Эта улыбка была перехвачена Хуанчо; губы его побелели, лицо позеленело, глаза налились кровью, пальцы крепко сжали ручку мулеты, и острие опущенной шпаги три или четыре раза судорожно вонзилось в песок.
Бык, выйдя из-под власти гипнотического взгляда человека, приблизился к противнику, а тот даже не подумал занять оборонительную позицию. Расстояние, разделявшее животное и человека, угрожающе уменьшалось.
— А парень и в ус себе не дует! — говорили зрители, не слишком склонные к волнению.
— Берегись, Хуанчо, — восклицали другие, более человечные. — Хуанчо, жизнь моя, сердце мое, душа моя, бык прямо перед тобой.
А что же Милитона? Привычка ли к корриде притупила ее чувствительность, или она полностью доверяла непревзойденной ловкости Хуанчо, а может быть, не слишком беспокоилась о человеке, чье сердце так глубоко затронула, — неизвестно; лицо девушки оставалось спокойным, ясным, словно ничего особенного не случилось, лишь легкий румянец появился на ее щеках, да кружево мантильи стало чуть быстрее подниматься и опускаться на ее груди.
Крики зрителей вывели Хуанчо из оцепенения, он отпрянул от быка и потряс перед его мордой кроваво-красной мулетой.
Инстинкт самосохранения и честолюбие гладиатора боролись в душе Хуанчо с желанием посмотреть, что делает Милитона; в эту опасную минуту брошенный в сторону взгляд, невольная рассеянность могли стоить ему жизни. Что за ужасное положение! Ревновать, видеть возле любимой женщины внимательного красивого кавалера и в то же время находиться посреди арены под взглядами двенадцати тысяч зрителей, на расстоянии двух дюймов от рогов разгоряченного, свирепого быка, которого надо поразить лишь в определенное место и определенным способом под страхом быть обесчещенным!
Вновь овладев «юрисдикцией», как говорится на жаргоне тореро, Хуанчо крепко уперся каблуками в землю и сделал несколько движений мулетой, чтобы заставить быка опустить голову.
«Что говорил ей этот волокита, этот франт? А она еще так ласково ему улыбалась», — размышлял Хуанчо, позабыв о грозном противнике, и помимо воли взглянул на амфитеатр.
Бык воспользовался этим и бросился на человека; захваченный врасплох, тот отскочил назад и нанес удар почти вслепую; клинок вошел на несколько дюймов в тело быка, но, попав не туда, куда следовало, уперся в кость, от яростного движения животного вылетел из раны вместе с фонтаном крови и упал в нескольких шагах от Хуанчо. Матадор был безоружен, бык — полон жизни: неудачный удар еще больше разъярил его. К месту боя сбежались чуло, размахивая своими розовыми и голубыми плащами.
Милитона слегка побледнела, старуха восклицала «ах» и «Боже мой» и стонала, как кашалот, выброшенный на берег.
Эта непостижимая оплошность Хуанчо вызвала в цирке оглушительный рев, до которого испанский народ большой охотник. То был ураган брани, воплей, проклятий: «Fuera! Fuera![46] Собака, вор, убийца! На каторгу его, в Сеуту! Искалечить такое превосходное животное! Мясник, палач!» — кричали отовсюду зрители и добавляли все ругательства, какие может подсказать южанам их чрезмерная экспансивность.
Хуанчо стоял под этим градом оскорблений, кусая губы, свободной рукой он разорвал свое кружевное жабо. Рукав куртки был порван, и на коже виднелась длинная лиловая ссадина, проведенная рогом быка. Вдруг матадор покачнулся, казалось, он упадет, сломленный обуревающими его чувствами; но он тут же взял себя в руки, подбежал к шпаге, словно в голове его созрел какой-то план, схватил ее, выпрямил искривленное лезвие, наступив на него ногой, и отвернулся от той части цирка, где сидела Милитона.
По знаку Хуанчо, чуло подогнали к нему быка, дразня животное плащами, и, отбросив на этот раз все заботы, матадор нанес ему классический удар сверху вниз, который одобрил бы сам великий Монтес де Чиклана.
Шпага с крестообразной рукоятью вошла над лопаткой быка и осталась торчать между его рогами, напоминая средневековые гравюры, на которых святой Губерт преклоняет колени перед оленем, несущим распятие в ветвистых рогах.
Передние ноги быка подогнулись, он как бы встал на колени, отдавая дань превосходству Хуанчо, конвульсивно вздрогнул и тяжело повалился на землю, задрав копыта.
— Матадор взял блестящий реванш! Какой великолепный удар! Хуанчо нравится мне больше, чем Архона и Чикланеро, а ваше мнение, сеньорита? — восторженно проговорил Андрес, обращаясь к своей соседке.
— Ради Бога, сударь, ни слова больше, — ответила скороговоркой Милитона, почти не разжимая губ и не поворачивая головы.
Это было сказано таким повелительным и вместе с тем умоляющим тоном, что Андрес прекрасно понял — перед ним не девочка, которая просит «замолчите», а сама умирает от желания, чтобы с ней продолжали говорить.
Слова Милитоны были подсказаны не девичьей стыдливостью: в попытках Андреса завязать разговор не было ничего, что могло бы заслужить подобную суровость, да и манолы, эти мадридские гризетки, — не в обиду им будь сказано, — обычно не отличаются излишней щепетильностью.
Непритворный ужас перед какой-то таинственной опасностью звучал в этой короткой, наспех брошенной фразе, которая и сама по себе казалась угрозой.
«Уж не переодетая ли это принцесса? — подумал Андрес, снедаемый любопытством и не зная, на что решиться. — Если я промолчу, то покажусь ей дураком или по меньшей мере незадачливым Дон-Хуаном; если стану упорствовать, то, быть может, навлеку неприятности на эту милую девушку. Не опасается ли она дуэньи? Вряд ли, ведь любезная кумушка слопала все мои конфеты, она — моя сообщница, и не ее опасается очаровательная инфанта. Нет ли поблизости отца, мужа или ревнивого любовника?»
Но соседей Милитоны нельзя было причислить ни к одной из этих категорий: у всех была неприметная внешность и бесцветная физиономия, — по-видимому, никакие узы не связывали их с прекрасной манолой.
До конца корриды Хуанчо ни разу не взглянул в сторону амфитеатра и убил с непревзойденным мастерством еще двух приходящихся на его долю быков; публика рукоплескала матадору не менее истово, чем она только что освистала его.
Андрес, видимо, решил, что нужно быть осмотрительнее и не возобновлять беседы после трогательных, молящих слов Милитоны, а может быть, он просто не нашел повода вновь завязать разговор, только он ничего больше не сказал девушке и даже встал со своего места за несколько минут до окончания боя.
Проходя между рядами, он что-то сказал мальчугану с подвижной, смышленой физиономией и вышел.
Плутишка смешался с толпой, повалившей из цирка, и с самым простодушным, непринужденным видом направился вслед за Милитоной и дуэньей. Он дал им время сесть в двуколку, а когда экипаж тронулся на своих огромных ярко-красных колесах, уцепился за его кузов руками и ногами, как истый сорванец-мальчишка, и начал распевать во все горло народную песенку о быках из Пуэрто.
Экипаж укатил, грохоча и поднимая облака пыли.
«Отлично, — подумал Андрес, успевший дойти до Прадо, при виде вихрем пронесшейся двуколки с мальчишкой на запятках, — я узнаю сегодня же вечером адрес этой очаровательной девушки, и да будет мне легок дуэт Беллини!»
III
Мальчик должен был выполнить поручение и вернуться к дону Андресу, который ждал его, покуривая сигару, в одной из аллей Прадо, неподалеку от памятника жертвам событий Второго мая.
Пуская клубы дыма, поднимавшегося голубоватыми спиралями, Андрес пытался разобраться в своих чувствах и не мог не признать, что он если и не влюблен в прекрасную манолу, то, во всяком случае, сильно заинтересован ею. К ее красоте, способной воспламенить самое холодное сердце, примешивалась еще и тайна — о чем свидетельствовал ужас девушки, когда Андрес заговорил с ней после оплошности Хуанчо, а это поневоле должно было возбудить любопытство всякого юноши с отважной душой; ведь в двадцать пять лет, даже не будучи Дон-Кихотом Ламанчским, человек всегда готов встать на защиту угнетенной принцессы.
Ну, а как же быть с Фелисианой, этой благовоспитанной барышней? Мысль о невесте несколько смущала Андреса, но он подумал, что до свадьбы остается еще полгода и за это время он успеет завязать интрижку, порвать с красоткой и забыть ее до истечения рокового срока, да и, кроме того, нет ничего легче, как скрыть подобную связь: Фелисиана и молодая незнакомка принадлежат к разным слоям общества и никогда не встретятся. Это будет последним безрассудством его холостяцкой жизни. Ведь в светском обществе называют безрассудством любовь к прелестной, милой девушке и разумным поступком женитьбу на некрасивой, капризной барышне, которая вам не нравится. Зато после женитьбы он остепенится и заживет как отшельник, как мудрец, как мученик супружеского долга.
Мысленно уладив свои дела, Андрес предался сладостным грезам. Донья Фелисиана Васкез де лос Риос принуждала жениха вести изысканно светский образ жизни, что очень тяготило его, хотя он и не смел высказать свое недовольство; несчастному приходилось мириться со множеством английских обычаев — чаем, фортепьяно, желтыми перчатками, белыми галстуками, внешним лоском (без всяких смягчающих обстоятельств), чинными танцами, разговорами о новых модах, итальянскими ариями, а все это претило его от природы свободному и веселому нраву. Помимо воли Андреса, древняя испанская кровь, текшая в его жилах, восставала против вторжения северной цивилизации.
Андрес уже воображал себя счастливым любовником манолы, встреченной в цирке (в каком мужчине нет доли фатовства хотя бы в мечтах); он видел ее девичью спаленку, где он сидит без фрака и лакомится печеньем, апельсинами и засахаренными фруктами, запивая их более или менее подлинными винами перальта и педро хименес, за которым дуэнья сбегала в ближайший погребок.
Тут красавица берет тонкий листик papel de hilo,[47] смоченный лакричным соком, кладет на него щепотку табака, с истинно классическим совершенством свертывает сигарету и подает ее Андресу.