- Не произноси такие громкие слова, Глеб, - заметила Эра. - У документальных сценаристов не бывает славы. Не бывает даже простейшей известности.
- Вздор мелешь, голубушка, - отразил Вандалов. - Я перечислю без запинки дюжину славных документалистов...
- Которых знаешь ты, потому что приходится иметь с ними дело.
- Красавица, не порти песню, - попросил Вандалов. - Вспомни, что через пару месяцев тебе понадобится куча денег.
- Это не твоя забота, - сказала Эра.
- А я о чем тут распинаюсь? - воскликнул Вандалов. - Именно о том, что это забота твоего мужа!
- Мой муж найдет способ не оставить меня в нищете,- сказала Эра.
Вандалов снова уселся, вынул из карманов кулаки, расправил их,
спросил уже спокойно:
- Эра, почему ты против этой работы? Я ничего не понимаю.
- Потому, что мне не нравится «Голубая повесть», - ответила она. -Теперь понимаешь?
- Не могу понять, - потряс рыжей головой Вандалов. - Может быть, тебе не нравлюсь я как режиссер?
- Как режиссер ты не плох, - сказала Эра. - Был бы еще лучше, если б не ходил только по разминированным тропам. Мог бы проложить и новую дорогу.
- А что? - Вандалов состроил надменную гримасу. - Разве я скрываю, что боюсь подорваться? А разве на тех тропах, которые нанесены на карту, мало интересного? Нет, голубушка, это не тот разговор... Овцын, скажите мне честно: вам нравится «Голубая»?
- Нравится, - сказал Овцын.
Вандалов наклонился в его сторону, пристально глядя в его глаза, и Овцын подумал, что этот взгляд не развинчивает на детали, не исследует - он просто добивается своего, и поэтому неприятен.
- Овцын, я вам клянусь, что сделаю фильм, который войдет в сокровищницу мирового киноискусства, - проговорил Вандалов. - Скажи ему Вадим, сделаю я такой фильм?
- На этом материале можно сделать приличный фильм, - согласился Згурский.
- Овцын, я буду снимать этот фильм, - проникновенно сказал Вандалов. - Любой поднаторевший сценарист состряпает по вашему произведению вполне приемлемый сценарий. Но это будет уже не тот класс творчества. Материал останется, душа уйдет. Я это чувствую. А я умею чувствовать, во мне есть для этого приспособление, это подтвердит каждый, кто знает мою работу.
- Ты умеешь чувствовать, - сказала Эра. - Это и обидно.
- Овцын, - продолжал Вандалов, - неужели вы допустите, чтобы из произведения ушла душа и осталось только голое ремесло ? Неужели вам не горько будет видеть на экране развесистую клюкву? А это будет, будет! -Вандалов вскочил со стула, взметнул вверх руку, голос его загремел: - Это будет, я вам предрекаю! Я видел сотни километров морских фильмов. Даже в произведении вашей преуважаемой супруги любимая наша клюква ветвилась пышным шатром. Скажите, разве это не так?
- Не очень пышным, - Овцын улыбнулся и взглянул на непроницаемое лицо Эры. - Но кое-что несообразное было...
- Даже! - Вандалов погрозил Эре пальцем. - И вы представляете, какую оперетту сочинит литератор, видавший море в Коктебеле, а моряков -в ресторане «Арагви»?
- Представляю, - сказал Овцын.
- Будете писать сценарий сами?
- Буду, черт бы побрал ваш ораторский дар! - сказал Овцын.
Эра поднялась с дивана и ушла в кухню.
- Уф-ф-ф-ф... - сказал Вандалов, расстегнул пиджак и потряс на груди
свитер.
- Но не надейтесь, что я напишу его быстро.
- Надо быстро, Иван Андреич, - Вандалов улыбнулся и развел руками. - Оперативность - основное достоинство нашей работы. Мы не художники, мы документалисты, хроника, журналистика, киногазета. Мы должны шагать в ногу с жизнью, а не плестись по пятам у многоуважаемой. Пусть зритель восклицает: «Ах, черти, когда же они успели вставить кассеты в свои аппараты?!»
- Ладно, - сказал Овцын. - Я буду пробовать.
21
На другой день он стал пробовать, но ничего не вышло. Тошно было прикасаться к набившей порядочную оскомину «Голубой повести». Представлялась погашенная пароходная топка, не очищенная еще от шлака. Он лежал на диване, курил и думал, что конец января выдался мягкий и ясный, и что если бы не восьмой уже месяц, то очень прекрасно было бы выехать за город, на лыжах, в лес, который зимой чист, сух и вполне приемлем, - тогда эта топка (в смысле голова) быстро вычистилась бы. Снова засыпай в нее уголь и разводи пары. Но - восьмой месяц. Он чувствовал себя неспокойно, потому что Эра с утра ушла по делам, а мало ли что может случиться в московской толкучке, где и здоровому-то человеку запросто могут кишку выдавить... «И пора ей прекратить всякие дела, - подумал он, -пусть сидит дома, слушает магнитофон и читает веселые книжки. Устрою ей выволочку, если поздно вернется...»
Но Эра вернулась рано, невредимая и веселая.
- Они тебя признали, - сообщила она, еще не сняв пальто.
- Кто меня признал? - не понял Овцын.
- Мама еще называет тебя «твой капитан», но папа уже именует Иваном Андреевичем;.
- И поэтому ты так развеселилась? - усмехнулся он. - Знай, что я существую независимо от того, признают меня или нет. Например, как Германская Демократическая Республика.
- Я не только поэтому развеселилась, - сказала Эра.
- И отчего же ты вся так светишься?
- Иван, я была у них... - тихо произнесла она, по лицу пробежало облачко, след пережитого страха, и оно тут же пропало, снова засветились и засмеялись глаза. - Видел бы ты, какая поднялась суматоха! Мама бросилась поить меня виноградным соком, выкрикивая, что виноградный сок укрепляет плод.
- Так умно и выкрикивала?
- Не вру. Потом мы с ней сели, обнялись и заплакали, а папа ходил по комнате широкими шагами и говорил, что жизнь снова стала прекрасной, потому что теперь будет с кем в баню ходить.
- Веселый папа.
- Он говорил еще много интересного, но я не запомнила, потому что была очень счастлива. Мама дала мне триста полезных советов, их я тоже не запомнила. Я поняла, что они рады. Не просто смирились с неизбежным, а рады. Они пригласили нас в гости...
- Пить чай и разговаривать про умные вещи?
- Но потом сказали, что придут сами, чтобы мне лишний раз не утруждаться. «Теперь ты должна забыть обо всем и беречь плод», - сказала мама. Они вызвали по телефону такси и на лестнице поддерживали меня под руки.
Эра засмеялась и сняла, наконец, пальто.
- Все верно, - сказал он. - Нечего тебе шататься по редакциям, сиди дома и укрепляй плод.
Эра ничего не ответила, только нахмурилась вдруг, а когда часы на серой вокзальной башне отзвонили шесть, она оделась в темное широкое платье и черные чулки, гладко причесала волосы, прикрепила к ушам нефритовые, в тонком золотом ободке клипсы.
- На судилище? - спросил он. - Надо ли?
- Надо, - сказала Эра.
- Добрая душа... - произнес Овцын и тоже стал собираться.
Они поехали на такси и пришли раньше начала. В небольшом зале красного уголка жилконторы было еще пусто и прохладно. Перед рядами стульев стоял стол, накрытый зеленым. На нем - графин с водой, опрокинутый на блюдце стакан, чернильница. Две старушки в последнем ряду стульев скрипуче и невнятно беседовали. Ломтик, скрестив руки на груди, до предела распрямившись, стоял у окна и глядел во двор, на присыпанные снегом грузовики. На другом подоконнике спала серая кошка. Они подошли к Ломтику.
- Здесь холодно, - сказала Эра.
- Скоро здесь будет жарко, - увесисто произнес Ломтик, и на его лице было выражение обреченного на казнь через отсечение головы.
Приходили разные люди, усаживались группами, с любопытством смотрели на спину Ломтика, прямую, как чертежная линейка. Если бы Ломтик повернулся лицом к залу, они, верно, не смотрели бы так беззастенчиво.
- Не каменей, - сказала Эра. - Все будет хорошо. Они разберутся, что ты не хулиган и не тунеядец. Где та мегера, которая подала на тебя заявление?
- Вон та, упитанная, в сером костюме, - указал он пальцем через плечо, и Овцын понял, что Ломтик смотрит не на грузовики, а на отраженный в оконном стекле зал. - Она знает, что я убил бы ее, спокойно вымыл руки и пошел ужинать свои пельмени.
- Почему такое свирепое отношение? - спросил Овцын.
Расплывшаяся дама в сером костюме одна только не смотрела на
Ломтика. Брови ее были сдвинуты, и нижняя челюсть двигалась, будто жуя. Наверное, она мысленно пережевывала хрупкого врага.
- Соседка по квартире, - процедил Ломтик сквозь сжатые зубы. - Сама дура, и сын у нее балбес. Провалился на экзаменах в институты, пришлось крошке идти работать... А я три месяца, видите ли, не работаю. И с голоду не помираю. И даже гости ко мне приходят. Читают стихи, танцуют. Подслушаешь у скважины - стихи читают непонятные, танцуют тоже не кадриль. Это бесит. И вообще моя физиономия ее бесит. Она мне устраивает все гадости, которые еще не включены в уголовный кодекс. Может быть, даже в пельмени плевала. Теперь я не отхожу от кастрюли, пока пельмени не сварятся. И тогда в ее глазах сверкает отчаянная тоска неудовлетворенности страстного желания. А сын однажды пришел ко мне проверять документы. Не сам, конечно, она его послала. Он парень безобидный, покорный, как слон...
Овцын вышел в коридор покурить, и мимо него прошествовали судьи. Двое пенсионеров, один дородный и могучий, с осанкой строевого полковника, другой сухонький и желтый, с некрепкой шеей. В третьем Овцын узнал инженера из отдела астрометрических постоянных Валерия Попова, которому в далекие уже времена объяснял, как переводить градусы Фаренгейта в градусы Цельсия. Попов тоже припомнил его, остановился, приветственно тряхнул черными волосами, которые начинались у него от самых бровей.
- Привет, - сказал Овцын. - Вы еще и судья?
- Общественная работа, - пожал плечами Попов. - Без этого кандидата не получишь. Ученый должен быть общественным деятелем.
- Следовательно, это не призвание?
- Судью нельзя допрашивать, - сказал Попов. - Вы-то как здесь оказались? Не газетка ли прислала?