Порядившись в одной из кубанских станиц на молотьбу, я поехал на телеге в степь вместе с кучей бойких казацких дивчат и моим спутником-грузином. Дивчата пели и болтали. Станица утонула в дали, и кругом нас развернулась широкая степь…
– У барабана стоит кацап… Дьявол такой, что ух! Глазищи чёрные, бородатый, злющий-презлющий!.. Чуть подавальщики опоздают со снопом, как он рявкнет!.. Работает, как огонь… Орёт – труба! И гонит, гонит!.. Машинист лает: «Машину, говорит, портите».
А Тотенко своё: «А ты, говорит, и аренду бы получал, да и машина бы не носилась!»
А кацап ревёт: «Гони, давай!» И как ругнётся, так и присядешь!.. – рассказывала одна девица, уже бывшая в степи.
– Все кацапы ругаются здорово… – заметила басом могутная машина с толстущей косой и жирными, красными щеками, с самого выезда со двора уничтожавшая яблоки, которых у неё в подоле было насыпано с добрую меру.
– А некрасивые-то все какие!.. мозглявые, хлипкие!.. – заявила с презрительным сожалением черноволосая юркая и тоненькая змейка.
– Не все!.. – коротко сказала третья, шатенка, с овальным решительным лицом.
Подруги захохотали, глядя на неё.
– Ишь, заступилась за своего!..
Вдали показался дымок.
– Вон она – молотилка, дышит… – сказала шатенка.
– Рада ты, что уж близко? – спросили её.
– А и рада… Всякая была бы рада…
– Добра-то!.. – скептически воскликнула одна из подруг.
– Чай, станичники лучше…
– Кто что любит. Чего много, – то не дорого… – стояла на своём шатенка.
Впереди выросли золотые бугры снопов и за ними чёрная труба молотилки…
Маленькие люди сновали вокруг них, слышался шум, смех и характерный торопливый и жадный стук машины… Туча пыли и половы, мешаясь с дымом из трубы, неподвижно стояла в воздухе, чёрной шапкой покрывая оживлённый оазис в желтоватой пустыне, раскинувшейся во все стороны.
Девки посыпались с телеги, ещё не доехав до места, и побежали к редутам из соломы, расставленным рядом и ослепительно сиявшим на солнце.
– Обед! – крикнули где-то.
Шум машины оборвался. Запылённые и обвешанные соломой люди, иные в больших очках с сетками, направились в одну сторону. Кто-то, подойдя сзади, хлопнул меня по плечу.
– Маслов!..
– Я… Пришёл и ты? Ловко! А мы тогда тово… раздумали было… да вот пришли всё же. Куда ещё идти?!.
– И Степок здесь?
– Здесь… в Ханской, вёрст пятнадцать отсюда. Гуляет… Кума у него там есть. Ты снопы подавал когда? Умеешь? Хорошо! Ну, так подавай мне… А то никто не успевает. Худо работают, черти!.. не втягивает их работа. А я не могу… Мне не по душе, коли эта самая машина жрёт и ещё просит. Я всегда хочу ей в глотку столько насовать, чтоб она подавилась… Чтоб и ей, дьяволу, тоже трудно пришлось. Она мнёт, а я ей подсыпаю, я ей подсыпаю!.. на, жри, давись, трещи… Эта здоровая, стерва… тысяч до двенадцати, чай, перебьёт в день-то… А две уж я скормил… Сломались.
Трах! Фррр… готово! Стоп! Машинист лает. Хозяин стонет. А мне весело… Ей-богу, весело! Этакую штуку поганую выдумали!.. Наверное, немецкая пасть… Если эта чёртова животина и завтра выстоит, я её угощу!.. Шкворень суну в сноп… Трах! Все зубы сломает… свинячья челюсть!..
– Ты за что же это их не любишь? – спросил я его, кивая на молотилку.
– Да не знаю… Так… Деревянные они, без всякого смысла, а как бы живые.
Суёшь ей в хайло снопы – жрёт, сунь руку – оборвёт, сунь ребёнка – сжамкает. Я бы запретил все машины, кроме, разве, пароходных да железнодорожных… Те – ничего, пыхтит себе, везёт… А все другие – сволочь. Я на одной ткацкой фабрике в Томашеве жил… всякой этой дряни там гибель! Вертится, крутится, стучит… и всё сама делает, а человек при ней дурак дураком… Обида! И чуть что – джик! церть! Готово! Был человек, а остались одни кусочки… Много я видал их!.. А главное дело, звереешь от них. Стоишь, стоишь, и дойдёшь до того, что так вот и хочется зло сделать!..
Без всякой причины, просто так, взял бы, да и разворотил что ни то… изничтожил бы… Так, знаешь, злоба заберёт, что, кажется, малого ребёнка зубами бы загрыз…
Право. От этого самого фабричные и есть все сорванцы да сорви-головы… и убийства от этого.
Мы сидели с ним под копной, уже разобранной наполовину; в ней суетились испуганные мыши-полевки, и вся она звучала шорохом. Маслов был оживлён, и его чёрные глаза ярко блестели. В бороде, усах и бровях у него торчала солома, и от его славной, крупной фигуры веяло чем-то сильным и здоровым.
– Уф!.. – вздохнул он. – Вот люблю в степи работать! Ширь!.. Воздух!.. Люди вот только – мразь… гады. Жадные, – каждый норовит твоей крови напиться, а кой сыт, так тот хоть так укусит, ради памяти о себе. У кого нанимался? У хозяина али у хозяйки? Степок у обоих нанялся, сначала – у него, на неделю, за десять рублей, – рубль задатку взял… Потом ухитрился к ней, – и у ней задаток уткнул, – два рубля, да в ночь из станицы-то и марш! Нарвётся когда-нибудь, – убьют до смерти. А хозяева-то пеняли мне: «Вот, говорит, товарищ-то твой жулик какой!» – «Что ж, мол, не я его жить-то учил…» А оно конечно… свинья Стёпка. А сами они не жулики? Обрадовавшись, что в этом году голодных много, и давай вместо двух рублей в день – восемь да шесть гривен платить! А урожай вон какой!.. На сноп не меньше прошлого-то года, ещё, надо быть, и больше. Так разве им не всё равно за работу отдать и нынче столько же, сколько в прошлом году они отдали? Скареды!.. Хоть бы своими руками работали!..
Видно, Маслов давно ни с кем не говорил и теперь нагонял потерянное, не справляясь, слушаю ли я его, и не глядя на меня.
– Ты чего обедать не идёшь? Не хочешь!.. Харчи здесь, брат, погань одна…
Всё галушки да галушки… точно свиней кормят. А нанимал, так чуть не кур обещал, и она, толстуха его, тоже… «Кормим, говорит, мы важно!..» Мокрица жирная! Глаза, брат, у ней видел? Ага?.. Хороши глаза… так тебя и гладят. И он сам – казак статный.
Ах, и хорош здесь народ! не как у нас в России – выродки да заморыши… Водки не хочешь ли? У меня бутылки с полторы есть. Я четверть взял с собой. Дорога здесь водка. Идём, угощу. Не забыть мне, как ты тогда в Севастополе всё, что было, скормил нам! Ловко это! Нашему брату так и надо. Есть – бери, нет – идём добывать. По-птичьи.
Нет, и не так… потому птица – хозяйка, у неё дом, хозяйство есть… а мы ещё чище… значит, нам ещё крепче друг за друга надо держаться. Много нашего брата, и, смотрю я, с каждым годом больше всё прибывает. В этом году прибыль будет больно велика, тучи народу с земли сорвало… А я спать хочу. Давай поспим, а? А потом встанем и будем кормить антихристово пузо.
Мы легли на кучу соломы и, поговорив ещё немного, крепко заснули.
– Вставай!.. Вставай к барабану!.. Эй!..
Машина уже стучала. Воз снопов стоял готовым у молотилки, другой подъезжал. Маслов живо взобрался к барабану и крикнул мне:
– Давай с возу! Ещё двух девок сюда, развязывать снопы! На воз становись двое! Жи-вво!.. Вали-давай!
Мне попались славные вилы, и я, памятуя желание Маслова, начал сильно и часто кидать девкам снопы. Мой товарищ, какой-то белобрысый вятич, «голодающий», но бойкий и весёлый малый, не желая отставать от меня, сопел и всё норовил сбить снопом которую-нибудь из девок, хватавших дачки прямо с вил.
– Дуй во всю, детки!.. – возбуждённо покрикивал Маслов.
Взглядывая на него, я видел, как он, чуть не вырывая из рук дивчат развязанные снопы, совал их в барабан, низко наклоняясь над ним и рискуя сунуть туда же свою бороду.
– Давай, давай, давай!.. Торопись, возись, поворачивайся!.. Корми, дьявола!.. – орал он, краснея.
– Тише подавай! Полова затирает!.. – кричал кто-то.
– Сожрёт!.. Сыпь, девки!.. Максим, вилами девок!.. Ворочайся, вы, стряпухи!.. Размахивай рука-ми!..
Четыре девки, забрасываемые снопами, лихорадочно метались, боязливо пододвигая развязанные снопы Маслову. Он загребал хлебные колосья и ровным толстущим слоем спускал в барабан, сверкая чёрными глазами, нахмуренный и кипевший злобой, тою обдуманной, мстительной злобой, которая всегда доходит до цели.
– Ахти!.. – вздыхал вятич, подбрасывая снопы.
Из нашего воза выпрягли лошадь и увели её, подавая нам на телегу снопы с другого воза, поставленного рядом с ней. С меня лил градом пот, но, возбуждаемый криками Маслова, я махал вилами во всю мочь, с головой уходя в этот своеобразно поэтический и дикий процесс кормления деревянного зверя, стонавшего от жадности.
Маслов, красный, потный, с оскаленными зубами, хрипло кричал, не переставая:
– Возись, девки!.. Мокрицы, ползай!.. Засыпай их снопами, ребята!..
Девки и так уже не успевали развязывать…
– Солома не идёт… забилась!.. Дьявол! Чёрт! тише!.. – кричали откуда-то сзади.
– Молодцы! Водки ставлю… ведро! Барабанщик, жги!.. Спасибо! Ладно…
Хорошо!.. – кричал казак-хозяин.
– Тише, черти!.. Остановлю машину!.. – кричал машинист.
– Ничего!.. Сожрёт… Действуй, Максимка!.. Вячкой, гни хребет!.. Девки!..
Убью, дьяволицы!!. – бесился Маслов.
Подо мной ходила телега, и, казалось, – всё кругом колеблется и хочет оторваться от земли. Машина лихорадочно-торопливо щёлкала челюстями и хрипела. Шум оглушал и опьянял. Проклятая машина, действительно, была безжалостна к нам, пожирая снопы с удивительной быстротой. На месте Маслова мне бы тоже захотелось своротить ей жадные челюсти. Высоко подобрав подолы, девки на крыше метались, как бешеные, побуждаемые Масловым, а он, до плеч засучив рукава, изогнутый над барабаном, всклокоченный и красный, становился страшен в своем диком вдохновении… И вдруг он низко наклонился и весь дрогнул, точно его сильно дёрнули вниз… Что-то тёплое брызнуло мне на руки и лицо… Вятский тихо крикнул, живо спрыгнул с телеги и куда-то помчался.
Машина лихорадочно грохотала…
– Ба-атюшки!!. – отвратительно тонко и громко взвизгнула одна девица.
Маслов повозился и замер.
– Ай!.. Остановите машину! – крикнула другая.