У него есть и чувство юмора, хотя вообще испанцы к нему не склонны. Мы однажды проезжали деревню, через которую шла дорога Валенсия — Мадрид. Со мной ехал недоверчивый товарищ, он не поверил табличке, велел шоферу остановиться и спросил у старого крестьянина, стоявшего на краю дороги, правильно ли мы едем. «Да, сеньор, — ответил тот, — это дорога на Валенсию, и другой, как вы сами видите, нет. Но вон там стоит часовой. Он для того и поставлен, чтобы показывать дорогу. Вы спросите его». Все это — без намека на улыбку и самым равнодушным тоном.
Как всякий образ, Санчо Панса — сплав, и на длинном протяжении романа он развивается. Крестьян миллионы, их не сольешь в один образ. Говорят, что, если бы слить Дон-Кихота и Санчо воедино, получился бы средний испанец. Но средний — понятие статистическое, не живое. Дон-Кихота можно себе представить без Санчо, Санчо без Дон-Кихота — труднее. Но если бы Дон-Кихот не наградил Санчо Пансу большими, хотя и невещественными дарами, он сам был бы только трагическим или комическим персонажем, но не странствующим рыцарем Добра.
Я видел фильм Хемингуэя и Ивенса, — да, есть такие крестьяне. Я читал роман Ландинеса, — да, есть и такие. Жадные и бессребреники, добрые и жестокие, труженики и лентяи. Не в этом дело. Крестьяне мечтали о республике, крестьяне решили ее защищать. Они не могли иначе: и потому что Санчо трясся на осле за Дон-Кихотом, и потому что Лопе де Вега по-своему пересказал действительную историю, и потому что Лорка приезжал к ним со своим театром, и потому что у них не было земли, и потому что смерть их не пугает, и потому что в угнетении они остались людьми — человечными, скромными и гордыми, чуждыми какому бы то ни было расизму, остались испанцами.
Я говорю о большинстве, а точно измерить большинство никому не дано. Может быть, я не имею права утверждать это, я видел слишком мало крестьян, слишком мало говорил с ними. Но такое впечатление у меня осталось. И это несмотря на то, что долг Испании перед ее крестьянами огромен и что защита республики потребовала от крестьян куда больше, чем все, что республика им дала.
3
Крестьяне дали стране не только своих сыновей и свой хлеб, они дали ей одного из самых замечательных поэтов тридцатых годов.
Судьба Мигеля Эрнандеса — человека и поэта — глубоко трагична даже на трагическом фоне испанской жизни последних десятилетий. Она трагична и на фоне испанской поэзии, несмотря на то что радость и полнота жизни ушли из нее давно — вместе с «золотым веком». И типична эта судьба тоже в трагедийном смысле, когда жизнь становится борьбой двух начал — света и тьмы, когда гибель героя возвышает и вдохновляет зрителя.
Эрнандес был сыном пастуха и сам в отрочестве пас коз. Он рос под ветрами: теплым — со Средиземного моря и холодным — с гор. В долинах цвели апельсиновые рощи, на горах лежал снег. Козы щипали выгорающую траву. Ветер стелил по земле дым кизяка.
Казалось бы, поэтическое чувство молодого крестьянина должно было принять формы народного романса, народной песни. Но его первая поэма написана октавами, точными, классическими. Первым наставником и образцом был для него Гонгора, поэт, закончивший собою «золотой век», ушедший от романса и песни к сложнейшим формам и к смутному, невнятному содержанию, предок той поэзии, которую называют «герметической».
Может быть, Эрнандес хотел доказать, что спустившийся с гор пастух владеет всеми тайнами ремесла и проник во все тайны изысканных душ? Может быть, его одиночество среди природы перекликалось с тем одиночеством, к которому звал поэзию Гонгора? Может быть, загадка бытия казалась Эрнандесу, жившему вдали от людей, такой же неразрешимой, как Гонгоре, сознательно покидавшему мир человеку?
Когда вышла первая книга Эрнандеса, ему было двадцать два, а Испанской республике — два года. Пройдет еще год, и не оправдавшая надежд народа республика призовет генерала Франко, и иностранный легион на подавление астурийского восстания. Не удивительно, что Эрнандес все еще видел жизнь с ее трагической стороны. Он мечтал о человеческом совершенстве, но не знал, как вести борьбу за него. Он еще глядел назад. Его пленяли и формы, и идеалы минувших времен. Он пишет классическую религиозную драму, в которой герой стремится к небу, а пять чувств, «грубых», как они названы в перечислении действующих лиц, всячески мешают ему. С небом герой соединяется на костре.
Однако и первые стихи Эрнандеса, и религиозная драма — вовсе не простое, хотя бы и блестящее подражание. Резкость образов, очеловеченное противопоставление земли и неба, четкость выражения поэтического чувства, глубина сердечного волнения заставляли видеть в нем не эпигона, а современника. Недаром он быстро приобрел признание читателей и дружбу таких поэтов, как Лорка, Бергамин, Альберти, Неруда. Аксессуары прошлого никогда не закрывали от него ни живой природы, ни живого современника, ни судьбы тех, кем он сам был от рождения, — крестьян, людей труда. Несмотря на признание, в душе Эрнандеса шла постоянная борьба, борьба между поэзией как средством выражения себя и как общественным актом; между мыслью одиночки и устремлениями человечества; между песнью птицы и песнью человека.
Когда началась испанская война, Эрнандесу было двадцать пять лет. Из поэтов с именем он был самым молодым.
Испанская поэзия никогда не отрывалась от народных форм. Тот же Гонгора вошел в хрестоматии романсами и песнями. В этих формах поэты искали душу народа и, прибегая к ним, надеялись отразить ее. Теперь она сама открылась перед ними. Былая борьба за честь и человеческое достоинство, за простое и трудное содержание слова «свобода» неожиданно для всего мира и для самих испанцев возродилась. Мало того, она стала всенародной. Вместо одного Сида на сцену истории вышел народ. Для него необходимость победить фашизм вызывалась вовсе не желанием вернуться к прежнему, а надеждой, даже уверенностью, что победа принесет настоящий расцвет.
Отвечая на всенародные чувства, коммунисты образовали Пятый полк — удивительную школу мужества, из которой вышла невиданная народная армия, самые талантливые командиры и самые стойкие солдаты. Коммунист Эрнандес пришел в Пятый полк с первых дней войны и стал политическим комиссаром; поэт, искавший выхода из одиночества, стал борцом, основная цель и основное дело которого — убедить людей в том, что они не одиноки.
Он сражался и продолжал писать. Он написал книгу стихов «Ветер народа».
Ветер народа меня поднимает,
ветер народа меня увлекает,
сердце мое другим раздает,
голос мой, как семя, несет.
В этой книге есть страстные призывы к другим народам; это не мольба о помощи, это предвидение: с вами может случиться и даже наверно случится то же самое, если вы останетесь равнодушными. В этой книге есть обращения к солдатам, к молодежи, — их и сегодня нельзя читать без волнения. На этот раз Эрнандес прибегал ко всем формам, ко всем размерам, лишь бы достичь наибольшей силы убеждения.
Стихотворение из этой книги «Ребенок, пашущий на волах» войдет, вероятно, во все антологии и хрестоматии как одно из самых глубоких и горьких описаний судьбы испанских детей, как напоминание о детстве самого поэта. Мальчик родился с шеей, предназначенной для ярма. Начав жить, он тем самым начал умирать. Первое, что он чувствует: жизнь — это война. Он не знает, сколько ему лет, но уже знает, что пот — это соленый венец землепашца. Как корень, он все глубже уходит в землю. Поэту больно глядеть на него, своим плугом ребенок ударяет его в грудь. Кто же спасет этого ребенка? Где молот, который разобьет его цепи? Пусть этот молот родится в сердце батраков, — прежде чем стать мужчинами, они тоже были детьми, пахавшими на волах.
Наряду со стихами Эрнандес писал маленькие пьески для фронтовых театров, для коротких уличных представлений. Эти простые агитационные сценки написаны с удивительным знанием того, что в данную минуту может привлечь случайного зрителя, тронуть его и заставить задуматься.
В разгаре войны Эрнандес ненадолго приехал в Советский Союз. Он посвятил нашей стране ряд стихотворений. Впрочем, «посвятил» — пустое слово. Он объяснялся ей в любви, порой стыдливо, как робкий влюбленный, порой — во весь голос, торжествуя, как человек, увидавший свою воплощенную мечту.
Когда война окончилась, оказалось, что фашизму мало крови, которая была пролита, мало убитых бомбами детей, мало горя и голода, которые он принес с собою. Начались казни, не хватило тюрем, исчез хлеб.
Случилось так, что Мигель Эрнандес попал в лапы фашистов. По-русски нельзя сказать иначе: у зверей не бывает рук. Суд зверей приговорил поэта к вечной каторге. Звери посадили поэта в каменную клетку. Эрнандес был здоровым и крепким. Он не выдержал и трех лет. Он умер в тюрьме в возрасте тридцати одного года.
Теперь фашисты издают избранные сочинения поэта. В их антологии не входят не только стихи, посвященные Советскому Союзу, но и стихи периода войны. Старый прием: когда поэт проклинает врагов, они объявляют его самого «проклятым»; когда поэт зовет к свободе, зовет в будущее, они объявляют его безумцем; когда поэт умирает, они замалчивают его надежду и подчеркивают его печаль. Фашистские критики туманно и проникновенно говорят о личной трагедии поэта, не называя палачей, и приписывают ее якобы тяготевшему над ним «проклятию». Это делается для того, чтобы оторвать его судьбу от судьбы народа. Но это значит также, что народ не забыл его и не отделяет его от себя.
В разгаре войны Эрнандес написал стихи о Долорес Ибаррури. Она была для него воплощением доблестей испанского народа. Стихи эти начинаются неожиданной строкой: «Я умру, как птица, — с песней…» Он действительно писал стихи до самой смерти. Вполне понятно, что из тюрьмы он не мог прямо говорить о том, что думал и чувствовал; вполне понятна и глубокая печаль, охватившая его перед смертью. Умирая, он знал, что умирает, и знал, что его жена и ребено