Два года в Испании. 1937—1939
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
Посольство Испанской республики в Париже находилось на тихой аристократической улице. По тротуару гуляли солидные буржуа и с явным неодобрением смотрели на освещенные окна роскошного особняка. Был вечерний час, но к дверям все подходили люди, совсем не похожие на дипломатов. Швейцар отсутствовал. Усталые чиновники давно уже ничему не удивлялись. В испанскую и французскую речь то и дело врывались слова других языков. Посетители были в большинстве своем одеты, как рабочие, и добивались визы настойчиво и страстно. Толклись тут и подозрительные личности, одетые изысканно. Таинственным и многозначительным шепотом они предлагали Испании товары и даже оружие.
У окна, явно нервничая, стоял молодой человек в кепке. Неожиданно он обратился ко мне:
— У меня есть рекомендация профсоюза. Товарищи собрали денег на проезд до границы. Я проходил военную службу. Я хочу сражаться. Фашисты все время наступают. Вы не можете сказать вашим, чтобы они дали мне визу поскорее?
Молодой француз, рабочий завода Рено, принял меня за испанца.
Ждать пришлось недолго. Чиновник вынес мой паспорт и лист бумаги и сказал с оттенком извинения в голосе:
— У нас еще действует старый порядок, когда наши страны не признавали друг друга. В таких случаях виза выдается отдельно, а не ставится в паспорте. Это, конечно, изменится.
На листе роскошной бумаги с гербами и печатями было сказано, что посол просит испанские власти оказывать всяческое содействие советскому гражданину, корреспонденту газеты «Комсомольская правда».
На другой день вечером я ехал на вокзал в тумане, под густо моросившим дождем. Был февраль 1937 года. Париж казался не светло-серым, как обычно, а темным, порой даже черным. Я хотел взглянуть на Собор Парижской богоматери, но забыл об этом.
На подземном перроне была слякоть. Длинный состав скорого поезда уходил на юг. Враждебные и брезгливые взгляды пассажиров первого и второго классов и провожающих их откровенно выражали то же осуждение, которое было на лицах гулявших мимо посольства: ведь у вагонов третьего класса стояли совсем другие люди, рожденные как будто не для дальних скорых поездов. Молодые, радостно взволнованные, они поднимали кулаки в приветствии, которое стало общим в Испании и для военных и для штатских. Женщины плакали, улыбаясь, и говорили: «Воюй хорошо». Обнимались расстающиеся товарищи: «Не посрами профсоюза, старик!» И опять, как в посольстве, сквозь быструю легкую французскую речь пробивались иностранные слова.
Поезд тронулся, раздались нестройные крики, кто-то запел, в окне промелькнули высоко поднятые кулаки.
— Ну вот, наконец и ты едешь в Испанию, — сказал мне Илья Григорьевич Эренбург.
Мимо двери нашего купе проходил пожилой человек с трубкой. Эренбург остановил его:
— Познакомьтесь. Беляев, сотрудник нашего полпредства. — И ему: — Савич в первый раз едет в Испанию.
— Слишком поздно, — сказал Беляев. — Надежды мало. А впрочем… Может быть, как раз вовремя.
Шел седьмой месяц испанской войны. Я не мог заснуть и все пытался себе представить, что я увижу. Представить себе, как выглядит война в Испании, пытались миллионы и миллионы людей во всем мире. Почти полгода я писал в газету только об этом — по статьям, очеркам других корреспондентов, по чужим рассказам. Но это были обрывки, черточки, декларации. Картина не получалась. А что еще мог я вообразить за несколько часов до границы?
И я начал повторять про себя один из самых старых народных испанских «романсов»:
«Утром в день святого Хуана граф Арнальдос поехал на коне на охоту. С соколом на руке он мчался по горам и долам и подскакал к морю. На берегу он увидал корабль. Паруса на нем были из шелка, а мачты из сандалового дерева. На борту стоял моряк и пел песню. Эта песня была так прекрасна, что птицы спускались с поднебесья на корабль, а рыбы поднимались из морской глубины на поверхность, чтобы послушать пение. «Моряк, научи меня своей песне!» — воскликнул Арнальдос. И ему было дано услышать ответ моряка: «Я научу этой песне только того, кто отчалит со мной».
Утром мне показалось, будто на поле выпал снег. Это пока еще робко цвели маленькие миндальные деревья. На юге была уже ранняя весна.
В Перпиньяне, пока, стоя на перроне, мы пили кофе, с поезда сошло большинство пассажиров. На маленькой пограничной станции Сербер чиновник, сидевший в наскоро сколоченной будке, проверил паспорта и заставил нас расписаться в том, что мы переезжаем границу на собственный страх и риск. Фашисты уже несколько раз пытались сбросить бомбы на туннель, соединяющий две страны (туннель, — на французской территории), и французы не желали нести материальной ответственности за возможный ущерб.
Мы сели в старый вагончик, маломощный паровоз посвистел, вагончик дернулся, поезд пошел со скоростью велосипедиста, нырнул в туннель, стало темно, потом забрезжил свет, поезд остановился. Мы были в Испании.
2
Вокзал в Порт-Боу оказался крытой полутемной платформой, густо обклеенной внутри и снаружи плакатами и лозунгами. Тут было и «Добро пожаловать в свободную Испанию», и «Фашизм не пройдет!», и «Да здравствует анархия!», и «Да здравствует независимая Каталония!». «Милисиано» (так в начале войны называли добровольцев, да и вообще всех солдат) ногой, обутой в «альпаргат» (полотняная туфля на веревочной подошве), наступал на свастику. Мать прижимала к себе раненого ребенка, а в небе сбрасывал бомбу самолет с той же свастикой. На некоторых плакатах и лозунгах издатель, не значился. Зато на других пылали или чернели, а чаще всего и пылали и чернели буквы НКТ — ФАИ (Национальная конфедерация труда — объединение анархистских профсоюзов; Федерация анархистов Иберии — объединение анархистских групп, но, сохрани бог, не партия: партий анархисты не признают).
Мы спустились по узкой уличке. За Эренбургом должны были прислать машину. Ее не оказалось.
— Придет, — спокойно сказал он. — Может быть, скоро, может быть, завтра.
В кафе нам подали кофе с козьим молоком: коров в Испании всегда было мало.
К Эренбургу, как к старому знакомому, подошел человек в штатском. Он оказался начальником пограничной охраны, коммунистом. Говорил он весело, все время улыбаясь и бурно жестикулируя.
— Я думал, что буду охотиться на шпионов и контрабандистов. Их почти нет. Чаще всего границу переходят люди, которые хотят сражаться, хотят вступить в интернациональные бригады. Но эти являются сами. Шпионы ездят в поездах и машинах, у них документы в порядке. И у тех, кто бежит от нас к Франко, тоже в порядке. Иногда сразу видишь: это фашист. Но у него паспорт, виза, даже специальная бумага — оказать ему содействие, профсоюзный билет — ведь принимают всех. Я не хочу сказать, что все анархисты — преступники, сохрани бог! Но уж очень много среди них уголовников. Ну скажите сами: едет человек, при нем большие деньги в валюте, ценности, картины. Я понимаю: все это взято в домах маркизов, графов, богачей. Это народное достояние, собственность республики. Человек показывает бумагу: какой-то мелкий комитет анархистов свидетельствует, что он едет покупать оружие. Задерживаем. Скандал, крик. А сколько раз в пограничников стреляют! Сносимся с каталонскими властями. Чувствуем: они сами боятся. Комитет, конечно, не имел права выдавать такой бумажки. Спрашивают главарей. Они отрекаются, но присылают своих людей. Те забирают ценности и человека тоже. Я уже перестал обращаться в Барселону. Передаю все через партию — по крайней мере знаю: достанется республике. Теперь стало легче. Все-таки порядку больше. А я сам… Я предпочел бы быть на фронте. Под Мадридом… Но что поделаешь?
Разговор шел по-французски, я все понимал. Меня поразило доверие, с которым этот человек рассказывал все советским людям. Потом я понял, что дело было не только в доверии, а в той удивительной, пусть порою наивной убежденности, с которой испанцы говорят людям правду и утверждают свою правоту. А тут человек был к тому же убежден, что его правда — это наша правда.
Машина пришла, и мы поехали. На маленьком сквере у моря мирно сидели старики, играли дети. Несколько домов было разбито (потом я не раз ездил через Порт-Боу, и развалин с каждым разом становилось все больше). Мы поднялись на крутые скалы над морем, спустились, снова поднялись. У дороги росли агавы. Потом море осталось позади, по обе стороны стоял редкий лесок. Мы проехали один городок, другой. В Хероне старые деревянные дома толпились над неподвижной водой канала, над ними высился собор, в воде отражалось сушившееся белье. И снова лесок, вернее — роща, такая же, как где-нибудь под Москвой, развалины маленького замка, небольшие поля, пастбища. Потом мы вернулись к морю, замелькали маленькие курорты, с пляжами, гостиницами, кафе. Все было пусто, но ведь и не сезон. Попадались роскошные виллы. Наконец показались трубы, бедные дома — начались дальние предместья Барселоны. Море было пустынно: ни корабля, ни паруса, ни лодки, только иногда — сети на берегу. Стали чаще попадаться машины, пронеслась навстречу большая открытая, в ней развалясь сидели люди, увешанные оружием; может быть, это анархисты мчались на выручку очередного «закупщика пулеметов». Появился трамвай, выкрашенный в черное и красное — анархистские цвета: НКТ после мятежа захватила городской транспорт.
Через дорогу висели транспаранты. На одном было написано: «Наш лучший друг — СССР». Шоссе перешло в улицу с большими домами. Мы приехали в Барселону.
Большой город был весел и наряден. Надписи на бесчисленных полотнищах и плакатах говорили о тревоге, твердили об опасности, но краски на материи и на бумаге казались праздничными. Окна были оклеены бумажными полосками, бумага была цветная, полоски походили на затейливый орнамент: барселонцы не хотели, чтобы это выглядело некрасиво. Сияло солнце, люди шли без пальто, хотя было прохладно. В густой толпе было много мужчин (а порой и девушек) в «моно» — синих спецовках, первой форме «милисианос» и в военном. Никаких разрушений, если не считать дыр на фасаде большого отеля «Колон» («Колумб») на широкой центральной площади Каталонии (в первые дни мятежа здесь оборонялись фашисты, и отель был взят приступом). Невероятно широкая Пасео де Грасиа — центральный проспект с тремя мостовыми для транспорта и двумя настоящими бульварами между ними, с широкими тротуарами. Учреждения, банки, магазины. Гостиница «Мажестик» — старая, добротная. Маленький юркий директор, говорящий на всех языках, мгновенно и навсегда запоминающий людей, сразу разбирающийся в их месте на лестнице общественного положения.