С двумя другими под обстрелом он перебежал поле. Долго дергал рычаги. Ему удалось пустить машину в ход. Он привел танк обратно.
— Подумаешь, есть о чем говорить! Попробуй проведи эту штуку по Елисейским полям в часы «пик» и никого не задень — это будет потруднее. А тут пустое поле. Ты лучше вот с этим стариком поговори. Машины водить не умеет, а тоже со мной побежал. Прикрывал меня. А теперь, видишь, уже офицер.
Шоферу лет сорок — пятьдесят, «старику» недавно исполнилось восемнадцать. Он смущается, но тоже все время шутит. У него большие светлые удивленные глаза, в которых мне чудится грусть, когда он изредка смотрит в сторону. Отец? Отцу за шестьдесят. Коммунист с основания партии. Работал у Рено. Уволен после забастовки 1934 года. А мать еще работает на авиационном заводе. «Так что война у меня немножко в крови». Имя — Марсель. Старший сын, а всего детей семеро. «У нас не как у буржуа: денег нет, а дети есть». Школы не кончил. Надо было работать. Тринадцати лет поступил в типографию. «В общем, у нас с тобой одна профессия: ты пишешь, я печатаю». На руке у него шрам.
— Это в типографии, не на войне. Станком прихватило. Здесь я ни разу не ранен. Даже удивительно, я уже полгода здесь. Это потому, что я маленький и юркий. Прохожу между пулями, понимаешь? Когда здесь началось, я сказал отцу: «Надо идти». Он ответил: «Да, как будто надо». Хотел проводить меня на вокзал. А я сказал: «Хватит до метро». Тащил мой чемодан, такой чудак. А мать, конечно, плакала и говорила, чтобы я был осторожен. В каждом письме повторяет. Я, знаешь, играю на кларнете. Наверно, ей скучно без моей музыки. Первый раз было здорово страшно. Пошли в атаку, а по нас артиллерия. Я упал в яму и лежу. Сколько пролежал, не помню. Слышу голос: «Марсель, ты не ранен?» Это товарищ из соседней ямы. А у меня голоса нет, не могу ответить. Я поднял ногу и повертел ею в воздухе, чтобы показать, что жив. До сих пор надо мной смеются.
И правда, все кругом хохочут, а один даже бросается на землю и показывает, как Марсель вертел ногой.
— А теперь тебе нравится воевать, лейтенант?
Он смотрит на меня с недоумением.
— Что тут может нравиться? Надо.
— А Испания тебе нравится?
— Очень… Только… — Он оглядывается, испанцев рядом нет. — Только Франция все-таки лучше. Правда?
7
Вслед за Фрэнком Питкерном в мой номер вошел высокий усатый немолодой солдат довольно нелепого вида.
— Тебе из-за меня попало от Залки, — сказал Питкерн. — Вот мой выкуп. Для твоих портретов. Он, правда, давно не комсомолец, да и не был им никогда, но, по-моему, он интересен. Я буду переводить.
Пришедший потребовал пива — к счастью, в гостинице оно оказалось, — облизал усы, вздохнул: «Не эль» — и сказал:
— Фрэнк говорит, что тебе надо рассказывать все, как на приеме в партию. Давай спрашивай.
Вот как я записал его рассказ.
Отец Томаса Дэвиса, или, как его называют всю жизнь, Таффи Дэвиса, был убит при взрыве в уэлской шахте. Таффи было два года. Через много лет он усыновил мальчика, родители которого погибли при такой же катастрофе.
— Для меня он как собственный сын. Самый замечательный мальчик во всем Уэлсе.
Таффи стал шахтером, потому что его отец был шахтером и потому что на его родине, стране голой и неплодородной, человек может добыть пропитание только под землей. Он участвовал в первой мировой войне, сражался в Галиполи, был ранен на Мозеле за два дня до перемирия. В 1922-м он стал коммунистом.
— Под землей, дир комрейд (дорогой товарищ), особенно нужен свет. Я электромонтер, но тоже ходил в потемках. Наш свет идет из вашей родины.
В октябре 1935 года началась стачка на шахте «Девятой мили». Шахтеры пробыли под землей безвыходно шестьдесят восемь дней, не работая и почти не получая еды. Одним из организаторов стачки был Таффи.
— Самая замечательная стачка, какую когда-либо знал Уэлс.
Через месяц началась другая стачка. Хозяева отдали приказ: выгнать стачечников из шахты, открыв брандспойты, предназначенные для тушения пожаров. Шахтеры не боялись воды, да и хозяева пугали их не водой. Все знали, что сильная струя создает угрозу обвала. Возмущение было так велико, что шахтеры подожгли дом дирекции. Полиция сперва не решалась на аресты, население было на стороне шахтеров. Но через два месяца с другими был арестован и Таффи — он якобы подстрекал остальных. В тюрьме он сидел вместе со своим шурином и ближайшим другом. Теперь все трое — бойцы харамского фронта.
Из тюрьмы Таффи вышел 28 ноября 1936 года, а пятого декабря уже был в Испании.
— Мой мальчишка сказал мне: «Возьми мой нож, чтобы бить фашистов». Самый замечательный мальчик во всем Уэлсе. А жена сказала: «Таффи, отправь всех фашистов прямо к дьяволу в лапы». Я уже говорил вам, что у меня самая замечательная жена во всем Уэлсе? А дочь непременно хотела ехать со мной. Ей семнадцать, и она хочет стать врачом. Самая замечательная девушка во всем… Я ее не взял, конечно. Я сказал: «Сперва кончай учиться, а тогда приезжай, лечи раненых, будешь самым молодым врачом». В прошлом году была история. У нас обычай: первого мая выбирают майскую королеву. Девочка говорит: «Почему там кандидатки только буржуазные девушки? Я выставлю свою кандидатуру». Я говорю: «Смотри, осрамишься». Но дамы-патронессы не знали, кто она, и выбрали ее. Она подходит к столу и вдруг поворачивается к публике, поднимает кулак и кричит: «Рот фронт! Красные еще раз победили!» Самая замечательная девушка во всем Уэлсе! А вот про моего шурина. Когда он узнал, что я в Испании, он тоже собрался и поехал за мной. Вот была встреча! Я увидал его прямо на улице. Он не умеет ни читать, ни писать. Меня ранили. Лежу в госпитале. Он приходит смущенный такой и протягивает мне письмо. «Это от твоей жены, я уже месяц ношу его в кармане. Никому не показывал, чтобы не смеялись надо мной, что я неграмотный». Я читаю: «Дорогой Том, ходят слухи, что мой Таффи убит. Если ты знаешь, где его могила, поставь на ней, пожалуйста, камень и отомсти за него фашистам». Смешно? Ну, я ей ответил: «Старуха, ближайшие двести лет я в надгробных камнях не нуждаюсь».
В плече у него старый осколок немецкого снаряда. Раны, полученной в Испании, он не залечил. В своем «англо-ирландском» батальоне он заведует еще и освещением: «Никто же, кроме меня, в электричестве ни черта не смыслит!» Он произведен в лейтенанты и не желает сказать, за что. «Тут на фронте я командир, подчиняюсь приказам и сам командую. А для твоей газеты я шахтер — и больше ничего».
8
С первых дней в интернациональные бригады вливались испанцы. Сперва в индивидуальном порядке для связи, для сношений с официальными учреждениями, для обучения, если оружие было испанское. Потом в бригадах появились испанские батальоны, в батальонах — испанские роты, в ротах — взводы. Перемешались бы и взводы, но не позволяло разноязычие.
Одним из первых испанцев, присланных в Двенадцатую, был капитан Аугусто. Я его не застал. По рассказам, это был высокий красавец, всегда веселый. Объяснялся он улыбками и жестами. Его очень полюбили: человек был такой, что хотелось его любить. Было в нем что-то детское и то сочетание простоты, мудрости и непосредственности, которое так часто в испанцах.
В одном из жестоких боев капитан Аугусто был убит. Бой продолжался, никто не сказал об убитом ни слова. Трудные дни не проходили, и так никто не вспомнил Аугусто. Только молодежь не понимала: почему старшие командиры так быстро забыли товарища и никогда не говорят о нем? Молодежи казалось, что старшие слишком суровы.
На площади выстроились представители всех батальонов. Развернули знамя. Под знамя встали все командиры. Играл оркестр. Пополнение было небольшое — одна рота. Было очень заметно, как волнуются испанцы — от командира до маленького солдатика в последнем ряду. Комиссар бригады сказал длинную и красивую речь. Может быть, она была слишком пышной, но считалось, что испанцы любят пышность. Комиссару дружно аплодировали, кричали: «Да здравствует республика!» Потом вышел Белов. Желваки играли на черных скулах, глаза ввалились. Волнуясь, — казалось, только оттого, что плохо говорит по-испански, — Белов сказал:
— Вот какое дело, товарищи. Мы пришли в вашу страну, чтобы драться с фашизмом. Для нас разницы между национальностями нет, белый, черный, итальянец, эскимос — все равно. Кто с нами, тот наш товарищ. А на войне товарищ дороже родного брата. Но вот что я хочу вам сказать. До вас у нас был один испанец, его звали Аугусто. Мы его очень любили. Он погиб в бою. Он был храбр, как испанец. Давайте вместе отомстим за него. Вот какое есть к вам предложение.
И по щекам «закаленного старика» покатились слезы. Не скрывали слез и Залка, и комбаты.
Ответную речь сказал командир пополнения. Он волновался еще больше Белова, хотя говорил на своем языке. Не думая о вежливости, он обратился только к своим, даже повернулся спиной ко всему штабу.
— Я знаю, вы все мечтали попасть в Интернациональную бригаду. Знаю, потому что об этом мечтал я сам. Люди, которые пришли помочь нам, лучшие люди мира. Быть с ними рядом — величайшая честь. Мы должны быть такими, как Аугусто. Кто этого сейчас не понял, тот не испанец. И больше ничего, испанцы.
Испанцы любят кончать речи словами: «…и больше ничего, дорогие слушатели, господа и дамы, господа депутаты, товарищи…»
9
Два смуглых носатых черноглазых солдата сидят рядом и молчат. Один сух, высок, суров. Другой невелик, кругл, все время улыбается. Первый — болгарин, второй — андалусец. Андалусец иногда что-то быстро говорит товарищу. Болгарин кивает. Но он не понимает ни одного слова. Кстати, андалусца вообще нелегко понять: он говорит с особым акцентом, сглатывая концы слов.
Во время глубокой разведки оба были ранены. Поспешно уходя, разведчики не смогли вывести их с собой, и оба попали в плен. Андалусец, с фантазией и хитростью, свойственной жителям его родины, рассказал фашистам, что они с товарищем давно собирались перебежать к «своим» и что ранили их республиканцы, будто бы заметив, что они пробираются к фашистам. А товарищ — такое горе! — ранен в рот и не может говорить. Болгарин молчал вовсе не потому, что рана была уж так тяжела, а чтобы не выдать себя: испанцев фашисты иногда щадили, но интернационалистов пытали и убивали.