Снаряд попадает прямо в белый домик на холме. Видно, как падают куски стены. Но в доте все тихо.
Свободные солдаты смотрят в бойницы, пересмеиваются, курят. Пуля вонзается в стенку окопа.
— Пепе, это тебя ищут!
— Врешь, это за тобой!
Наклоняя голову, прибегают два офицера. Они взволнованно передают новости, кидаются к бойницам. Полковник едва кивает. Он не опускает бинокля.
— Наши пошли в атаку!
Полковник снова смотрит на часы, берет телефонную трубку, говорит отчетливо и отрывисто:
— Артиллерии закончить подготовку. Последний выстрел через три минуты. Командиру батальона силами одной роты атаковать холм над Корунской дорогой. Начало атаки через пять минут.
Корунское шоссе по одному, сгибаясь, перебегают солдаты. Вот они скопились у подножья холма. Распоряжается человек в белой рубашке, командир атакующей роты. Впереди всех он карабкается на холм. Солдаты лезут за ним. Иногда они нагибаются так низко, что распластываются на земле и ползут, а не идут.
Холм очень крут. Солдаты доползли до белых камней. Теперь фашисты могут стрелять, не высовываясь над дотом. И дот оживает. Пули бьют в камни, поднимая белую пыль. Командир в белой рубашке вскакивает и, пригибаясь, бежит вперед. За ним еще три человека. Выпрямившись на мгновение во весь рост, командир швыряет гранату. Она разрывается метрах в десяти от дота. Другие швыряют свои гранаты. Они тоже не долетают.
Над дотом на секунду появляются голова и рука. Фашистская граната, крутясь в воздухе, летит в смельчаков. Солдаты снизу стреляют по доту. Но голова и рука мгновенно исчезли.
Командир и двое передовых упорно рвутся вперед. Гранаты уже попадают в стенку дота. Белая рубашка, как флаг, мелькает то тут, то там.
— Какой молодец! — восхищается капитан.
Над дотом по одной, как клавиши под пальцами, когда играется гамма, появляются головы. Летят гранаты. Несколько солдат ранено.
Республиканцы отползают вниз, помогая раненым, и останавливаются там, где их не может достать пулемет и куда не долетают гранаты. Последним с явным сожалением отходит командир.
Казалось, на это ушло не больше пяти минут. Но когда переведено дыхание, оказывается, что прошел час.
Впереди тоже затишье. Солнце окончательно скрылось. Над Каса де Кампо идет мелкий дождь.
Решено обойти дот с другой стороны. Проходит еще полчаса, потом на полдороге к доту, справа, опять показывается белая рубашка. Теперь рядом с ним два человека в штатском.
Когда началась война, добровольцы одного из мадридских заводов составили целую роту. Эта рота сейчас атакует дот. Двух молодых рабочих, как незаменимых, вернули на завод, переведенный на оборону. Да и в роте состав давно изменился. Но по воскресеньям завод не работает, и двое отосланных в тыл приходят к своим, остаются на весь день, идут с товарищами в атаку. Получая какой-нибудь приказ, солдаты говорят:
— Хорошо бы подождать воскресенья. Хулиан и Маноло пойдут с нами.
Сегодня воскресенье.
Подобравшись метров на пятьдесят к доту, тройка оказывается перед отвесной скалой. К ним подходят остальные. Идет совещание. Нет, надо возвращаться на тот же склон. Исчезнув из глаз на несколько минут, они снова оказываются у белых камней, снова бросаются вперед. Рвутся гранаты. Фашистский пулемет строчит без перерыва. Человек проползает несколько шагов, припадает к земле. Отставший вскочил и бежит вперед. Скорей падай! Не успел. Винтовка катится вниз. Раненые ползут обратно. Белая рубашка снова впереди. За ним комиссар, Хулиан, Маноло, несколько солдат. Осталось еще немного. Совсем немного. Еще двадцать метров. Еще пятнадцать. Десять. Они как будто борются с ветром или с течением: рывок, падение, рывок. Еще усилие! Еще! Граната командира уже разрывается в самом доте. Они уже в мертвой зоне пулемета… Вот… вот… Они в доте!
Взрыв.
Им оставалось, может быть, пять метров. Может быть, даже три. Три шага, три скачка, и они действительно были бы в доте. Но они напоролись на мину.
Командир лежит на земле. Рядом с ним Хулиан. Распластавшись, подбираются к ним солдаты и вместе с Маноло оттаскивают их вниз.
По окопу пробирается командир батальона. Лицо его черно, он ни на кого не смотрит.
— Лейтенант убит. Мой лучший ротный командир. Комиссар ранен. В следующую атаку людей поведу я сам.
— Отставить, — говорит полковник. — Люди устали, И поздно. Скоро стемнеет.
Комбат прикладывает кулак к фуражке. Скулы играют на его щеках. Он отворачивается и долга смотрит вдаль.
Звонит телефон.
— В Каса де Кампо заняты окопы первой линии противника. Наши укрепляются. Потери обеих сторон значительны. Мы взяли пленных. Все танки целы.
Полковник кладет руку на плечо комбата.
— Мы производили только демонстрацию. Общая операция закончилась нашим успехом.
Демонстрацию? Ах, да, в самом деле, так и говорилось. А мне-то казалось, будто здесь решается судьба всей войны… Артиллерийский капитан доволен: артиллерия поработала хорошо, и он сам, оказывается, видел в трубу весь последний этап боя в Каса де Кампо. А я туда и не смотрел…
4
Ход сообщения уходит вниз и долго вьется путаным зигзагом по склонам холмов. От противника далеко, но поверху идти нельзя: «он» все видит.
Маленький сырой туннель. Овраг, потом шоссе — его надо перебежать. И снова пустым окопом по холмам, по вырубленным в земле ступеням. Мост над высохшим ручьем. По нему идти нельзя. А на дне ручья стоят санитарные и кухонные грузовики. Снова окоп.
Где-то стреляют, но мы видим только небо. Жжет солнце. Иногда жужжит пчела — настоящая, не пуля. Сбоку вдалеке на минуту показываются крыши: это Тетуан, рабочий квартал. Высоко просвистел снаряд. Над Тетуаном встает облачко. Сколько тетуанцев, сидя в окопах, пугаются за своих близких!
Третья линия. Вдалеке глухо ухают бомбометы. Окоп идет берегом Мансанареса. Река здесь довольно быстрая. Играет патефон, три солдата слушают. На стенке окопа дощечка: «Улица Жуковского». Это не улица имени ученого или поэта, это улица имени погибшего здесь, в Каса де Кампо, польского бойца Интернациональной бригады. Другой окопчик называется «Переулком радости». Здесь останавливаются кашевары.
В реке, под понтонным мостом, купаются солдаты. На том берегу — вторая линия. Солдаты ныряют, фыркают, плещутся водой. Счастливее всех тот, что с блаженной улыбкой качается на спине. Он смотрит в небо, и ему, наверно, кажется, что время остановилось и в мире нет ничего, кроме прохладной воды, глубокой синевы и белого пухлого облака.
Вторая линия идет вдоль каменной ограды. В нескольких местах камни вынуты. Надо нырнуть в дыру, за нею начинается первая линия. Там точно так же кружит глубокий окоп, над которым видно только небо. А в бойницы видна только трава да стволы деревьев, крон уже не видно.
Солдаты стоят у бойниц, стараясь не закрывать их собой. Командир показывает:
— Вот.
Трава и деревья. Трудно понять, что они растут на ничьей земле.
— Вот там.
Ага, там. Но где там? Вот та полоска? Узенькая, желтоватая?
— Это фашистский окоп. Там, где перед ним дерево, пулеметное гнездо. Направо — второе. Пятьдесят — шестьдесят метров. А как раз напротив сидит их лучший снайпер.
— Откуда ты знаешь?
— Мы здесь не первый день. У нас тоже есть снайперы. Но стрелять трудно: надо попасть в бойницу. Начинается стрельба. У одной бойницы ждет наш снайпер. Он стреляет по вспышке. Если не выстрелить сразу, фашист отклонится от бойницы.
Вблизи раздается глухой разрыв.
— Должно быть, наш попал. Когда они обозлятся, начинают бить из минометов.
Еще разрыв, еще два перелета. Потом недолет. Потом мина разрывается в окопе. Люди прижимаются к земле. Лица у них напряженные, в улыбке виден оскал зубов, глаза блестят, как будто страх — веселый.
Переждав минуту, идем в испанскую роту. На земле, на разостланной шинели, дергается молодой лейтенант. Глаза закатились. Не то слова, не то стоны — не разобрать. Крови нет.
— Контузия. Сейчас отойдет.
Контуженный выгибается колесом. Санитары придерживают руки и ноги. Те же полустоны, полушепот. Потом он затихает.
По окопу бежит врач. Ни на кого не глядя, подбегает, щупает пульс, слушает сердце, прикладывает зеркальце к губам контуженного. И так же ни на кого не глядя, дрожащей рукой закрывает лицо лейтенанта шинелью.
Солдаты прикладывают кулаки к пилоткам и шлемам. В небе плывет то же пухлое облако. Минометы замолчали. Солдаты смотрят в землю. Потом несколько человек, щелкая на бегу затворами, бегут к бойницам.
— Стой!
Командир объясняет, что незачем тратить патроны. Солдаты потупляют глаза… Один загадочно бросает:
— Ладно. Обождем.
Санитары уносят убитого. Кашевары приносят еду. Люди устраиваются на приступочках, раскладывают газеты. В командирской землянке сыро, темно. В углу постель: соломенный тюфяк, старое одеяло. Пьем за победу. Офицеры просят рассказать им мадридские новости.
— Это ведь далеко — Мадрид.
Заходит солнце, быстро темнеет. По всему фронту идет беспорядочная перестрелка: в темноте обе стороны нервничают.
Потом ночь с фантастическими тенями, с напряженной тишиной. Издалека доносятся взрывы. Это в Карабанчеле. Может быть, там сегодня взрывают очередной дом. Попробуй усни в ста метрах от врага.
Нет, не как кошки — как ящерицы выползают трое из окопа. Шелестит сухая трава, хрустнул сучок под ногой. В окопе тишина. Пулеметчик вцепился в ручки пулемета. У всех бойниц стоят солдаты, вглядываются в темноту, но ничего не видят. Проходит пять, десять, двадцать минут — целая вечность. Недвижно небо, недвижны звезды. Одна скатилась. Легкий ветерок прошелестел и стих. И потом сразу, с невероятной частотой, взрывы ручных гранат, далекие крики, беспорядочная стрельба. Вражеский окоп весь опоясывается огнем. Пули свистят над головой, вонзаются в землю. Опять уханье минометов. Но солдаты не могут отвечать, чтобы не попасть в своих, в тех троих.