Две недели с лишком провел Тибурций в таком состоянии высокой одержимости, простирая истомленные руки к своей химере, моля небо о чуде. В минуты просветления он смирялся и ходил по городу, ища ту, которая своим обликом хоть сколько-нибудь приближалась к его идеалу, но поиски ни к чему не приводили, потому что нелегко, блуждая по улицам и городским паркам, найти такую жемчужину.
И все же однажды вечером на углу площади Меир он снова встретил пленительно синий взор, о котором мы уже рассказывали: на этот раз видение скрылось не так быстро, и Тибурций успел увидеть прелестное лицо, обрамленное густыми светлыми волосами, и ясную улыбку на несравненно свежих устах. Она ускорила шаг, когда почувствовала, что кто-то идет за ней следом, однако Тибурцию удалось, держась на некотором расстоянии, заметить, что она остановилась перед очень милым стареньким фламандским домиком, бедным, но добропорядочным с виду. Отворили ей не сразу, и она, движимая, конечно же, бессознательным женским кокетством, на секунду оглянулась, чтобы посмотреть, не отпугнула ли она незнакомца, заставив его проделать столь длинный путь. И Тибурций, в каком-то мгновенном провидении совершенства, вдруг понял, что она поразительно похожа на Магдалину.
ГЛАВА III
Дом, в который вошла стройная женская фигурка, носил на себе отпечаток чисто патриархального, фламандского простодушия; он был коричневато-розовый, с белыми полосками вдоль швов каменной кладки; конек на крыше с уступами по краям, образующими лестницы, слуховые окошки с волютами; импост над входной дверью, на котором с поистине допотопной безыскусственностью изображены были похождения Ноя, ставшего посмешищем для своих сыновей; гнездо аиста; голуби, чистившие перышки на солнце, — все это довершало характерную наружность домика, как две капли воды похожего на одно из тех строеньиц, что так часто встречаются на картинах Ван-дер-Гейдена или Тенирса.
Шаловливо вьющиеся зеленые плети хмеля скрашивали общий вид этого жилища, которое могло бы показаться слишком чинным и слишком опрятным. Нижние окна огораживала полукруглая решетка, а на двух первых оконных рамах висели квадратные тюлевые занавески, густо расшитые, на брюссельский манер, пышными букетами цветов; в промежутке между дугою решетки и окном красовались два горшка из китайского фаянса с чахлыми, явно больными гвоздиками, как ни заботилась о них хозяйка, ибо это, верно, она, чтобы поддержать никнущие головки, придумала подпорки для них из игральных карт и довольно сложное устройство, похожее на крохотные строительные леса, из ивовых прутиков. Тибурций приметил эту деталь, которая говорила о безгрешной и скромной жизни — настоящей поэме юности и чистоты.
Он прождал два часа, однако прекрасная Магдалина с синим взором больше не появилась, из чего он и заключил вполне резонно, что она здесь живет; так оно и было; оставалось всего лишь знать ее имя, завязать знакомство и заслужить ее любовь — сущие пустяки. Записному ловласу понадобилось бы на это минут пять; но наш славный Тибурций был не ловлас, напротив: дерзал в мечтах, робел, когда требовалось приступить к делу. Способность переходить от общего к частному у него совершенно отсутствовала, и в любовных делах он до крайности нуждался в честном Пандаре, который выхвалял бы его достоинства и устраивал бы ему свидания. Но уж если Тибурций разойдется, он мог быть и красноречив; декламировал довольно смело томные тирады и играл роль влюбленного не хуже, чем провинциальный первый любовник; вот только, в отличие от Пти-Жана, выступавшего обвинителем пса Ситрона, самое трудное для него было — начать.
А посему мы вынуждены признаться, что бедняга Тибурций плавал в пучине неизвестности и, чтобы приблизиться к своей богине, сочинял один за другим разные стратегические планы, хитроумнее стратагем Полибия. И не придумал ничего лучшего, чем поджечь дом, подобно Клеофасу из «Хромого беса», дабы таким путем получить возможность вынести свою инфанту из пламени и засвидетельствовать перед ней свою отвагу и преданность; потом все же он сообразил, что любой пожарный, более привычный бегать по горящим стропилам, его опередит, да к тому же такой способ знакомиться с хорошенькой женщиной предусмотрен Уголовным кодексом.
А пока, в чаянье лучшего, он постарался запечатлеть в своей памяти расположение дома, посмотрел название улицы и вернулся в гостиницу довольный, так как ему показалось, что за окном, затянутым вышитым тюлем, смутно виднеется прелестный силуэт незнакомки и маленькая ручка приподняла край прозрачной ткани; наверное, девушка хотела проверить, стоит ли он все еще с бескорыстным упорством, как часовой, на углу пустынной антверпенской улицы, без надежды на смену караула. Но, может быть, Тибурций возомнил о себе, и это был просто приятный мираж, какой случается видеть близоруким, когда они принимают тряпки, висящие на оконной раме, за покрывало Джульетты, наклонившейся к Ромео, а горшки с левкоями — за принцесс в платьях из золотой парчи? Так или иначе, он ушел оттуда ликующий, считая себя неотразимым соблазнителем. Хозяйка «Герба Брабанта» и ее чернокожая служанка были изумлены его величием, поистине гамилькаровским, и лихостью тамбурмажора. Необычайно решительно закурив сигару, он сел и, заложив ногу на ногу, стал помахивать ночкой туфлей с великолепным пренебрежением к окружающему, как и полагается человеку, который глубоко презирает всю вселенную и познал радости, недоступные черни: он нашел наконец Светлокудрую. Таким счастливым не чувствовал себя и Ясон, снимая с заколдованного дерева чудесное руно.
Герой наш находится в положении, которое можно назвать наилучшим из возможных: в зубах у него настоящая гаванская сигара, на ногах — ночные туфли, на столе — бутылка рейнвейна, газета за прошлую неделю и прелестное пиратское издание стихов Альфреда де Мюссе.
Он может выпить стакан, а то и два токайского, почитать «Намуну» или рецензию на последний балет; оставив его ненадолго в одиночестве, мы не погрешим против вежливости: мы сделали все, чтобы он не соскучился, если только влюбленный способен скучать. Вернемся же без него, — потому что это не тот человек, перед которым там распахнут двери, — к маленькому домику на улице Кипдорп, и мы берем на себя обязанность ввести вас в этот круг. Мы покажем вам ту часть дома, которая находится за расшитой занавеской нижнего окна, так как прежде всего должны вам поведать, что героиня этой повести живет в нижнем этаже и носит имя Гретхен — имя, хоть и не столь благозвучное, как Этельвина или Азелия, но приятное для немецкого или нидерландского уха.
Войдите, тщательно вытерев ноги, ибо здесь деспотически властвует фламандская опрятность. Во Фландрии моют лицо только раз в неделю, зато полы моют горячей водой и скоблят добела дважды в день. Паркет в коридоре, как и в остальном доме, сделан из некрашеных сосновых дощечек, сохранивших присущий им оттенок, и никакая мастика не мешает видеть их длинные бледные жилки и сучки, похожие на маленькие звезды; он слегка посыпан морским, тщательно просеянным песком, отчего нога чувствует себя устойчиво и оступиться здесь не так легко, как в наших гостиных, где подчас не ходишь, а скользишь, будто по льду. Комната Гретхен — направо, вот дверь скромного серого цвета, ее медная, начищенная трепелем ручка горит, как золотая, вытрите еще раз подошвы об этот соломенный половик, — сам император не вошел бы сюда в грязных сапогах.
Присмотритесь к убранству этого милого, тихого жилища; ничто здесь не режет глаз; все здесь спокойно, строго, неброско. Даже в комнате самой Маргариты на вас не пахнёт такой целомудренной печалью; от каждой мелочи, пленительно чистой, веет безмятежной невинностью.
Стены коричневого тона, до половины обшитые дубовыми панелями, голы, их единственное украшение — мадонна из раскрашенного гипса, одетая, как кукла, в настоящее платье, в атласных башмачках, в венке из камышинок, в ожерелье из стекляшек; перед нею стоят две вазочки с искусственными цветами. В глубине комнаты, в том углу, где царит сумрак, возвышается старинная кровать со столбиками, поддерживающими зеленый саржевый балдахин с крупными фестонами, обшитыми желтой тесьмой; у изголовья — Христос, нижняя часть распятия переходит в чашу для свяченой воды, а сам он раскинул руки из слоновой кости, будто оберегая сон чистого создания. Старинный шкаф стоит против света и сияет, как зеркало, так тщательно он отполирован; стол с гнутыми ножками, заваленный клубками ниток, катушками и всеми принадлежностями кружевного промысла; большое кресло, крытое штофом, несколько стульев со спинками в стиле Людовика XIII, какие мы видим на старинных гравюрах Абрахама Босса, — таково убранство этой комнаты, обставленной с почти пуританской простотою.
И все же мы должны добавить, что Гретхен, хоть она и разумница, позволила себе такую роскошь, как венецианское граненое зеркало в оправе из черного дерева с медными инкрустациями. Правда, чтобы очистить от скверны этот предмет соблазна, за раму зеркала заткнули веточку самшита, окропленную святой водой.
Вообразите сейчас Гретхен: вот она сидит в большом штофном кресле, поставив ноги на расшитую ею самою скамеечку, и плетет своими пальцами феи, петля за петлей, тончайшую вязь начатого кружева; на склоненной над работой хорошенькой головке играют бесчисленные мимолетные отблески и серебрят своим воздушным легким мерцаньем прозрачную тень, в которую она погружена; нежное цветение юности одело бархатистым пушком ее щеки, чуточку слишком по-голландски пышущие здоровьем, — погасить их румянец не может даже светотень; свет, скупо пропускаемый верхними створками окон, падает только на верхнюю часть ее лба, отливающую шелком, и заставляет сверкать волнистые прядки, выбившиеся из-под гребня, похожие на золотых змеек. Озарите тонким лучом света карниз и шкаф, положите по солнечной блестке на каждый оловянный кувшин, пожелтите слегка Христа, примните чересчур прямые, топорщащиеся складки полога, подмешайте коричневой краски к мертвенной — по-современному — белизне тюлевых занавесок, поместите в глубине комнаты старуху Барбару, вооруженную метлой, сосредоточьте свет на головке, на руках девушки и вы получите фламандскую живопись времен ее расцвета, полотно, на котором не отказался бы поставить свою подпись Тербург или Гаспар Нетчер.