— Ну, будь счастлив, Хуан! Даст бог, попадется тебе кто-нибудь построже меня, человеком сделает. Обезьяна ты!..
И он обнимает шофера и не скрываясь плачет, а шофер хлюпает носом — мужчине-испанцу нельзя плакать ни при каких обстоятельствах — и, хлопая уезжающего по плечу вместо объятия, повторяет несколько раз, коверкая родной язык, как это, вероятно, делал советник, думая, что так будет понятнее:
— Ты есть хороший товарищ, я бы с тобой ездить всю жизнь… Твоя жена привет от всей Испания…
Уезжающий чертыхается, садится в машину и бормочет:
— Душу, понимаешь, душу я тут оставляю… А, черт!..
Что бывшему пастушонку, бывшему рядовому красноармейцу гражданской войны Гойя, Сервантес, бой быков, «фламенкос» — гортанные, заунывные, чаще всего импровизируемые песни Андалусии? Но, может быть, он-то и понял душу Испании — иначе зачем ему оставлять здесь свою?
А Долорес Ибаррури сказала: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях» и «Лучше быть вдовой героя, чем женой-труса», и это триста лет назад мог бы сказать герой Кальдерона и уж конечно Лауренсия из «Овечьего источника».
Едем в гости к Листеру. Его часть, которая так отличилась под Гвадалахарой, теперь на отдыхе. Большой низкий сводчатый зал помещичьего дома. В табачном дыму тускло горят лампочки. Среди военных — Мария-Тереса Леон, Альберти, Кольцов, Эренбург. Листер совсем не так высок, как я себе представлял, У него светлые волосы, полные щеки. И цвет его лица среди сухих, словно подсушенных оливковых кастильских лиц кажется белым. Я бы сказал даже, что в глазах его какая-то северная мечтательность. Ему около тридцати. Он произносит маленькую речь. Так и просится готовый образ: бывший каменщик говорит, словно укладывает камни. Ничего похожего. Он не рубит рукой воздуха, как это делает большинство ораторов из народа (впрочем, и Долорес Ибаррури очень скупа на жесты). Он смущается, несмотря на свою славу, хотя знает: что бы он ни сказал, все вызовет восторг. Он ищет слова, и поэтому, хотя ничего особенного он не говорит, кажется, что эти слова рождены упрямой работой мысли, происходящей на наших глазах.
За столами сидят его офицеры. Солдаты, которые приносят еду, бутылки, посуду, вовсе не прислуживают. Они остаются в зале, слушают, садятся на свободное место, выпивают бокал вина. Всё это люди, вышедшие из Пятого полка, как и сам Листер.
Потом говорит Мария-Тереса. Небольшая, полная, удивительно красивая, аристократка по происхождению, она говорит своим глубоким грудным голосом с такой сдержанной страстью, с таким убеждением, болью и верой, что все замолкают, а солдаты застывают на месте.
Альберти говорить не любит. Он читает стихи. Сперва о войне, о солдатах народа, об интернационалистах. Потом по общему требованию — сатирические стихи о маркизе с громким именем. Это очень «соленые» стихи, в народном духе, с крепкими словечками. В зале стоит хохот. Мария-Тереса улыбается. Испанских женщин смелость выражений не смущает, в них нет жеманства, несмотря на столетия, которые они провели взаперти.
Поэт порой холодноватый, изысканный, несравненный мастер стиха и стиля, Альберти восхищает и трогает слушателей. А ведь эти солдаты и офицеры — люди из народа: до войны они не заглядывали в книжку стихов. Но даже Гонгора, самый замкнутый, нарочито заумный поэт Испании, создатель целой школы поэзии для избранных, писал народные романсы и песни, которые стали классическими. У испанской поэзии удивительная общность судьбы с народом. Она отвергла наносное итальянское влияние, хотя и приняла некоторые итальянские формы, она неизменно возвращалась к простоте, всегда сердцем размышляла о судьбах родины — словом, всегда говорила по-испански. И вот Листер встает, обнимает Альберти, и слова его звучат высокой наградой:
— Как хорошо, что наши поэты и писатели с нами!
8
Командиром Интернациональной батареи имени Тельмана (три пушечки малого калибра), приданной бригаде, которой командовал Матэ Залка, был Баллер (Режё Санто) — маленький коренастый венгр с большой головой, коммунист и профсоюзный работник; предупредительный в старой австро-венгерской манере (у других это показалось бы подобострастием, у австрийцев и венгров естественно), он никогда не забывал сказать при прощании «сервус» («ваш слуга»). Батарея была заслуженная, три пушечки не раз стреляли прямой наводкой, Баллера любил весь штаб Залки, а это много значило.
Баллер познакомил меня со всеми бойцами батареи. Последними мне были представлены повар с тараканьими усами и поваренок, оба в белых колпаках.
Так я познакомился с Бенито Ферро. Ему тогда было пятнадцать, но он выглядел ребенком. Чистые голубые глаза робко глядели снизу вверх — он очень смущался, застенчивая улыбка не сходила с лица. От каждой незамысловатой солдатской шутки он прыскал, а порой, не в состоянии удержаться, звонко смеялся.
Он родился в Галисии, в деревне Нохейро. Галисия — это камни, молчание, нищета и суровость. Когда человек угрюм, немногословен и строг, о нем говорят: «Настоящий гальего» (галисиец). Но самый певучий выговор и самые нежные песни тоже в Галисии. И про большое мужество тоже говорят, что оно галисийское.
Отец Бенито не мог прокормить семью и уехал в Аргентину. Мать осталась с четырьмя детьми. Бенито не пришлось окончить школу: «Ты уже большой, на юге ты найдешь работу». Слов было сказано мало, слезы были скупые. Вместе со своим старшим товарищем Пепито Альваресом мальчик зашагал на юг. Друзья спали в поле, за еду платили крестьянам работой. Иногда ночью, тайком от товарища, Бенито закрывал лицо рукавом и плакал: он вспоминал родных и страшился одинокой взрослой жизни. Он признался мне в этом очень неохотно, шепотом.
Мальчики устроились на ферме под Мадридом. Они получали по две песеты в день. Дома такому заработку позавидовали бы взрослые. И мальчики трудились от зари до зари, а по вечерам без сил валились на солому. Бенито послал пять песет матери. Он был очень горд. Ведь отец не присылал даже писем. Бенито начал смелее поднимать глаза на мир и уже мечтал о том, чтобы увидеть Мадрид.
Мадрид не обманул его ожиданий. Все в столице было огромно и великолепно. По улицам шли люди с винтовками, мчались автомобили с флажками, тянулись пушки. А сам Бенито вприпрыжку бежал за ротой саперов. Был июль 1936-го, дни побед и вдохновенья.
Галисию захватили фашисты. Бенито был отрезан от семьи. Аргентина стала теперь, пожалуй, ближе, чем Нохейро.
Когда мимо фермы зашагали на фронт солдаты, Бенито и Пепито начали проситься к ним. Но Бенито был слишком мал. Только саперы сжалились над ним.
Три месяца он провел с ними. Жалованья ему не платили, ни формы, ни оружия не выдали, боя он ни разу не видел и все-таки был счастлив. Обижало его только то, что саперы его звали «Муссолини» — он ведь был тезкой дуче.
Как-то на отдыхе рядом с саперами оказалась батарея имени Тельмана. Бенито не сводил глаз со старых пушечек. Их чистили солдаты, не говорившие по-испански. Бенито узнал, что таких солдат называют интернационалистами. Он узнал также, кто такой Тельман, чье имя было вышито на алом знамени батареи.
Артиллеристы дарили ему конфеты. Они часто гладили его по голове. Некоторые при этом отворачивались. Один ломаным языком сказал ему:
— У тебя мать осталась с фашистами, а у меня — дети.
— Тоже в Галисии? — сочувственно спросил Бенито.
— Нет, на моей родине.
— Там тоже война?
— Нет, там только тюрьма.
Когда этот артиллерист услыхал, что Бенито зовут «Муссолини», он сказал саперам:
— Вам не стыдно обижать ребенка?
Все у артиллеристов было так необыкновенно, что Бенито запросился к ним. Он так хотел научиться стрелять из пушки! Саперы легко расстались с ним, и батарея приютила его.
Командир сперва показался ему суровым, «настоящим гальего». Он сказал:
— Работать на кухне. Твой начальник — повар. Не угодишь ему, отошлю в тыл.
Бенито робко явился на кухню. У повара-француза были страшные усы и выкаченные свирепые глаза.
— Я буду чистить кастрюли песком, как у нас в деревне, — робко пролепетал Бенито.
— А играть на кастрюлях ты умеешь? — рявкнул повар.
Через час командир прислал вестового: по штатам батарее оркестр не положен, привыкнув к грому орудий, артиллеристы на данном этапе войны предпочитают тишину.
Бенито сшили военную форму, и он носил ее с гордостью. Когда он попадал в Мадрид, прохожие, завидев значок интербригад, с удивлением спрашивали:
— Такой молодой и уже приехал к нам воевать?
Бенито, краснея, отвечал:
— Я испанец, и я интернационалист.
Полгода он не расставался с батареей. Не раз попадал под обстрел, а однажды даже подавал снаряды в бою (обычно его оставляли в тылу). Артиллеристы наперебой заботились о нем, порой грубовато и неумело, но он понимал, что на самом деле эти «гальегос» из чужих стран привязались к нему не меньше, чем к орудиям, которые он с восторгом чистил.
Он подарил мне свою фотографию (среди артиллеристов нашелся фотограф) и каракулями написал на ней свое имя и фамилию.
— Напиши еще что-нибудь.
Он очень удивился, долго думал и потом вывел теми же каракулями: «Но пасаран». Еще подумал и прибавил: «фашисты». И сделал в этом слове ошибку.
Каждый раз, встречая Баллера, я спрашивал про Бенито. Батарея послала его учиться и переводила ему деньги. Но в школе он пробыл недолго и ушел на фронт. Он воевал в испанской части, но, как он писал на батарею, никогда не снимал старого значка.
— Подумайте, воюет, — сокрушался Баллер. — Наверно, скрыл свой возраст. А мы его так берегли.
А потом интернационалисты были выведены из Испании, и мне не у кого стало узнавать о его судьбе.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Летом 1936 года иностранцы-эмигранты, главным образом немцы, проживавшие в Барселоне, образовали первое интернациональное подразделение. Их было сто тридцать челове