Отто побаивался, что за пятнадцать лет, прошедших со смерти их дочери, они могли уехать из деревни, но крестьяне Хан, как их ровесники и все предшествующие поколения, родились, жили и умрут на своем пятачке земли. Лишь однажды они ездили в Берлин к рожавшей дочери, надеясь забрать ее в деревню и выдать за славного крестьянского парня, согласного принять ее ублюдка.
Планам их не суждено было сбыться, ибо дочь не вернулась домой. Но теперь в их маленьком жилище перед ними стоял ее сын.
— Ты симпатичный парнишка, — сказал старик, чье лицо в глубоких морщинах кривилось то ли в слезах, то ли в улыбке.
Старуха не таясь плакала, промокая глаза видавшим виды пожелтевшим кружевным платком.
— Ты вправду сынок нашей Инге? — спросила она.
— Конечно, ты глянь, — сказал старик. — Вылитая Инге. Будто никуда не уезжала. Глаза-то прям ее.
Отто неловко переминался перед расчувствовавшейся парой. Его тяготило неумеренное внимание чужаков, с которыми он вовсе не желал породниться.
— Верно! Сынок Инге! — всхлипнула старуха.
— Послушайте, фрау Хан… — начал Отто, но, прежде чем он договорил, сгорбленная старушка метнулась к комоду, на котором стояли семейные реликвии — пара фарфоровых статуэток, музыкальная шкатулка и обрамленные фотографии.
— Погляди, — сказала она, беря одно фото в руки. — Вот твоя покойная матушка.
Отто не шелохнулся. Он смотрел на репродукцию в гирлянде засушенных цветов, которой отвели почетное место над комодом. Портрет Гитлера.
— Вы нацисты? — спросил Отто.
Старик кивнул на Зильке, которую усадили в единственное мягкое кресло, и склонил голову:
— Мы все служим фюреру, как твоя очаровательная подруга.
— Он послан нам провидением, — набожно проговорила фрау Хан. — Фюрер нас хранит и творит добро.
Отто молчал, губы его чуть подергивались.
— Ну чего ты? — поспешно сказала Зильке. — В каждом доме такой портрет. Бог с ним, с фюрером, посмотри мамины фото.
Отто глянул на Зильке:
— Ты знаешь, кто моя мама. Ее нет на этих снимках.
— Конечно, знаю, но все равно посмотри.
Отто шагнул к комоду и взглянул на выцветшую фотографию миловидной блондинки.
— Девятнадцатый год, — горестно вздохнул старик. — До того, как она встретила…
— Моего отца? — бухнул Отто, поскольку герр Хан не желал закончить предложение.
— Коммунист чертов! — Даже через шестнадцать лет злость старика не угасла. — Обрюхатил ее и бросил!
— Его убили, — возразил Отто. — Родители мне рассказывали о бойне в Лихтенбурге. Его убил тот самый фрайкор, из которого произошли нацисты, герр Хан.
Супруги смутились.
— Не называй меня «герр Хан», внучок, — попросил опечаленный старик. — Я твой дедушка.
Отто прикусил губу.
— Я хотел узнать о своей семье, — сказал он. — Нет ли в нашем роду евреев?
Старики на миг опешили, но тотчас улыбнулись. Конечно, они по-своему истолковали вопрос.
— Бедненький! — сказала фрау Хан. — Ну конечно, как приемышу не беспокоиться о чистоте крови!
— Вдруг какой еврей тайком сиганул через ограду! — хохотнул старик.
— Все понятно, дитя мое. Тебе нужно удостовериться. Вот, гляди!
На единственной стенной полке стояли две книги: старая семейная Библия и «Майн кампф». Фрау Хан гордо раскрыла Библию:
— Вот наше фамильное древо. Шесть поколений с 1790 года. Только добрые христиане, все похоронены на здешнем и соседних кладбищах. Не дальше десятка километров от истинно германской земли, на которой мы стоим. Здесь все имена из церковных книг нашего и близлежащих приходов. Дорогой мой, в нашем роду нет ни жидов, ни цыганвы.
С виду такая милая старушка. Наверняка и душа у нее добрая. Но уж угостила бы всякого «жида и цыганву», посмевших сунуться к ее досточтимому «роду».
Отто разглядывал рукописный перечень. Последней значилась Инге Хан. Его мать.
— А что мой отец? — спросил Отто. — Его имени нет ни в этом списке, ни в справке об усыновлении. Вы знаете, как его звали?
— Знаем, — ответил старик. — Только я не произнесу его имя в своем доме и вообще нигде. — На клочке бумаге он тщательно вывел фамилию. — Не бойся, мой мальчик. Хоть он и опозорил свою и нашу семью, он из хорошего рода. Инге говорила, отец его был священником лютеранской церкви, что в берлинском районе Пренцлауэр-Берг. В войну умер. Может быть, мать жива. Не ведаем.
Отто взял бумажку и поблагодарил стариков.
— Нам пора, — добавил он. — Домой еще долго добираться.
Старики оторопели, даже перепугались. Внезапное появление внука одарило их надеждой.
— Останьтесь! — упрашивали они. — У нас еда, яблочный сок. Мы так тебе рады, о стольком надо поговорить.
— Нет, госпожа, — бормотал Отто, уставившись на свои ботинки. — Не можем.
— Да можете! — увещевала старуха. — Как же так — только приехал и сразу уезжать?
— Извините, фрау Хан. Остаться не могу. Пожалуйста, извините, но я узнал все, ради чего приехал. — Отто шагнул к двери. — Давай, Зильке, поехали.
Старуха заплакала. Муж ее протянул Отто старую Библию в кожаном переплете:
— Ну хотя бы впиши себя в древо. Под именем матери. Она записана последней.
Отто отказался.
— От души желаю вам всего хорошего, герр Хан, — вежливо сказал он. — Но вы мне не родственники, и те, кто в списке, не моя семья. Для меня там нет места. Моя семья — люди, которым вы меня отдали. Кроме того, они евреи. И я еврей.
Супруги остолбенели.
— Что? — в неподдельном ужасе спросил герр Хан. — Врач отдал тебя евреям? И мы это допустили?
— Именно так. Вы оставили меня самым чудесным людям в Берлине, и уж за это я навеки вам благодарен. До свидания.
С этим Отто вышел из домика, а за ним, смущенно распрощавшись с супругами, кинулась Зильке.
Отто выехал на дорогу, не оглядываясь, но Зильке обернулась: с крыльца старики смотрели им вслед, обескураженные и растерянные.
В Берлине Отто, даже не заехав домой, покатил к лютеранской церкви в Пренцлауэр-Берг и спросил о прежнем священнике, умершем в Великую войну. Имя его было записано на бумажном клочке.
Старый герр Хан оказался прав. В родословной Отто по отцовской линии тоже не было ни тени еврейства.
Известие, о котором мечтал всякий немец, смяло Отто: он официально попадал в категорию «чистокровных», что подтверждалось шестью поколениями предков. Он не еврей и никогда им не будет, как бы ни старался.
И потому его ждала ссылка — как евреев, к которым он больше не мог себя причислить.
Судьба решенаБерлин, 1935 г.
Через две недели после поездки Отто в Саксонию Фриду и Вольфганга вызвали в районный отдел гестапо.
Вернулись они пепельно-серые.
— Сказали, мы больше никогда с тобой не увидимся, — еле выговорила Фрида.
— Нет! — выкрикнул Отто. — Так нельзя! Почему? Какой смысл запрещать нам видеться?
— Говорят, наше тлетворное влияние слишком затянулось, — сквозь слезы выдавила Фрида.
С бутылкой дешевой выпивки Вольфганг плюхнулся на винтовой табурет и уронил голову на грудь.
— Всякие отношения с тобой будут считаться серьезным уголовным преступлением, — сказал он, адресуясь к своим коленям.
— А если я сам? — взмолился Отто. — Если я к вам приду? Вы же не виноваты…
— Если придешь, — перебил Вольфганг, — это сочтут похищением и нас троих отправят в концлагерь.
Все молча смотрели друг на друга.
— Завтра? — механически спросил Отто. — Завтра меня заберут?
— Мы еще увидимся, Отт. — После глотка Вольфганг расхрабрился. — Что-нибудь придумаем. А то видали — как будто нашей семьи вообще нет.
— Конечно, так нельзя, мы этого не допустим. — Фрида высморкалась и попыталась взбодриться. — Найдем способ не разлучаться.
— Если вы ко мне придете, вас накажут. Если я здесь появлюсь, вас сошлют. — В отчаянии Отто взглянул на Пауля: — С первого дня на этом свете мы были вместе. А теперь нам запрещают быть братьями.
Пауль тоже сдерживался, сердито утирая рукавом мокрые глаза.
— Может, нам разрешат свидания, если пообещаем драться? — Он пытался улыбнуться. — Нам это раз плюнуть, правда?
Отто не плакал, но стал наливаться яростью.
— Они пожалеют, что связались со мной! — грохнул он кулаком по столу. — А также семья, которая меня примет. Я им устрою веселую жизнь! Они возненавидят во мне еврея, которым я был и остаюсь! Надо будет — убью!
— Прекрати, Отто! — закричала Фрида. — Не смей так говорить! Никого не трогай. Тебя накажут!
— Накажут? Куда уж больше? Говорю, мам, теперь мне все равно!
— А мне не все равно, Отто! И я твоя мать. Что бы ни говорили эти безумцы, я все еще твоя мать, а тебе только пятнадцать, и ты будешь меня слушаться!
Отто смолк. Мамина распеканция. Сейчас такая неуместная и такая знакомая. Сколько раз так бывало. Отто привычно потупился, словно получал выговор за воровство печенья из банки или неприличную открытку, обнаруженную в его портфеле. Он чуть не улыбнулся.
— Нечего ухмыляться, когда мать с тобой говорит! — прикрикнула Фрида, промокая глаза. — Убери эту свою улыбочку и слушай маму! Мало того, что ты останешься без моего пригляда, так ты еще хочешь набедокурить. — Фрида с собой справилась. Тревога за сына пересилила отчаяние разлуки. — Я должна быть уверена, что с тобой все хорошо. Делай, что велят, иначе тебя крепко накажут. Ты же меченый, как ты не понимаешь? За еврейским воспитанником непременно будут следить. Надо быть тише воды ниже травы. Ради меня. Слышишь? Вступай в гитлерюгенд, пой их песни, отдавай салют. Кричи «Смерть жидам!». Лишь так я буду уверена, что тебе ничего не грозит.
Отто смотрел на мать. Во взгляде его чередовались злобная решимость и крайнее отчаяние.
— Хорошо, мама, — тихо сказал он. — Я буду послушным.
— Обещай мне, Отто.
— Я обещаю.
Фрида улыбнулась и притянула его к себе.
За спиной Отто держал скрещенные пальцы. Через мамино плечо он поймал взгляд Пауля. Маму одурачить легко, а вот брата не проведешь.