Для борьбы с недовольством рабочих большевики задумали инсценировать сближение с беспартийными. Было объявлено, что большевистская власть хочет опираться на беспартийную массу и привлечь представителей ее на руководящие советские должности. В этом смысле была начата на фабриках и заводах агитационная кампания для подготовки выборов на беспартийную рабочую конференцию в Петрограде. Был выработан наказ, касавшийся материальных нужд рабочих, и наказ этот усиленно проводился большевиками при выборах делегатов. Как ни ослаблена была наша организация непрерывными налетами ЧК, она все же решила принять деятельное участие в этой кампании, разъясняя рабочим массам, что всякие попытки сколько-нибудь прочно улучшить положение рабочих без коренного изменения общей политики осуждены на бесплодие. Поэтому наша организация настаивала, чтобы делегатам давался и политический наказ в смысле требования демократической свободы и, как первого шага к тому, свободы выборов в Советы и на созываемую конференцию. Агитация наша, которую вели своими силами буквально двое-трое рабочих, так как человеку со стороны невозможно было показаться на собрании без того, чтобы не быть тут же арестованным, имела довольно большой успех. Тогда большевистские газеты заговорили, что советская власть имеет, собственно говоря, в виду сближаться только с «честными» беспартийными. «Честными» же были объявлены лишь те, которые готовы удовольствоваться обещанными в большевистском наказе подачками и десятком-другим мест в советских учреждениях и согласны не заикаться о политике. Все остальные были перечислены в разряд «нечестных», «меньшевистских подголосков» и т. д., и им была объявлена беспощадная борьба. После этого весь советский полицейский аппарат был пущен в ход, чтобы обеспечить прохождение на конференцию, наряду с коммунистами, исключительно «честным» беспартийным, которых соблазняли перспективою превращения в крупных бюрократов. Из меньшевиков прошли на конференцию только трое рабочих, ведших всю кампанию. Понятно, что при таких условиях никакого действительного «сближения с беспартийными» произойти не могло, и никакой роли в успокоении взбудораженной рабочей массы конференция не сыграла. Десяток «честных» беспартийных получил более или менее приличные места и бесследно затерялся в толпе советских бюрократов, а несколько десятков делегатов очутились немедленно за тюремною решеткою. Рабочие же волнения продолжались своим чередом, непрерывно увеличивая тюремное население и заставляя откладывать с месяца на месяц возвещенные было перевыборы в Петроградский Совет. Затея с «беспартийными» конференциями была оставлена раз навсегда.
Этому способствовал и ход самой конференции, отнюдь не удовлетворивший большевиков, несмотря на тщательную фильтровку делегатов. Беспартийная масса, не объединенная никакой твердой программой, лишенная возможности организованного общения с парой наших делегатов, конечно, не могла взять конференцию в свои руки и провести на ней свою волю. Большевикам удалось без труда посадить свой президиум и навязать конференции свой порядок дня. Но настроение массы было таково, что наша крохотная фракция встречала в ней широкий отклик и деятельную поддержку. Благодаря этому ораторы-меньшевики, рабочие Зимницкий и Бакленков, получили возможность выступать, и речи их встречались шумными аплодисментами. Более того. Они добились того, что конференция потребовала оглашения нашей партийной декларации: ее огласил в своей речи Зиновьев – конечно, пересыпая чтение декларации полемическими выпадами по адресу меньшевиков. Опасность показалась большевикам так велика, что сейчас же – по хорошо известному образцу – на конференции появилось множество новых, неведомо кем избранных «делегатов» – из коммунистических ячеек и правлений профессиональных союзов.
Настроение конференции ярко выявилось в связи с моим именем. Один из большевистских вожаков, отвечая Бакленкову, упрекал его в том, что он рассуждает не по-марксистски. Тогда Бакленков сымпровизировал такое предложение: «Очень может быть, что я, рабочий, учившийся на медные гроши, плохо знаю Маркса. Но почему же вы, большевики, привели сюда всех своих вождей, которые и спорят по-ученому с нами, рабочими? Хотите, чтобы и меньшевики могли по-марксистски обосновать свои взгляды, вам легко это сделать: пусть Зиновьев сядет в свой автомобиль, съездит в ДПЗ и привезет оттуда Дана. Тогда мы поспорим». Это неожиданное предложение было подхвачено массой, которая долго не успокаивалась и требовала вызова меня из тюрьмы. Пришлось объявить перерыв. Растерявшийся президиум собрался для решения вопроса, вызывать ли меня или нет. Как рассказывал впоследствии один беспартийный рабочий, входивший в состав президиума, поколебались даже некоторые большевики, и нужна была вся энергия и бесцеремонность Зиновьева, чтобы добиться покорности. Перерыв длился несколько часов, во время которых делегатов кормили обедом и подвергали большевистской обработке. Когда же заседание к вечеру возобновилось, председатель, не обращая внимания на крики делегатов, требовавших доклада о решении президиума на мой счет, сразу дал заключительное слово Зиновьеву, а затем была прокачена и резолюция, первоначальный проект которой, однако, ввиду настроения собрания пришлось значительно почистить от полемических нападок на меньшевиков.
В своем заключительном слове Зиновьев расписывался в своем «глубоком уважении» к таким старым рабочим социал-демократам, как Зимницкий, которые-де только по недоразумению остаются с меньшевиками. А через несколько дней я уже разговаривал с этим «глубокоуважаемым» Зимницким на тюремном дворе ДПЗ, откуда он вышел лишь сейчас – более года спустя после конференции! По словам Зимницкого, беседовавшие с ним представители беспартийных в президиуме горько жаловались ему на то, что не сумели настоять на своем и дали большевикам одурачить себя. Но вывод, который сделали отсюда они, а вместе с ними и вся беспартийная, рядовая масса, был неутешителен: перед массой как будто захлопнулась еще одна дверь, через которую она искала выхода из тупика, и она уходила с конференции с горьким чувством обиды, с усилившейся апатией, с укрепившимся чувством безнадежности – все равно, ничего не поделаешь! Остается махнуть на все рукой и пассивно ждать дальнейшего хода событий. Необычайно осязательно чувствовалось в этом эпизоде с конференцией, как преступно растрачивают большевики своими нечестными приемами революционный капитал, накопленный в рабочих массах десятилетиями борьбы!
Итак, с тюремной точки зрения мы находились в условиях вполне сносных. Но лишь тот, кому не приходилось месяцы проводить в заключении, может думать, что благодаря этому тюрьма переносится легче. Как парадоксально это ни звучит, но по своему опыту и наблюдениям я бы сказал, что чем благополучнее внешние условия сидения, тем острее чувствуется тот чисто психический гнет, который связан с тюрьмою. Человек – особенно «политический» человек – неудержимо стремится к действию. И чем меньше сил и внимания уходит у него на преодоление мелких внешних неудобств, тем более сосредоточиваются мысли и чувство на том, что в тюрьме наиболее невыносимо, – на лишении свободы, на состоянии под непрерывным надзором и наблюдением, на праве какой-то посторонней, враждебной силы регулировать мой образ жизни, мои сношения с окружающим миром, мою жажду деятельности. Эту психологию заключенного не мешает помнить, чтобы оценить действительную меру гуманности, выражающейся в улучшении внешних условий заключения, и понять, почему и в самой идеальной тюрьме не прекращается и не может прекратиться борьба заключенных за все большее и большее расширение своих прав.
Эти свойственные всякому тюремному заключению гнетущие психологические моменты во сто крат усиливаются специфическими особенностями большевистской тюрьмы.
Входя в советскую тюрьму, никто даже приблизительно не знает, долго ли он в ней пробудет и чем окончится его заключение. Твердого кодекса, устанавливающего определенное соотношение между преступлением и наказанием, не существует. Не существует и твердого порядка судопроизводства, каких-либо незыблемых гарантий для обвиняемого. Его дело может быть разрешено ЧК, но оно может быть передано и в революционный трибунал, который, в свою очередь, никакими нормами не связан в назначении меры наказания. Сидя в тюремной камере, человек – все равно, виновен ли он в приписываемом ему преступлении или нет, – имеет одинаковые шансы неожиданно быть выпущенным на свободу или столь же неожиданно быть потащенным на расстрел по постановлению президиума ЧК, состоявшемуся за его спиной, без его ведома, иногда даже без формального допроса! Да и самое обвинение формулируется в таких неопределенных, эластичных выражениях, которые избавляют обвинителей от обязанности приводить конкретные доказательства совершения конкретных деяний, вменяемых заключенному в вину. Не говорю уже о том, что всякий может внезапно попасть в «заложники». Согласно доктрине большевистской юстиции, дело ведь не в суде, а в расправе с элементами, почему-либо в данный момент признаваемыми вредными для коммунистической диктатуры. Буквально так формулировал «государственный обвинитель» Крыленко задачи трибунала, перед которым я стоял четыре года тому назад по обвинению в «оклеветании» советской власти в выходившей тогда нашей газете, где я писал, что большевики «расстреливают рабочих по суду и без суда» (дело было трибуналом прекращено). Поэтому арестант большевистской тюрьмы как бы играет в лотерею, где ставкой является его жизнь. Можно себе представить, какую нервность вносит это в тюрьму и как тяжело отражается на психике заключенных!
Для нас, заключенных социалистов, эта неопределенность правового положения осложнялась еще особыми моментами. В предыдущей главе читатель видел, как неожиданное восстание кронштадтских матросов внезапно поставило под угрозу расстрела людей, зачастую повинных лишь в том, что некогда они боролись с царизмом под знаменем одной из социалистических партий, или даже в том, что они как-нибудь лично были связаны с социалистами и неудачно попали под руку ЧК при одной из организуемых ею облав. Это было в марте. И тогда же Ленин, в речи, произнесенной на съезде РКП, не постеснялся – без тени доказательств! – публично назвать профессора Рожкова и меня как якобы организаторов Кронштадтского восстания. А уже в начале апреля председатель петроградской ЧК Семенов официально объявил нам всем, что мы вообще ни в чем не обвиняемся, а просто подвергнуты изоляции. Добавлю, что через пару месяцев профессор Рожков был освобожден по предписанию того же Ленина, который только что готов был послать его на расстрел!