Началась жестокая расправа с пойманными. Свистели плети, ковыльные просторы оглашались дикими воплями истязуемых.
На север тянулись унылые караваны изловленных сходцев; связанные, закованные в кандалы, забитые в колодки, они возвращались под конвоем в родные места, к помещикам, от которых сбежали.
Злая ждала их участь: к тому, что уже получено от Долгорукого, добавят разъяренные господа немало плетей и палок за бегство, за неудачную попытку уйти от их ненавистной власти.
Тяжело вздыхали сходцы, вспоминая о привольном времени, прожитом на юге. С поникшими головами, в лохмотьях, под которыми горели исполосованные спины, они тащились по пыльным шляхам навстречу постылой неволе.
Хмурым осенним утром площадь в Бахмуте кишела народом. Собрались седоусые старые казаки, когда-то громившие турецкие берега, пришли кряжистые отцы семейства, шумела зеленая молодежь, еще не нюхавшая пороха.
На возвышении стояли атаман, писарь и несколько уважаемых стариков.
Кондратий Булавин немногими словами обрисовал зверства долгоруковского отряда. Долго говорить не приходилось: всем было известно, что творится на Дону.
Атаман закончил свою взволнованную речь так:
– Лукьяшка Максимов руками царских воевод думает нас задушить! Голытьба верховая поперек горла старшинам стала, хотели бы нас проглотить, ан нет, подавятся! Наперед всего надо с Долгоруким покончить, а там и дальше пойдем!
Буря одобрения пронеслась по площади.
– Идем, батько!
– Отстоим родной Дон!
– За тобой все, как один!
– На погибель Долгорукому!
В первый раз за долгие дни на суровом лице Булавина появилась улыбка.
– Так смотрите же, детки! Коли зачнем дело, так уж не пятиться!
– Ни, батько! Клятву даем!
В дальнем углу площади стояли Акинфий Куликов и Илья Марков. Нарушив запрет хозяина, они пришли на сход, хоть и не имели права голоса.
– Слышь, батя, – несколько растерянно сказал Илья, – как оно выходит, что где народ забурлит, так и мы там с тобой!
– Что ж, Илюша, мудреного в том нет. Мы ведь не прячемся в тихих заводях. Вот нас и подхватывает.
– Да, оно точно, батя! – согласился Илья. – Пойдем с Булавиным?
– А Ганна?
Илья покраснел. Он никогда не говорил Акинфию о своей любви и простодушно думал, что его чувство скрыто от друга. Но мудрый старик давно уже все угадал.
– Ганна согласна ждать меня. Может, и станет она моей, коли добудем свободу. А коли нет… Значит, так суждено!
Когда Булавин направился домой, Илья и Акинфий подошли к нему, почтительно поклонились и выразили желание сражаться в рядах казаков, поднявшихся за вольность Дона.
– Помню вас, – сказал атаман. – Вы из-под Астрахани сюда пришли. Добре, принимаю вас, люди! Скажу, чтоб дали вам коней и оружие.
Весть о готовящемся выступлении на царских карателей мигом облетела округу. Десятки вооруженных конников являлись в Бахмут: казаки окрестных станиц и хуторов становились под знамя Булавина.
Выступление в поход было назначено на следующее утро.
Стан полковника Долгорукого расположился у речки Айдара, невдалеке от Шульгина городка. Полковник и офицеры спали в шатрах, солдаты – под открытым небом.
Ночь была пасмурная, теплая.
У ружей, составленных в пирамиды, шагали часовые; другие дежурили у коновязей. Все было мирно, тихо.
Вдруг земля задрожала от конского топота. Во мраке заблестели вспышки выстрелов. Послышались неистовые крики:
– Бей! Круши!
Полуодетые офицеры выскочили из палаток; солдаты, спотыкаясь в темноте и тесня друг друга, бросились к ружьям.
На них ураганом налетела конная лава; лошади топтали людей, опрокидывали на землю. Свистали казачьи сабли, одним махом срубая людям головы.
Кровь лилась ручьями. Через несколько минут бой кончился. Князь Юрий Долгорукий, его офицеры, солдаты – все были изрублены.
У палаток съехались Булавин и его есаулы.
– Славно бились, Кондрат Опанасович! – сказал сутулый крепкий старик с длинной седой бородой. Это был Семен Лоскут, когда-то воевавший под знаменем Степана Разина.
– Ништо, диду! Добрая забеглым псам наука! Пускай все знают, что еще не ослабела казацкая сила.
– Крутая каша заварилась, сынку! – продолжал старик. – Батьку Степана вспоминаю: тоже с малого начинал дело.
Булавин зябко пожал плечами: ему стало холодно. Атаман медленно разгладил седеющий ус и мотнул головой.
– А где Ефремка Петров с товарищами? – вспомнил он.
– Ушли, батько, – виновато признался высокий черный есаул. – Зараз, как тревога поднялась, повыскакивали в одних сорочках, прыг на коней и удрали.
– Жаль, что выпустили старшинских псов, – хмуро пробормотал Булавин.
Повстанцы собрали оружие убитых, погрузили на подводы боеприпасы и поехали. В хвосте отряда двинулись и Акинфий с Ильей.
На берегу Айдара остались лишь трупы.
Глава IV. Тревожная зима
После расправы с карателями Кондратий Булавин направился в городок Боровское. Атаман Лука Барабаш встретил его с хлебом и медом, с колокольным звоном.
Из Боровского Булавин начал во множестве рассылать «прелестные» грамоты. Писал их юркий чернявый писарь Хведько, у которого всегда торчало за ухом гусиное перо, а у пояса болталась чернильница. Чтоб скорее высохли чернила, бумагу посыпали мелким песочком. Булавин ставил закорючку вместо подписи, и очередной гонец скакал либо на Айдар, либо на Хопер и Медведицу, либо в верховые донские городки.
И точились сабли, прочищались заржавелые дула мушкетов, взнуздывались кони и неслись по шляхам отчаянные казаки.
Лагерь повстанцев увеличивался с каждым днем, а в Черкасске росло беспокойство.
Петр сидел в своем кабинете глубоко задумавшись. Только что перед этим миновал припадок безумного гнева: царь узнал о ночной битве у Шульгина городка.
Теперь он успокоился, но голова еще судорожно тряслась, глубокая морщина прорезывала лоб, брови нахмурились над круглыми ястребиными глазами.
Царь резко дернул плечом, выпрямился:
– Никому не позволю губить мое дело, будь то хоть родной сын!
Петр придвинул чернильницу, обмакнул гусиное перо, и рука его забегала по бумаге:
«Князю Василию Долгорукому…[78]»
Царь на секунду оторвался от письма и гневно пробормотал:
– Сей ворам мирволить[79] не будет!..
«Повелеваю вам, господин майор, ходить по городкам и деревням, которые пристают к воровству, и оные жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать охоту к приставанью к воровству людей: ибо сия сарынь,[80] кроме жесточи, ничем не может унята быть».
Петр стремительно распахнул дверь. Там, вытянувшись в струнку, стоял дежурный денщик.
– Немедленно послать эштафет![81] – приказал царь.
Денщик бросился выполнять приказ.
Наступила зима. Холодный ветер закрутил снежную поземку, степь покрылась белым одеялом. Замерзли реки, затвердела земля, и под славным городом Черкасском звонко застучали конские копыта. То фельдъегерь спешил с царской грамотой к атаману Максимову.
Максимов с почетом встретил офицера, благоговейно поцеловал письмо, осведомился о царевом здоровье. Выразив сожаление по поводу того, что баламутные дела вора Кондрашки Булавина отвлекают его царское величество от важных государственных дел, войсковой атаман, заверил курьера, что верное государю низовое казачество усмирит голытьбу.
Через несколько дней к Черкасску стали подходить отряды казаков и калмыков, явились азовские стрельцы и отряды регулярного войска.
Собрав большую воинскую силу, Максимов двинулся на реку Айдар, где, по сведениям, собирались зимовать мятежники.
Почернели степные шляхи, разбитые тысячной армией Максимова. Сполохи от горевших городков и станиц верхнего Дона зловеще озаряли ночное небо. От казацких хуторов оставались только дымящиеся головешки да сиротливо маячившие трубы печей. Никому не давали пощады низовцы. Лишь дома старшин да богатеев не трогали они.
Много голытьбы было схвачено максимовцами, и среди нее нашлись слабые, под пыткой показавшие, что отряд Булавина стоит в Закотном городке.
Старик Акинфий доставал воду из уличного колодца. Крутя ворот, он заметил подбегавшего к нему сильно шатавшегося человека.
– Али спозаранку угостился горилкой, земляк? – весело крикнул Куликов.
В ответ послышался хрип. Акинфий бросил ведро, с грохотом полетевшее вниз, и подхватил человека. У того из спины и из груди хлестала кровь. Было совершенно непонятно, как он мог бежать с такой страшной сквозной раной.
– Скажи… низовцы… это они… меня так… – успел прошептать хлопец, и смерть сомкнула его уста.
Акинфий влетел в курень. Вокруг стола, уставленного чарками с медом, сидели Булавин и его есаулы. Слепой бандурист пел думу про казака Голоту, и люди в такт тихому звену бандуры задумчиво кивали головой.
– Атаман! – закричал Куликов что было мочи. – Максимовцы наступают и одного нашего уже насмерть убили!
И все сразу переменилось, все закипело в спокойной до того горнице. Казаки похватались за сабли, за пистолеты. В наступившей суматохе совсем затолкали бедного бандуриста, поводырь которого куда-то отлучился. Акинфий отвел старика в безопасный угол за печкой.
– Сиди тут, дед! Коли изба уцелеет, жив останешься.
А сам выскочил во двор разыскивать Илью.
Булавин, выбежавший на крыльцо в наброшенном на плечи кожухе, громко отдавал приказания. Есаулы побежали по хатам собирать казаков. Но тех уже подняла пальба, приближавшаяся от окраины к центру городка.