Акинфий и Илья стояли у крыльца с заряженными фузеями.
– Слушать меня, хлопцы! – распоряжался Булавин. – У Лукьяшки, как видно, сила больше, чем у нас: видите, какой лавой надвигаются! Но мы им запросто не поддадимся! Кто иешой, укрывайтесь по хатам, оттуда из рушниц[82] да пистолей бейте собачьих сынов. А вы, конники, скачите по улицам, рубайте недругов саблями!
– Добре, батько! – отвечали сгрудившиеся на тесной улице казаки и пустились выполнять приказ атамана.
Илья Марков и Акинфий Куликов поднялись на чердак богатого дома, где жил Булавин, расковыряли дыры в соломенной крыше и стали выжидать врагов.
На улицах Закотного городка завязались рукопашные схватки, из окон и с чердаков гремели выстрелы. Низовцы несли большие потери.
Лукьян Максимов понял: так ему не выбить булавинцев из городка и до утра. Но у него был крупный козырь, о котором не подозревал предводитель голытьбы. Максимов привез с собой пушки. Оттянув своих из городских улиц, войсковой атаман приказал открыть огонь.
Илья и Акинфий успешно отстреливались со своего чердака и уже уложили несколько низовцев, как вдруг наступила тишина.
– Что это, батя? – обрадовано спросил Марков. – Ушли недруги? Видно, не по зубам пришлась им наша оборона!
– Нет, Илюша, – сурово ответил Акинфий. – Не такая идет сейчас война, чтобы оставили нас в покое враги. Знать, придумали что-нибудь на наши головы.
Старик оказался прав. Загрохотали пушки, и каленые ядра запрыгали по улицам, зашипели, врезаясь в соломенные крыши. Илья, бывалый артиллерист, ни на миг не усомнился в исходе боя.
– Это конец, батя! Надо отступать.
Друзья сбежали вниз. Спустившись в сени, они услышали громкий и торжественный голос, от которого у них похолодело сердце. То одинокий, брошенный в хате слепец читал себе отходную.[83]
– Батя, неужто оставим старика? – крикнул Илья, охваченный ужасом и жалостью.
– Коли мы то сделаем, самые последние люди на свете будем!
В избе догорала последняя свеча. Марков подхватил на руки маленького, сухонького старичка.
– Рано, дедушка, смерть себе ворожишь! – с наигранной веселостью молвил Илья.
Они перебежали двор, перебрались через плетень и очутились на соседней улице. Акинфий тащил ружья, Илья нес бандуриста, не выпускавшего из рук бандуры. Оглянувшись, они увидели, что крыша покинутого ими дома пылает, как огромный костер.
Прежде чем враги с диким гиканьем и воем ворвались в Закотное, Акинфий и Илья успели уйти далеко и укрылись в глубокой балке.
Лишь несколько десятков людей, уцелевших из большого отряда повстанцев, собрались утром в степи. Был среди них и Булавин. Переловив бродивших без седоков коней, маленькая группа двинулась на юг, избегая проезжих дорог. Илья Марков и Акинфий Куликов, как за малым ребенком, ухаживали за ослабевшим от пережитого кобзарем.
А Лукьян Максимов с торжеством доносил царю:
«И возмутителей поймав, многим наказание чинили, больше ста человек носы резали, а иных плетьями били и в русские города выслали, а пущих заводчиков повесили на деревьях за ноги».
Долго скакали булавинцы по притихшим степям, ночевали в балках, скудно питались тем, что удавалось достать на одиноких хуторах. Слепой кобзарь не вынес тягот дороги и тихо угас на руках Ильи. Рыдая от горя, Марков вырыл могилу у подножия древнего кургана и уложил туда старика с его неизменной бандурой.
В Запорожье приехали только в январе, когда повеяло уже теплым ветром с Черного моря. Сечь приняла вождя голытьбы гостеприимно, атаману дали жилье в Кодаке, откуда можно было за несколько часов доехать до Запорожья.
Булавин не пал духом после тяжелого поражения. Он строил широкие планы на весну, когда степь сбросит белый кожух, пробьется молодая травка и когда казаку с его конем везде будет лагерь.
Уцелевший Хведько с неизменным гусиным пером за ухом и с песочницей у пояса писал новые «прелестные» письма. Булавин рассылал их на Дон, на Украину, в Астрахань и на Терек. И уже стекались к нему новые бойцы, не запуганные, а обозленные зверствами низовских карателей. Домовитое казачество, поднявшее было голову после Закотного, снова приуныло.
Булавин говорил:
– Как вода подтачивает вешний лед, так и мы подточим силу лиходея Максимова.
Глава V. Возмутители
В число отправляемых на север возмутителей попали и Акинфий Куликов с Ильей Марковым. Вручая им «прелестное» письмо, атаман строго сказал:
– Берегите пуще глаза! Большая это сила, но и большой бедой может обернуться. Коли попадетесь, грамотку изничтожьте. Не потаю: головой поплатитесь, ежели при вас найдут ее.
– Знаем, на что идем, атаман, – внушительно возразил Акинфий. – За народное дело жизни не пожалеем.
– Оно-то так, да и погибать из-за оплошности тоже не след.
Есаул снабдил Маркова и Куликова провизией на первое время, дал по полтине кормовых, и друзья пустились в дальнюю дорогу.
На выходе из лагеря им встретился оборванный старик, который вел в поводу вороного коня. Старик поспешно отвернулся и постарался укрыться за лошадью. Илье показалось знакомым его морщинистое лицо, косматые брови, седые усы.
– Смотри, батя, – сказал он, толкнув Акинфия. – То Пивень, старый хозяин наш.
– С чего тут Олексию быть? Запорожье для него могила, узнает голытьба, сразу ему конец, ведь он из богатеев. Обознался ты, Илюша!
А тот, миновав булавинских посланцев, с неожиданным проворством вскочил на коня и поскакал прочь.
Во многих деревнях Воронежского уезда побывали Акинфий Куликов и Илья Марков. Не так-то легко удалось подстрекателям пробраться с Днепра на север, в коренную Русь. Не раз грозила им смерть, но спасали их от лихого глаза шпиков, от расправы царских чиновников верные друзья в опасности – бедняки крестьяне. От деревни к деревне проводили их тайными тропами, ставили на постой к надежным людям, наказывали хозяину распускать по селу молву, что ночуют у него богомольцы.
После ужина заводился неторопливый разговор о житье-бытье, о горькой крестьянской доле. И, когда начинались слышаные-переслышаные жалобы на кровопивца помещика, на утеснителя старосту, на воеводских чиновников, Акинфий задавал вопрос:
– А вы про атамана Булавина слыхали?…
После ухода булавинских посланцев деревня начинала бурлить. Крестьяне отказывались работать на барском поле, платить оброк. Случались и более серьезные дела. Мужики собирались, вооружались чем попало, громили земские избы, расправлялись с приказными, выпускали из тюрем колодников, и те примыкали к освободителям.
Крупные повстанческие отряды во главе с выборными атаманами и есаулами становились опасны для городов. Мятежники захватили Бобров, Борисоглебск, разорили Чембар. К булавинскому движению начал присоединяться даже мелкий городской люд: посадские, ремесленники.
Мятеж начал не на шутку беспокоить царя Петра. Отзывать солдат с фронта он не хотел, а внутри страны войска было мало. Но поневоле приходилось обходиться тем, что есть.
Дошло до того, что усмирять бунтовщиков посылали отдельные роты и даже взводы из городских гарнизонов, пехотных и драгунских полков. Пехотная рота поручика Торпакова была отправлена в Воронежский уезд.
Илья и Акинфий находились в это время в деревне Городиловке, неподалеку от Ельца, Дело у них шло здесь успешно. Раза три уже было прочитано «прелестное» письмо, люди собирали силу двинуться на Елец. И вдруг разнеслась тревожная новость: приближается рота царских солдат и уже оцепила деревню.
Весть, принесенная мальчишками, которые пасли коней у околицы, вовремя дошла до возмутителей В избе, где они ночевали, топилась печь, и подметная грамота Булавина мигом, превратилась в пепел. Теперь, если в Городиловке не найдется предателя, прямых улик против Куликова и Маркова не окажется.
Деревня была занята солдатами. Акинфия и Илью привели на допрос к Торпакову. Стройный, подтянутый офицер с пышными усами пшеничного цвета сидел на террасе помещичьего дома, который не успели разгромить мужики. Небрежно поигрывая хлыстом, Торпаков оглядел приведенных и строго спросил:
– Булавинские подстрекатели? Народ смутьяните?
– Напраслину взводишь на бедных странников, – спокойно ответил Акинфий.
– Ха, страннички тоже! – ухмыльнулся поручик. – Небось на богомолье шли?
– Как в воду глядел, ваше благородие! Точно, к святым местам пробираемся.
– Ха-ха-ха! «Смолоду много бито-граблено, под старость надо грехи замаливать»? – вспомнил Торпаков былинные слова.
– Да ведь как сказать, ваше благородие, смолоду всякого было, – хитровато ответил Куликов.
Веселому поручику очень понравилось смелое вранье арестованных, а стройная фигура младшего так и просилась в солдатский строй, да еще на правый фланг, где он бесспорно стал бы украшением роты. Торпакову удалось изловить уже до десятка подстрекателей, но такой молодец попался ему в первый раз. Веселее взглянув на арестованных и разгладив пышные усы, поручик заговорил:
– Вот вам, бродяги, моя резолюция! По указу его царского величества ведено всех праздношатающихся забирать в солдаты, усмотря их здоровье. Ты, – обратился он к Илье, – как звать тебя?
– Илья Марков.
– Хочешь в солдаты волей идти, Илья Марков?
– А коли волей не похочу, неволей заберешь, ваше благородие?
– О, да ты сметлив, как настоящий солдат! Так пойдешь? Присягу дашь?
– Пойду. И присягу дам.
– Ну и преотлично. А ты…
– Акинфием Куликовым кличут.
– Ты, Куликов, для солдата староват и слабоват. И потому вот мой приговор: дадим тебе двадцать пять шомполов за бродяжничество, и ступай на все четыре стороны.
Неожиданный приговор поразил Акинфия в самое сердце. Правда, Куликов сильно сдал за последние годы, ссутулился, густая седина пробилась в волосах. Да еще и схитрил старина: приведенный на допрос, он нарочно съежился, опустил голову, чтобы стать похожим на безобидного странника.