– Хорошо. Спасибо вам, Нейтан! Я очень ценю вашу помощь. И еще раз прошу прощения за то, что потревожил вас.
– Ничего страшного, – заверил сержанта Нейтан.
Устроившись в кресле с откидной спинкой, многие ночи служившее ему кроватью, Демарко вдруг ощутил на душе странный, гнетущий осадок, какого прежде у него никогда не было. Не потому, что образ хьюстоновской Аннабел стал еще более расплывчатым и неопределенным. Просто от осознания того, что Хьюстон изменял своей жене, на сердце Демарко стало тревожно и муторно. Сержанту хотелось, чтобы Хьюстон был лучше, порядочней, что ли. Таким человеком, которым он, Демарко, мог бы восхищаться. А теперь слагаемые уравнения изменились. Это только по принципу Оккама адюльтер объяснял чуть ли не все. Неверие. Похоть. Глупость и слабость.
А на самом деле все оказывалось сложнее. Прельститься жизнью, которую олицетворяла собой Бонни, поддаться жажде наслаждений и потаканию своим желаниям, когда твоя собственная жизнь была такой правильной, отрегулированной и контролируемой, – это Демарко еще мог понять. Но полоснуть ножом по горлу женщины, которую ты явно обожал, лишить жизни своих собственных детей – это было непостижимо. Похоть, сексуальное влечение, желания плоти – разве они могли объяснить такое безумие?
В темноте и тишине своей гостиной, с холодным бокалом тающего льда и виски в руке, Демарко пытался найти причины ситуации, для возникновения которой никаких причин просто не было. Со стороны жизнь Хьюстона казалась благополучной и счастливой во всех отношениях. Но это была иллюзия. Иллюзия, которую Хьюстон создал и тщательно поддерживал. Человек, добрый и внимательный к своим ученикам, достигший всего того, о чем мечтали все его студенты… Красавица-жена, прекрасная семья, отутюженные рубашки и брюки, слава и финансовое благополучие, уважение и зависть… Неужели за всем этим скрывались те же темные побуждения, которые двигали героями Хьюстона? Его жизнь походила на залитую солнцем лагуну, но какие подводные течения и камни заставляли лазурную воду мерцать? Жизнь, полная борьбы и амбиций. Родители, отнятые чужой жестокостью. Ревность коллег и собратьев по перу. Давление славы, утрата анонимности. Необходимость всегда соответствовать сложившемуся о тебе мнению, оправдывать чужие ожидания, быть еще лучше, ярче, успешней, еще достойней всяческих похвал.
Так ли это было просто? Или оказалось Хьюстону не по силам? Фасад, такой же хрупкий и непрочный, как все остальные, разрушился? Хьюстон сломался? И сорвался?
«Каково это – в одночасье избавиться ото всего? – размышлял Демарко, попивая свой виски. – Счастлив ли теперь Хьюстон в своем безумии? Полностью свободный, не ведающий ни стыда, ни угрызений совести… никаких обязательств, никакого греха за собой…»
Демарко не мог себе представить такого состояния. Ни в этом мире, ни в каком ином.
Глава 44
При первых проблесках зари, промучившись в беспокойном сне три часа, Демарко снова потянулся за блокнотом Хьюстона. Он хотел найти в нем признаки безумия, которое могло бы все объяснить и решить его уравнение. Сержант прочитывал каждую запись вслух, надеясь различить хоть какие-то, пусть даже смутные намеки и подсказки, которые он упустил при первичном прочтении.
Теперь Демарко сознавал, что жизнь романиста может отражаться в его сочинениях, тонко замаскированная под чью-то чужую жизнь. Некоторые записи в блокноте Хьюстона были полным вымыслом, а другие нет. Но увидеть разницу было нелегко.
Если Аннабел являлась персонажем составным, вобравшим в себя черты Дэнни и Бонни, а может быть, еще и Клэр, тогда и безымянный рассказчик в романе Хьюстона тоже мог быть таким составным персонажем. С большой вероятностью в этом герое нашли отражение особенности самого писателя. Но тогда были ли его желания в действительности желаниями и переживаниями Хьюстона, вынесенными авторской волей на поверхность?
Вскоре в глаза Демарко бросились несколько записей, явно выбивавшихся из общего строя. Эх, если бы он заметил это, когда изучал имена на доске! Увы… Это произошло только теперь, при повторном изучении блокнота писателя. И внимание сержанта привлек не один, а целых три фрагмента.
Раньше Демарко читал записи, полагая, что сделаны они все были от имени протагониста Хьюстона. Но что, если эти утверждения исходили от самого автора и… отражали его темную суть? Волосы на руках Демарко ощетинились, как только он их переосмыслил:
По утверждению Набокова, в произведении всегда разрабатываются два сюжета. Первый – это сюжет истории. Но над ним, как правило, жирной чернобрюхой тучей зловеще нависает сознание писателя, которое и является истинным сюжетом всего, что он пишет. Если книга полна любви, то это потому, что писатель жаждет любви. Если книга брызжет жестокостью, то это потому, что писатель горит желанием добиться справедливости, уничтожить всех своих врагов. Сочинение таких книг для писателя становится способом выживания. Иначе его психика разрушится. И это разрушение, в зависимости от той формы, которую оно примет, может оказаться как плачевным, так и погибельным.
Следующая запись была еще более ужасающей:
Разве не каждый виновный человек скрывает свои поступки за своими словами, а свои мысли – за своей улыбкой? Или за другими поступками? Разве педофил не может скрываться под личиной тренера команды Малой Лиги, водителя школьного автобуса или главы государства, которым он управляет? И разве человек, регулярно избивающий свою жену, не может скрываться под маской добряка, расчищающего улочки перед домом старушки, живущей по соседству, или пунктуального, дисциплинированного и эффективного работника? А распространитель порнографии, насильник или серийный убийца – под личиной хищного биржевого брокера, адвоката-стервятника или врача, обманом выкачивающего деньги из людей на лечение? А конгрессмен, сенатор или президент – разве они не могут скрывать злобные помыслы за своими шелковыми галстуками и костюмами за тысячу долларов?
Так почему же вы ожидаете от меня чего-то другого?
Последняя пугающая запись была сделана в субботу, сразу после аборта Бонни в Кливленде. Два коротких абзаца вдруг приобрели совершенно новый смысл:
Интересно, как много пройдет времени, прежде чем я смогу примириться с тем, что сделал? Да и имелось ли у меня право все это делать? Хоть я и был только помощником, посредником, но разве это снимает с меня вину? То, что мы сделали, противоречит всему, во что я верю. Тогда почему мы это сделали? Потому что она попросила. И, кроме меня, ей больше некому было помочь.
Я воспринимаю теперь нас обоих в совершенно ином свете. Отсутствие у нее всякого сожаления, ее облегчение от того, что все сделано, претит мне до отвращения. Но, может быть, это чувство – результат простого переноса вины на другого человека? И презирать мне нужно не Аннабел, а себя? Я уверен, что другой мужчина согласился бы со мной.
– Другой мужчина? – в голос переспросил Демарко. По спине сержанта пробежала дрожь. Он снова – медленно и вдумчиво – перечитал эту запись.
«Другой мужчина? Что за другой мужчина?»
И тут его осенило: «Господи боже! Она же опять солгала!»
Глава 45
Тем же утром, без одной минуты восемь, Демарко подошел к патрульному Моргану, размешивавшему порошкообразные сливки в своем кофе в комнате отдыха. Демарко засунул сложенный листок бумаги между двумя пуговицами на рубашке патрульного:
– Пробей эту парочку через автотранспортное управление. И как можно быстрее. Мне нужны фотокопии удостоверений личности.
– А можно мне сперва глотнуть кофе?
Демарко уже подходил к своей двери.
– Нет, – коротко буркнул он.
Уже в своем кабинете сержант зашел в интернет, забил в поисковике нужный веб-сайт и узнал телефон и часы работы медицинского учреждения. Голос ответившей на его звонок женщины показался Демарко молодым и сонным.
– Кливлендский Женский центр. Чем я могу вам помочь?
– Это сержант Райан Демарко, полиция Пенсильвании. Я расследую убийство нескольких лиц, совершенное в округе Мерсер, и у меня имеются основания полагать, что к нему причастна одна из ваших недавних пациенток.
– О господи! – воскликнула женщина.
– Вот что меня интересует, – продолжил Демарко. – У вас есть ручка, чтобы записать?
– Одну секундочку.
Сержант услышал скрип выдвигающегося ящика стола, шум копошащейся в нем руки и шелест бумаги. И затем:
– О’кей. Я готова.
– Ее зовут Бонни Мари Харрис. Но у вас она, вероятно, зарегистрировалась под вымышленным именем. Скорее всего – как Бонни Джин Бернс. Но может быть, и как Аннабел Джин Бернс. Ей сорок один год, рост – метр восемьдесят, вес примерно 65 килограммов, каштановые волосы, зеленые глаза. Срок беременности – маленький, не более шести недель. И операцию по ее прерыванию она оплатила наличными. Мне необходимо знать, берете ли вы у таких пациенток анализ на определение группы крови плода. И если да – то что он показал. И мне нужно знать это как можно быстрее. Дело не терпит отлагательств.
– Ох, сержант, я не уверена, что могу вам предоставить такую информацию. Мы придерживаемся политики конфиденциальности и чтим права наших клиенток на неразглашение их персональных данных.
– Дайте мне переговорить с вашим начальством.
– Сейчас в центре нет никого, кроме меня, медсестры и дежурного врача.
– Тогда позовите к телефону медсестру или врача. Буду вам крайне признателен.
– Хорошо, я переведу вас в режим ожидания.
– Какого на хрен ожидания? – успел буркнуть Демарко, прежде чем в трубке послышалась фоновая музыка – оркестровая версия песни Леннона и Маккартни «Здесь, там и везде».
«Черт, – снова выругался сержант. – Никакого уважения к полиции».
Слушая фоновую музыку, Демарко вспомнил свой любимый кавер этой песни в исполнении француженки Клодин Лонже, бывшей жены исполнителя баллад Энди Уильямса. Потом ее арестовали за убийство любовника, горнолыжника и олимпийского призера Спайдера Сабича. Лонже удалось ввести в заблуждение присяжных и судью и отдохнуть тридцать дней в комфортабельной камере за причинение смерти по неосторожности. Правда, ее карьера певицы оборвалась вместе с пулей, угодившей Сабичу в живот. Демарко был тогда еще мальчиком, но даже сейчас, по прошествии стольких лет, он все еще живо представлял себе хрупкую, девичью красоту этой певицы и ее проникновенный, сексуальный голос. Она была одним из его первых страстных увлечений. Похоже, уже тогда его привлекали убийцы.