Другой эсэсовец ухватил драгоценную трубу Вольфганга:
— Играешь негритянскую музыку?
И вновь небрежная издевка. Похоже, и впрямь они считают цивилизованными людьми себя.
— Да… я играл джаз… но сейчас…
Заговорил человек в гражданском. Явно гестаповец, о чем свидетельствовали неизменный габардиновый плащ и хомбург, наводившие ужас на всякого немца, даже самого ярого нациста.
— Мы получили информацию, что ты диверсант. Опасный жидовский диверсант. Пойдешь с нами.
— Опасный? Я музыкант.
— Играешь негритянскую музыку.
— Что в этом опасного?
— Она развращает. Германия оберегает себя от декадентской и прочей скверной культуры. Пошли.
Отчаяние затопило Фриду.
— Послушайте, господин офицер! — взмолилась она. — Здесь какая-то ошибка, он всего лишь бедный музыкант. Совсем безвредный. А я врач, в округе меня знают, многие знакомые арийцы подтвердят, что муж мой человек маленький. Здешний лютеранский пастор скажет, я знаю… Сейчас, я только позвоню ему!
— Иди сам, Штенгель, или мы тебя заставим. — Гестаповец выставил палец. — Вряд ли ты хочешь, чтобы это видели дети.
Вольфганг глянул на родных.
Фрида лихорадочно листала телефонную книжку.
Отто смотрел зверем, готовый убить… Рука его нырнула в карман.
Взгляд Пауля метался с одной черной фигуры на другую — сын пытался хоть что-нибудь придумать.
Чем дольше тянуть, понял Вольфганг, тем скорее мальчишки чего-нибудь учудят. Особенно Отто.
— Хорошо, я иду, — сказал он. — Ребята, успокойтесь. Ради мамы. Успокойтесь.
— Нет! Заберите меня! — выкрикнул Отто. — Это я диверсант! Ваш стукач говорил про меня! Вот, у меня…
Пауль мгновенно перехватил его руку, готовую вынырнуть из кармана, и толкнул брата себе за спину.
— Стойте! — Он пытался улыбнуться. — Кажется, я понял. Я знаю, в чем дело. Здесь путаница. Ваш информатор имел в виду других Штенгелей! Коммунистов. Они живут… как же там… а, точно! — на Боксхагенерштрассе. Нас вечно путают. Если вы…
Ход был неплох, но лиходеи не слушали. Гестаповец пролаял команду, и две черные фигуры схватили Вольфганга. Фрида вскрикнула и бросилась к мужу, пытаясь вырвать его из лап чужаков.
Возникла сумятица, отчего показалось, будто в комнате стало вдвое больше людей, и Вольфганг исхитрился сунуть жене свой бумажник.
— Держи, там немного денег… для мальчиков, — сказал он и шепотом добавил: — Еще телефон. Спроси Гельмута, расскажи ему…
Эсэсовцы выволокли его из квартиры.
Когда гестаповец, замыкавший процессию, шагнул за порог, Отто вынул нож. Щелкнув, выскочило лезвие и зловеще блеснуло. Ослепленный ненавистью Отто вскинул оружие, изготовился к броску. Пауль вовремя заметил опасность и что есть силы саданул брата плечом. Отто грохнулся на пол, входная дверь захлопнулась.
— Рехнулся? — заорал Пауль. — Совсем спятил? Хочешь, чтобы маму тоже убили?
Отто ожег его бешеным взглядом, потом обмяк и вдруг заплакал. Наверное, его доконало слово «тоже». Значит, отца убьют? Оба понимали: это возможно. Вполне.
Пауль и сам заплакал. Наверное, к мальчикам присоединилась бы и Фрида, но она судорожно рылась в бумажнике.
На площадке лифт лязгнул, застонал и поехал вниз.
Недружелюбный нацистБерлин, 1934 г.
Около часа Фрида безуспешно названивала по номеру, который нашла в бумажнике.
Пауль и Отто, раздавленные внезапно свалившейся бедой, молча сидели на кушетке. Они прекрасно понимали, что грозит отцу. Нынешний арест сильно отличался от процедуры, узаконенной в других странах. Когда зачитывают права и вызывают адвоката. Когда есть возможность защиты и шанс на оправдание. За полтора года без всякого повода повязали столько народу, что братья Штенгель не строили иллюзий относительно судьбы отца. Вполне возможно, он уже мертв.
— Как с отцом Дагмар. На вокзале, — наконец проговорил Отто. — Вот он стоит, а через секунду его уже нет.
— С нашим будет иначе, — нахмурился Пауль. И повторил себе под нос: — Иначе.
Фрида положила трубку:
— Минут через пятнадцать еще попробую. При вас отец когда-нибудь поминал какого-то Гельмута?
Нет, ответили мальчики, не слыхали.
Чтобы отвлечься, Фрида сделала чай себе и горячий шоколад сыновьям.
На площадке застонал подъехавший лифт, и на секунду в них проснулась надежда.
Но вошла Зильке.
Она хотела поделиться собственным горем. Ее отношения с мамашиным дружком-нацистом испортились окончательно. С самого начала Зильке не признавала его главенство, из-за чего регулярно получала шлепки и затрещины. Сейчас, в четырнадцать лет, это ее страшно бесило и разжигало ее непокорство, которое, в свою очередь, бесило штурмовика. И шибко удивляло. Он явно полагал, будто сожительство с ее матерью означает покупку двух служанок по цене одной. То бишь одежда его должна быть выстирана, еда сготовлена, пиво и сигареты поданы, а ему остается лишь хрюкать подле газового обогревателя. Напрочь забитая Эдельтрауд жутко боялась его потерять. Как невеста штурмовика она собой что-то представляла, впервые в жизни с ней считались. Штурмовики имели власть и творили что хотели, а если кто возражал, за углом ждали еще три миллиона таких же, готовых к неравной драке. Эдельтрауд буквально млела от сознания, что всякая старая стерва, прежде глумливо обзывавшая ее шлюхой, теперь должна перед ней лебезить, и потому в стычках дочери с Юргеном всегда принимала его сторону. Зильке старалась как можно меньше попадаться им на глаза и часто находила убежище у Штенгелей, где ей всегда были рады.
Нынче от галантности пробудившегося германца у Зильке распухло ухо и пекло задницу, но она вмиг поняла, что ее несчастья — ничто по сравнению с бедой, обрушившейся на старых друзей. И на нее тоже, ибо Вольфганг и Фрида давно стали ей родными.
— Как думаешь, твой коричневый отчим не поможет? — без всякой надежды спросил Отто.
— Смеешься? Он даже не подозревает, что я к вам хожу, — ответила Зильке. — Знал бы, он бы, наверное, меня вообще убил. И потом, эсэсовцы — совсем другая статья. Юрген — тупой капралишка. Он из себя строит начальника в нашем квартале да еще передо мной, а перед теми, кто выше, он трусливый крысеныш. К нему прислушиваются такие же мартышки с нашей улицы, больше никто.
Фрида угостила ее горячим шоколадом. Вчетвером они старались что-нибудь придумать. Фрида вымела осколки стекла от гравюры Жоржа Гросса. Пауль клейкой лентой скрепил рисунок, прорванный кулаком эсэсовца. К счастью, ни один кусочек не потерялся, реставрация была почти незаметной. По крайней мере, анфас.
Незастекленную гравюру Пауль повесил на прежнее место. Маленький акт неповиновения.
В гулком лестничном колодце опять заскрежетал лифт, затем послышались грузные шаги, и на миг вновь ожила надежда.
Однако силуэт, возникший в дверном проеме, принадлежал кому-то другому. Человек этот мальчикам был незнаком, но Фрида его узнала. Хотя не видела одиннадцать лет. Последний раз они встречались во времена инфляции, когда на рынке он за гроши сбывал свои творения.
— Добрый вечер, фрау Штенгель, — из темноты сказал гость. — Надеюсь, я не помешал.
— Нет-нет, что вы… конечно, нет… — сбивчиво ответила Фрида. — Герр Карлсруэн… какой неожиданный сюрприз… Мальчики, ступайте в свою комнату и закройте дверь, пожалуйста. Заберите Зильке.
Надежда угасла, ее сменило изумление — уж кого-кого, а этого пришельца из давнего прошлого Фрида не ожидала. Когда дети, настороженно косясь на темную фигуру в дверях, ушли, надежда вновь приподняла голову. Некогда он сходил с ума по Фриде, но сподличал. Неужто совесть заговорила? Наконец-то решил возместить урон?
Может ли он как-нибудь помочь Вольфгангу?
Судя по виду, Карлсруэн — влиятельный человек. Ничего похожего на озлобленного ларечника, за бесценок сбывавшего свои статуэтки. Теперь он вновь состоятельный господин. Даже стал еще богаче. Вон как раздобрел, и одет шикарно. Просторное кашемировое пальто, трость с серебряным набалдашником.
Фрида подметила, что воротник пальто у гостя поднят, а широкие поля шляпы приспущены. Будто он не хотел, чтобы его разглядели на входе в дом.
Ведь ему известно, что она такое. В свое время она выкрикнула правду ему в лицо.
— Вот уж не ожидала, герр Карлсруэн, — сказала Фрида. — Хотите чаю?
Взгляд скульптора обшарил ее с ног до головы и обратно. Фрида стояла на синем ковре посреди комнаты. Карлсруэн так и остался в дверях.
— Или кофе? Детям сварила горячий шоколад — нынче вечер прохладный. Входите, пожалуйста, присаживайтесь.
Карлсруэн молча ее разглядывал. По крайней мере, так подумала Фрида, ибо глаза скульптора прятались в тени широкополой шляпы.
— Повернись, — наконец сказал он.
— Что?
— Десять лет, даже тринадцать, большой срок. Тебе было двадцать или двадцать один, когда ты мне позировала. А сейчас за тридцать. К этому возрасту большинство женщин отцветают и теряют форму. Но я знал, что ты сохранишься. Твоя красота еще долго не увянет. Ну же, повернись.
Фрида раз-другой сглотнула, но затем исполнила просьбу — повернулась вокруг себя, закончив оборот застенчивым неловким реверансом.
Нужно угождать ему, решила она. По крайней мере, пока ситуация не прояснится. Надо цепляться за самую крохотную надежду. На лацкане гостя партийный значок. Раз уж ему приспичило, она готова вертеться, а он пусть, как встарь, осыпает ее нелепыми комплиментами.
Карлсруэн шумно засопел, будто высасывая воздух из комнаты. Казалось, он обнюхивает Фриду.
— Ты все так же хороша, моя прелесть, — сказал он.
— Благодарю. — Фрида выдавила улыбку. — Вы очень любезны.
— И почти не изменилась. По-прежнему великолепная фигура. Вроде бы. Однако наверняка не скажешь, пока…
Карлсруэн многозначительно не договорил. Фриду бросило в жар, она почувствовала, что неудержимо краснеет. Бог знает почему, старый козел по-прежнему ее желал. Может, это ей на руку?