Вскоре я узнала от соседки, что недалеко от нашего дома, на пешеходной коммерческой улице владелец магазина оптики ищет ассистентку и фотографа – в одном лице.
Не теряя времени, отправилась к нему на встречу, одевшись «по-деловому» и сделав красивую прическу. Собеседование прошло на удивление гладко, и по окончании его мужчина предложил мне начать работать «хоть завтра». Но сразу предупредил, что зарплата будет очень маленькой, так как я иностранка, а русский язык ему «как бы ни к чему».
Я согласилась, не раздумывая. Понимала, что в моем положении не могла позволить себе привередничать. Нужно было брать любую работу за любую зарплату. Мне было необходимо «зацепиться», начать профессиональную деятельность, хоть какую.
Во Францию ежегодно прибывали примерно 200 тысяч иммигрантов из арабских и африканских стран – бывших французских колоний. Французское правительство считало себя в долгу перед ними, в ответе за «грехи» своих предков, поэтому не только принимало всех, но и обеспечивало хорошими пособиями и бесплатным жильем.
Эти люди владели французским языком, и те, кто хотели работать (таких тоже было немало), имели очевидное преимущество по сравнению со мной. Поэтому я знала, что такая конкуренция обязывала меня принять то, что само шло ко мне. «Лучше синица в руке, чем журавль в небе…» – говорила себе. А дальше – что Бог даст.
На следующий день, придя в магазин, я начала с энтузиазмом выполнять порученные мне обязанности, стараясь проявить себя как можно лучше. Мне было необходимо удержаться на своем месте. Понимала, что через месяц-другой меня могут выставить за дверь, как и Мишеля, если я не буду «соответствовать».
В мои функции входила, помимо приема клиентов, съемка фотографий на документы. Я быстро овладела этой техникой и даже получала от этого немалое удовольствие. Мне всегда нравилось фотографировать. Тщательно выбирать оригинальный ракурс, делать акцент на том, что мне казалось главным. Конечно, фотографии на документы это нечто другое, чем снимки, скажем, пейзажей.
Но все же я подошла к этой работе «творчески», ища и находя наилучший ракурс и подсветку, чтобы клиенты оставались довольны.
Вскоре появились результаты. Кто-то из клиентов сказал моему шефу, что я делаю самые лучшие фотографии во всей округе. За два-три месяца число клиентов удвоилось. Но владелец побаивался, чтобы я не попросила прибавку к зарплате, поэтому постоянно говорил мне, что «нужно совершенствоваться», что «всегда можно сделать еще лучше».
Больше всего на свете я боялась потерять работу – понимала, что от этого обстановка дома может только ухудшиться, поэтому без конца делала усилия – «еще лучше».
Свою маленькую зарплату я вкладывала в «общий котел», чтобы мы не терпели лишений в питании. Ребенку нужно было давать самое лучшее. Но вскоре поняла, что мой доход давал мужу возможность продолжать тратить деньги на алкоголь, как и раньше.
Пока я работала, Мишель оставался дома – «искал работу» – по объявлениям в газетах, как он мне говорил. Но газет я не видела, ни того, чтобы он писал какие-либо письма-приложения к своему резюме. Даже его резюме я не видела – муж не хотел, чтобы я касалась вопроса поисков его работы.
В пять вечера Мишель обычно ходил забирать Алинку из школы – она уже пошла в подготовительный класс. А я возвращалась домой около девяти вечера, и тогда мы ужинали все вместе. Но каждый раз, приходя домой, с досадой констатировала, что Мишель уже «накачан». От него пахло алкоголем, он снова был раздражен.
В такие моменты Алинка пряталась у себя в комнате или под столом в гостиной. Она стала бояться отчима, которого считала родным отцом. Дочка часто говорила мне, что ей плохо без меня, просила, чтобы именно я забирала ее из школы. Но когда я расспрашивала ее, чтобы выяснить, если Мишель грубо с ней обращался, она отрицала и замолкала. Мне казалось, что она просто капризничает, и уговаривала ее слушаться Мишеля. Я все-таки не могла себе представить по-настоящему, что он был способен обидеть маленького ребенка. К тому же при мне он обращался с Алинкой добродушно-шутливо. Тогда я еще не знала, что Мишель просто запугал ее, угрозами запретив рассказывать мне правду.
Но сколько веревочке ни виться… Однажды после ужина, когда муж, как обычно, уткнулся носом в телевизор, я приготовила дочке ее ежедневную вечернюю ванну. С большим количеством пены, в которой она любила играть и плескаться. Мы весело перекидывали пригоршни пены друг на друга, смеялись, и затем я начала вытирать малышку полотенцем. И тут я вдруг обнаружила несколько синяков на ее ручках и ножках. Иногда и раньше замечала один-два и спрашивала откуда они. Дочка говорила мне, что ударилась в школе. Я не придавала этому значения – какой ребенок не падает в школе или на спортивной площадке?
Но на этот раз синяков стало больше и к тому же на бедре была крупная кровавая ссадина. Почувствовав неладное, я стала настойчиво расспрашивать ребенка. Алинка долго отмалчивалась, а затем расплакалась:
– Папа сказал, что я нехорошая… Папа сказал, что исправляет меня… – всхлипывая, призналась она.
Я смотрела на ее маленькое невинное личико, на ее заплаканные круглые доверчивые глазки, и тут меня охватила ярость, которую я никогда в своей жизни не испытывала. Сердце, казалось, выскочит из груди.
Алинка принялась натягивать на себя спортивный костюмчик, а я подскочила, как пружина, и бросилась в гостиную, в которой Мишель по-прежнему сидел, уставившись в телевизор, с неизменным бокалом в руке. Подлетев к нему, я схватила его за шиворот, закричала, не узнавая своего изменившегося голоса:
– Если ты еще хоть раз прикоснешься к моей дочери, я убью тебя!
Бокал перевернулся, вино разлилось. Мишель удивленно вскинул на меня глаза, будто не веря своим глазам и ушам. Затем медленно поставил бокал на стол, с досадой оглядел лужицу вина и начал уговаривать меня «успокоиться», пытаясь убедить, что Алинка «врет». Но, конечно, я не поверила ему – ссадина и синяки были доказательством. Кроме того, я знала, что дочка не так воспитана, чтобы лгать. Она всегда говорила мне только правду, даже когда это было совсем не в ее интересах. Была приучена к честности с самого раннего возраста. Да и вообще, дети в маленьком возрасте еще не умеют лгать.
Я находилась в отчаянии, снова принялась ломать голову – какой выход? Мне было жизненно необходимо работать. И я никак не могла уходить из бутика раньше, чтобы самой приходить за ребенком в школу. Срочно требовалось найти какое-то решение – стала очевидной невозможность оставлять дочь наедине с Мишелем.
Обдумав все, я решилась. Пошла к неработающей соседке, Денизе, сын которой ходил в тот же класс, что и Алинка. Не объясняя причин, попросила ее забирать мою дочку из школы вместе с ее сыном и держать у себя до моего прихода с работы. Естественно, за деньги. Она сразу согласилась и прямо спросила меня, вызвана ли моя просьба поведением Мишеля. Объяснила, что часто слышала, как у нас в квартире плакала Алинка и как кричал на нее мой муж. Он всегда оставлял дверь в садик открытой, поскольку часто курил в кресле под розовым кустом у самой двери. Соседка, живущая над нами, знала все, что происходило в квартире. Осторожно рассказала мне, что как-то видела через открытую дверь, что мой муж грубо обращался с Алинкой в мое отсутствие. Но очень просила меня ничего не говорить ему – боялась, чувствовала его «опасным».
Когда я сообщила Мишелю, что наняла няню, он принял трагичный вид оскорбленной невинности, но возражать не стал. Так как я твердо сказала ему, что в противном случае просто подам на развод. Эта мысль стала все чаще приходить мне в голову. У Мишеля совершенно однозначно развивался алкоголизм, а лечиться он отказывался, несмотря на мои уговоры. Как и все подобные люди, он уверял меня, что это вовсе не алкоголизм, а «снятие стресса». Или что он «просто умеет радоваться жизни, как Гаргантюа и Пантагрюэль» – его любимые герои романа Франсуа Рабле.
Таким образом, с няней я могла продолжать работать спокойнее, зная, что после школы Алинка находится у нее и муж не может тронуть ее. Но умом все же понимала, что это всего лишь оттяжка, что нормальной жизни, скорее всего, у нас больше уже не будет.
А вскоре произошло еще одно тяжелое, очень тяжелое событие, которое явилось началом конца. Оно глубоко потрясло всех нас и вызвало необратимые последствия.
В тот день у меня был выходной. Алинка снова приболела – сильно простудилась и много кашляла. Я разволновалась, подозревая бронхит. Стала просить Мишеля, чтобы он отвез нас на машине к врачу. А он, как обычно, сидел с бокалом вина перед телевизором и смотрел какой-то приключенческий фильм. «Очень интересный», по его словам, поэтому отказался везти нас. Посоветовал мне отвести дочку пешком на прием в больницу, которая находилась на соседней улице.
Я понимала, что спорить с ним – это лишь только терять время. Поэтому быстро одела ребенка и повела к врачу.
На месте нас приняли быстро. Женщина-педиатр долго и внимательно выслушивала и осматривала дочку. Я сидела поодаль и отвечала на вопросы, которые она задавала мне время от времени. И вдруг она обратилась непосредственно к Алине:
– Скажи, моя хорошая, откуда у тебя синяки здесь и там? Это мама тебя наказывает?
Я обомлела. Алинка немного помолчала, а потом ответила:
– Нет, не мама, а папа. Он меня исправляет, когда я непослушная. Он так сказал.
«Исправляет» было любимым словом Мишеля, когда он говорил об Алинке. «Ее надо исправлять, иначе она вырастет избалованной», – часто назидательно произносил он мне.
Врач бросила на меня молниеносный взгляд, но ничего не сказала, о чем-то размышляя. Но ее лицо стало напряженным. Установилось тяжелое молчание.
Я почувствовала, что оно не сулит ничего хорошего. Пришла в полное замешательство – если Алина так ответила, то, значит, Мишель все же продолжал грубо обращаться с ней. Возможно, когда я выходила на пять минут в булочную рядом с домом. Так как последнее время он отказывался выполнять мои просьбы. У меня в памяти всплыли случаи, когда, возвращаясь, я видела дочку, сидящую под столом. Но не придавала этому значения, думая, что она просто так играет – как все дети. Теперь же отчетливо осознала, что она пряталась от Мишеля.