Средневековый человек, окруженный грозной природой и подчиненный непонятной и чуждой ему политической власти (будь то власть феодального сеньора или константинопольского василевса), смотрел на окружающий мир с опаской и напряженно искал средства острым взглядом проникнуть в будущее и распознать скрытое от него. Византийцы — при всей упорядоченности их общественного существования — были не менее суеверными, нежели их западные современники. Сновидения обдумывались и обсуждались самым тщательным образом, ибо в них могло выразить свою волю Божество. В Византии была популярна книга, приписанная Ахмету бен-Сирину, будто бы служившему в IX в. толкователем снов при дворе арабского халифа. Эта книга содержала рецепты, с помощью которых можно было объяснить самые разные сновидения. Лев Тосканец, приближенный Мануила I, перевел «Сонник» Ахмета на латинский язык.
Предсказывали будущее по метеорологическим явлениям, особенно по грому, но еще шире были распространены астрологические толкования, когда по констелляции планет предвещали судьбу и определяли дни, благоприятные для свадьбы или для сражения. Как раз на 15 или 16 сентября 1186 г. астрологи всего света — в Сирии, в Византии, в Сицилии, в Испании — предсказали страшный катаклизм: семь планет должны были сойтись в знаке Весов и породить бури и вихри, которые разрушат города. По всему свету люди рыли в земле убежища, вынимали стекла из домов, собирали припасы, чтобы пережить катастрофу. Однако предсказание не сбылось: в тот день ветра не было вовсе и даже нельзя было провеять зерно. Сколько насмешек обрушилось тогда на головы астрологов!
Церковь относилась к предсказателям с настороженностью. С одной стороны, она допускала, что благочестивые люди, праведники, святые, и в самом деле могут проникнуть мыслью в будущее, и византийская литература полна рассказов о праведных пророках. С другой стороны, Церковь утверждала, что гадания и астрологические выкладки противоречат богословской догме: божественная воля непостижима, и никаким умственным напряжением нельзя понять Бога, если только он сам не захочет открыть свою волю — то посылая комету, то землетрясение, то нашествие саранчи. А если гадатели и толкователи снов (так утверждали образованные священники) иногда умудрялись предвидеть какие-то события, то способность эту давало им не божественное откровение, а демоны. Гадатели казались чародеями, способными с помощью демонов совершать всевозможные чудеса.
Про Сикидита, современника Андроника Комнина, рассказывали, что он умеет омрачать зрение людей и заставлять их видеть совсем не то, что совершалось на самом деле. Однажды Сикидит с друзьями смотрел на море, где какой-то лодочник гнал челн, груженный глиняной посудой. На потеху своим приятелям Сикидит внушил бедняге, что в его лодке появился змей с огненным гребнем и уставился на лодочника, словно собираясь его пожрать. В отчаянье схватил тот весло и принялся колотить змея, но попадал, разумеется, по горшкам и мискам, — а зрители помирали от смеха. Другой раз Сикидит пришел в баню и, поссорившись с мывшимися там людьми, заставил их увидеть, как из крана с горячей водой выскочили черные человечки и стали пинками выгонять всех в предбанник.
Впрочем, астрология, колдовство, толкование снов (в средневековых условиях) были не просто нелепицей и суеверием. Они способствовали накоплению знаний о звездной карте, наблюдением за психической деятельностью человека, развитию начатков гипноза. Они формировали представление о естественной связи в природе, пантеистическое представление, внутренне противоречащее официальному учению о личностном Божестве, стоящем выше всякого разумения.
Церковь и государство наказывали чародеев и колдунов, но не отказывались от их услуг. Даже византийский суд, опиравшийся на римские традиции и располагавший огромным аппаратом для разбора тяжб, не пренебрегал колдовскими средствами, чтобы уличить преступника: заподозренному в воровстве давали ломоть священного хлеба или заставляли глядеть, не моргая, на магическое око, нарисованное на стене, и в зависимости от его поведения решали, виновен он или нет.
Исаак обращался к гадателям. В его время особенно популярен был предсказатель Василаки, к которому толпами валил народ за советом, не смущаясь ни туманными речами «пророка», ни его странным поведением, — он очень любил, говорят, заворачивать подолы женщинам и спокойно пользовался самыми срамными словами, а свои предсказания выражал прыжками, которые пьяные старухи, его родственницы, истолковывали затем вопрошавшим. К Василаки — незадолго до несчастного конца своего царствования — обратился и император.
Появление василевса в жилище пророка не произвело на «одержимого Пифоном» (как называли Василаки просвещенные византийцы, любившие эллинские мифологические образы) ни малейшего впечатления. Исаак сказал ему: «Здравствуй, отец Василаки», но тот даже не кивнул головой, а стал скакать и браниться, понося всех пришедших вместе с государем, особенно его любимца, молодого Константина Месопотамита. Затем он схватил палку, бросился к портрету императора, висевшему над кроватью (даже в частном доме ромея выставлялись императорские изображения), и проткнул ему глаза. Дерзость юродивого предсказателя дошла до того, что он попытался сбить головной убор с василевса.
Так рассказывает Хониат, и примечательно, что писатель хотя и посмеивается над скачущим, словно козел, старикашкой, все-таки не в силах освободиться от суеверия и в нелепых действиях Василаки усматривает намек на последовавшие вскоре события — ослепление Исаака и лишение его царского венца. Сбывшееся пророчество, полагает Хониат, принесло Василаки новую славу.
Император, впрочем, счел старика сумасшедшим и не принял во внимание его прыжков и ужимок. Надо думать, старухам-толковательницам тоже не могло прийти в голову, что ждет царя в ближайшее время.
Ни религиозность, ни суеверность не мешали Исааку любить маленькие плотские радости. В отличие от Андроника он не отказывал себе в еде, и на пиршественном столе Исаака громоздились горы мяса и разливались моря вина. Он через день ходил в дворцовую баню — современники удивлялись такой чистоплотности. Он пользовался духами и притираниями, завивался и в своих роскошных одеждах напоминал павлина. Он никогда не надевал дважды одну и ту же рубаху. Его окружали мимы, скоморохи и певцы, и он любил соленую шутку. Хониат намекает — правда, довольно туманно — и на развратное поведение Исаака, — впрочем, мы не знаем за ним таких громких историй, какие сопровождали повсюду Андроника.
Приход Исаака к власти вызвал ликование по всей стране. Покуда Константинополь безжалостно расправлялся с низвергнутым тираном, из провинции в столицу стекались толпы людей, жаждавших взглянуть на новое солнце. Людям казалось, что вслед за зимой наступила весна и буря сменилась устойчивой, ясной погодой. Те, кто при Андронике скрывался от государственной службы, теперь предлагали империи свою силу и свои способности.
Это не было пустыми словами. Уже 7 ноября 1185 г. собранная вновь армия, которой командовал Алексей Вран, один из аристократических полководцев, наголову разгромила нормандцев, заставив их очистить Солунь; немногим спустя они покинули и Диррахий, важный греческий порт на Адриатическом море, и остров Корфу. Одна из сильнейших в Европе армий стремительно откатывалась назад. Были урегулированы отношения с Венгрией. Возможно, что союз с Венгрией обеспечил удачу Исаака в войне против сербов: осенью 1190 г. сербский король Стефан Неманя был разбит византийцами на Мораве. В Италии Исааку удалось найти сильного союзника — маркиза Монферратского Вильгельма V.
Наконец с сельджукской угрозой было покончено. Конечно, отнюдь не везде ждали Исаака успехи. Особенно грозным оказалось отложение болгарских земель и образование самостоятельного государства — так называемого Второго Болгарского царства. Исаак совершил ряд походов в Болгарию: одни были успешнее, другие приносили горечь поражения. В апреле 1195 г., накануне переворота, стоившего ему глаз и трона, Исаак как раз готовился к новой экспедиции.
Во внутренней политике Исаак намеревался решительно покончить с традициями предшествующего царствования. У западных хронистов даже сохранилось известие, будто он отменил все указы Андроника. Вероятно, это легенда — столь решительные действия вряд ли были мыслимы в Византии. Он, во всяком случае, вернул из ссылки тех, кого отправил туда последний Комнин. Неожиданно при дворе оказалось множество слепцов — начиная от брата Исаака севастократора Константина. Им были возвращены прежние высокие посты, иногда незрячие полководцы даже командовали войсками — впрочем, без большого успеха. Император удалил тех, кто особенно замарал себя соучастием в делах Андроника. Он объявил, что не станет применять членовредительских наказаний — ослепления, усечения носа, обрубания рук и ног — и если бы он выполнил свое обещание, это было бы решительным переворотом в византийском уголовном праве.
Но у истории своеобразная логика, и вернуться к политике первых Комнинов Исааку II не удалось. Тот социальный слой, который составлял опору первых Комнинов, военная аристократия, был в значительной своей части физически истреблен. Оставшиеся в живых не могли примириться с тем, что престол занят Исааком Ангелом, а не ими, чье родство с династией Комнинов было не менее тесным. Все правление Исаака заполнено мятежами знатных полководцев, начиная с победителя нормандцев Алексея Врана.
За мятежами следовали репрессии. Террор Андроника усугубил пренебрежительное отношение к человеческой жизни. Христианские ораторы могли оплакивать смерть и прославлять жизнь в вечности, но это не мешало приближенным Исаака перебрасывать друг другу, словно мяч, отрубленную голову Алексея Врана, кровоточащую, с оскаленными зубами. Исаак сам говорил, что согласно предсказаниям Андронику I было отпущено 9 лет царствования, но так как он вел себя тиранически, господь ограничил его правление тремя годами, а оставшиеся 6 лет — «злые годы», принадлежащие по своей природе тираническому царствованию, и Исаак не может быть гуманным и терпимым в этот промежуток времени. Впрочем, и по прошествии первых — «злых» — лет Исаак отнюдь не стал проявлять больше мягкости.