Отчего кажется, что он предал Дагмар?
Что за дурь! Ведь она сама его отвергла, и, скорее всего, они больше не увидятся. Он не собирался до конца жизни оставаться монахом. Так какая разница, с кем он переспал?
Пусть даже с Зильке. Что очень неожиданно. Ведь она друг. Старый верный друг.
Однако на душе скверно. Даже погано. Словно изгадил нечто прекрасное и благородное.
Потому что любит он Дагмар. Она его первая и единственная любовь. Об этом он сказал ей на вокзале.
Но вечером улегся в койку с другой. Что же это, если не предательство?
У двери вагона-ресторана Зильке остановилась и взглянула на Отто.
— Не мучайся, — сказала она.
Отто оторопел. Читает мысли, что ли?
Опять эти бабские штучки — все-то женщины знают.
— Ничего я не мучаюсь… — начал он.
— Мучаешься, и не спорь, — перебила Зильке. — Переживаешь из-за того, что было ночью. Не надо. Пожалуйста, ради меня. Иначе мне будет ужасно паршиво. Я сама этого хотела… Понимаешь… Дагмар сказала, что я всегда своего добьюсь, а я вовсе не добиваюсь… Но этой ночью хоть на миг добилась. — Она обняла Отто. — Может быть, мы больше не увидимся, мир вот-вот полетит к чертям и…
— Не надо, Зилк. — Отто мягко высвободился.
— Знаю, знаю — ты любишь Дагмар, — поспешно сказала Зильке. — Как не знать. Но ведь ночью это был не ты, понимаешь? Вот в чем вся штука. Не ты.
— А кто? — удивился Отто.
— Кто, кто — этот новый парень. — Зильке широко улыбнулась, но в глазах ее стояли слезы. — Мистер Штенгель, кто еще? Новенький, очень красивый, свежеиспеченный англичанин. Это был он.
— Верно, — тихо сказал Отто. — Это был просто мистер Штенгель.
— Значит, все хорошо. Зачем из-за него переживать?
Секунду они смотрели друг на друга. В голубых глазах Зильке плескалось желание.
— Пошли, — сказал Отто. — Нас ждут яйца и свежие рогалики.
Зильке его удержала.
— Мы с мистером Штенгелем могли бы пропустить завтрак и вернуться в купе, — настойчивой скороговоркой сказала она. — Не с тобой, а со свежеиспеченным англичанином, который был прошлой ночью…
Отто колебался. Вспомнились золотистые веснушчатые плечи и светлые кудри, перечеркнутые солнечным лучом. Груди, подрагивающие в такт движению руки с зубной щеткой. Рыжеватые волосы под мышкой.
И прошлая ночь. Нежданная вспышка хмельной страсти.
Зильке чертовски мила.
Но он любит Дагмар и обещал, что будет любить всегда. Герр или мистер, англичанин или немец, Пауль или Отто — под любым именем, вчера, сегодня или когда угодно он сдержит обещание.
Ранний завтракЛондон, 1956 г.
— В Роттердаме мы расстались. Зильке поездом вернулась в Берлин, а я на пароме отправился в Англию. Больше мы не виделись. — Стоун разглядывал темные воды Темзы в лунном свете. — Ни с ней, ни с остальными. Континент скрылся за горизонтом, а вместе с ним и вся моя жизнь.
Билли прихлебнула чай. Четвертая кружка за ночь. Они сидели и разговаривали. Появилась утренняя смена таксистов. По реке поползли баржи, ежедневно куда-то увозившие тонны лондонского мусора. Край неба налился бледно-серым светом.
— По визе Пауля я приехал в Англию и под его именем занял место в университете, которое ему выхлопотала мама. На гуманитарном факультете.
— И как там тебе?
— Не особо.
— Потому чтё не шибкий умник?
— Мучился месяца три. Я старался, правда. Ни черта не вышло. Благотворители ждали умного Пауля. Мальчика, из которого выйдет толк, который чем-нибудь отплатит за свое везенье. Подсобит в устройстве нового мира и все такое. А получили меня. Я считал себя виноватым.
Билли обхватила его за талию.
— Так вёт почему у тебя юридические учебники собирают пиль. Ты питаешься стать твоим брятом. До сих пор питаешься.
Стоун не ответил. Лишь теснее прижался к ней. Погрузился в эту душевность. Товарищество.
— Как же теперь тебя називать? — спросила Билли. — Ты Поль? Или Отто?
С минуту, а то и больше Стоун молчал.
— Наверное, я бы хотел зваться Отто, — наконец выговорил он.
— Ну вёт! — Билли чмокнула его в щеку. — Неужель так слёжно?
— Вообще-то сложно.
— Тогда скажи, Отто… — начала Билли.
Стоун вздрогнул.
— Извини, — сказал он. — Впервые за семнадцать лет.
— Скажи, Отто, почему ты виноватый? — Билли положила голову ему на плечо. — Все придумаль Пауль.
— Да, конечно. Но все равно казалось, что я недостоин этой жизни. Судьба уготовила мне погибнуть солдатом, но Паули ее обхитрил. Обманул ее и умер сам. Мама, папа, Пауль. Все умерли. Лучшие Штенгели. И только приемыш выжил.
— Дюмаешь, они би с тобой согласились?
— Нет. Конечно, нет.
— Тогда уважяй их память, — сказала Билли. — Знаешь, что еще я дюмаю?
— Что?
— Неплёхо бы найти сортир.
Под руку они пошли к мосту, где был общественный туалет.
— Как рёмантично, да? — засмеялась Билли. — Чаем обпилясь.
Всерьез занимался рассвет, темное небо стремительно светлело. Однако спать не хотелось.
— Бессонный ночь мне нипочем, — сказала Билли. — В колледж я лючшая, даже когда сплю, и все это зняют.
— Ни капли не сомневаюсь, — ответил Стоун.
— Тогда давай слегка позавтрак.
Найти кафе было нетрудно. Работяги утренней смены, ранние пташки, шли вперемешку с припозднившимися ночными гуляками. За пластиковыми столиками мужчины в комбинезонах и спецовках соседствовали с денди в смокингах и девицами в жемчугах. И те и другие уминали яичницу.
В забегаловке у моста Ватерлоо нашелся свободный уголок; Стоун и Билли взяли яйца, фасоль, тосты и еще чаю.
— Такая ночь по мне. — Билли радостно оглядела пиршество. — Не считая дряки.
— Если что, я снова врежу, — пожал плечами Стоун. — Такое у меня правило.
— Да, ты говориль. Ну лядно, ты в Англий, учишься. Что потом?
— Да в общем-то, и все.
— Нет, рассказивай.
— Ну, значит, какое-то время проваландался в универе. Мне делали кучу поблажек — мол, иностранец, надо обвыкнуться и все такое. Потом уже стали недоумевать, но тут началась война, и меня как враждебного чужака интернировали.
— Да? — удивилась Билли. — Еврея?
— Поди разберись, кто есть кто. Интернировали всех. Я не роптал. Англичан можно понять. В конце концов, я же не еврей. Я немец, прикативший под чужим именем. И я ни капли не сочувствовал всяким нытикам — ах, нас интернировали! Англичан-то и самих приперли к стенке.
— Но зато удалёсь слинять из университет?
— Нечаянная удача, — усмехнулся Стоун. — Но скоро нас выпустили, и я прямиком пошел в армию. Вот так получил британское гражданство. После Дюнкерка англичане были рады любой подмоге.
Билли вытряхнула бурый кетчуп на яйцо.
— Наверьное, тебе било одинок.
— Не то слово. Шибко одиноко. Но я не хотел заводить друзей… я вроде как…
— Упивалься этим?
Стоун рассмеялся, намазывая тост джемом «Голден Шред».
— Наверное, можно и так сказать.
— Да, у тебя бил веський повод, малиш. Не срявнить с другие. Из дома вести не получаль?
— Нет. Наверное, в начале войны можно было бы связаться через Швейцарию, но Пауль решил, что мы столько наврали — безопаснее держаться врозь. К тому же гестапо просматривало всю зарубежную корреспонденцию.
— А брят с тех пор стал ты? Отто Штенгель, випускник «Наполя»?
— Точно. Зильке привезла ему мои документы. Пауль отыскал умельца, заменившего фото. Ты не представляешь, сколько тогда ходило фальшивок. Многие хотели избавиться от клейма «Ю». В общем, все было просто. Все координаты и семейная история остались прежними. Я закончил «Напола», но еще не вступил в вермахт. Брат пошел вместо меня.
— А если б он встретиль твой знакомый?
— Пауль считал, это маловероятно. Я же три года жил в интернате. Многие мои однокашники были иногородние. Их призывали по месту жительства, почти все стали офицерами. В вермахте уже было свыше миллиона солдат, добавлялись миллионы новых. Брат решил, что его не засекут.
— Ню и ню! — Билли тихонько присвистнула. — Лихой парень, а?
— Да уж. Лихой.
— Его ждаля учеба в Англия, а он бабах — и в верьмахт! — поразилась Билли. — Все бросиль и пошель в немецкая армия. Еврей! Вы оба всем пожертвоваль. Господи, ваша Дагмар, наверьное, и впрямь била нечто!
— Да, Билл. Она была нечто.
— Либо вы — два полёумных влюбленных дюрака.
Какое-то время оба молча ели. Хлебной корочкой Билли ловко подтерла желток — хоть не мой тарелку.
— И теперь ты ее находить? — спросила Билли, проглотив последний кусок.
— Что?
— Дагмар. Брось, По… Отто. Я поняля, зачем ты в Берлин.
Взгляд Стоуна затуманился. Он чуть сморщился, словно от боли, и печально улыбнулся:
— Дагмар умерла, Билл. В войну погибла. В Берлине я с ней не увижусь.
Из нелюди в сверхчеловекиБерлин, 1940 г.
— Штенгель! Шаг вперед!
Дюжина солдат в мышастой форме сидела на лавке. Капрал Штенгель встал и шагнул вперед.
— Родословную! — гавкнул штурмшарфюрер СС.
Пауль, ныне в форме армейского обер-ефрейтора, подал документ. Жизненно важный, подтверждавший арийскую чистоту трех поколений предков.
Фельдфебель изучил бумагу.
— Тебя зовут Отто Штенгель?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
— Был усыновлен?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
— Евреями?
— Так точно, господин штурмшарфюрер!
Ответ четкий и громкий. Никакой слабости. После года в немецкой армии понимаешь, что здесь уважают только силу.
— А что кровная родня?
— Родители умерли. Дед с бабкой от меня отказались. Моей семьей были евреи, господин штурмшарфюрер!
Пауль спиной чувствовал удивленные взгляды прочих соискателей. В Главном управлении безопасности на Принц-Альбрехт-штрассе побывало много выходцев из еврейских семей, но еще никто из них не заявлял о желании вступить в войска СС.