В больших магазинах почти ничего нет. Но на валюту можно приобрести и ковры, и отрезы, и приемники. Ботинки в одной цене с пачкой американских сигарет. А сигареты оказываются поддельными: их изготовляют в опереточном государстве Андорре. Лучший портной шьет костюмы из английского материала. Шитье продолжается два месяца, он завален заказами. Цена костюма равна месячному окладу министра. Лучший сапожник принимает заказы на изысканную обувь по парижским моделям. Он выполняет заказ через месяц.
А сигарету режут пополам и из каждой половинки свертывают тоненькую изящную самокрутку. На улице подходят к курящему и смущенно шепчут:
— Простите, вы курите, а я не курил два дня…
Или слышишь шепот за спиной:
— Пожалуйста, не бросайте вашего окурка…
Дети канючат в кафе и на улице:
— Сигарету, окурок для отца, он не курил целую неделю…
Иногда это так и есть, иногда дети курят сами, иногда это промысел: табак ссыпается вместе и продается на вес.
Курили всегда много, ели всегда мало. Но порции в столовых сейчас слишком ничтожны и для испанцев. В кафе иногда подают коньяк, похожий на настойку из древесного клея. Иногда бывает кофе, в котором нет ни кофе, ни сахару. За коньяком и кофе сидят часами. И когда выкурена вторая половинка припрятанной сигареты, нюхают чужой дым.
Театры и кино переполнены. Один театрик, где идут малопристойные фарсы, находится рядом с газовым заводом, постоянной мишенью фашистских летчиков. Кругом все разбомблено. Этот театр тоже всегда полон.
Новых фильмов нет. Старые идут по очереди во всех кино, совершая свой кругооборот далеко не первый раз. Ток экономят, пленка стерлась. На экране вместо людей проплывают туманные пятна. Слова и музыка сливаются в неопределенный глухой шум.
Любимый герой мультипликационных фильмов не Микки-маус, как в Америке и в Западной Европе, а Попейе. Так испанцы зовут маленького матроса с трубкой, с якорями, вытатуированными на руках, влюбленного в длинную уродливую женщину и терпящего всяческие унижения от огромного свирепого конкурента. В решительную минуту Попейе съедает коробку консервированного шпината, становится сильным, как богатырь, побеждает конкурента и завоевывает любимую женщину.
С горы Тибидабо город виден целиком. Уродливая новая церковь Троицы — огромные кукурузные початки, воткнутые в землю, красивый старый собор, газовый завод, гора Монжуич, широкие линии Пасео де Грасиа, «Параллели» и «Диагонали» (они названы так по отношению к морю). Днем в бомбежку сторожа на Тибидабо точно определяют номер дома, в который попадает бомба. Далеко уходит ласковое и пустынное море. Никто уже не ждет помощи оттуда.
Порт фашисты бомбят чуть ли не ежедневно. Днем, медленно, спокойно, в безупречном строю, из-за моря показываются бомбардировщики, то один, то три, то девять, то пятнадцать, а чаще всего пять. На солнце они блестят серебром и кружат, кружат над городом.
Рыбаки стали редко уходить в море: любимое занятие фашистских летчиков — расстреливать из пулеметов беззащитные рыбацкие лодки. Фашистские суда тоже топят рыбаков. Рыбная ловля стала такой же контрабандой, как ввоз оружия.
Когда же рыбаки возвращаются с уловом, они продают его тут же на площади. Люди откуда-то узнают, что рыбаки ушли в море, и заранее становятся в очередь. Половина очереди потом уходит с пустыми руками: улов неизбежно мал. Однажды в очередь попала бомба: ни один из голодных покупателей не захотел уйти в убежище после сирен.
В порту работает дочь недавно скончавшегося профессора Феррера. Ее брат, больной студент, был освобожден от военной службы и заменял мою секретаршу, но, после того как фашисты разрезали республиканскую зону пополам, ушел на фронт, обманув врачей. Когда раздаются сирены, старуха мать начинает шагать из угла в угол в городской квартире семьи. Потом она берет дрожащей рукой телефонную трубку, набирает номер и ждет: ответят ли? Чтобы избавить ее от волнений, дочь иногда звонит первая, продолжает работать, зажав трубку между щекой и плечом, и после каждого разрыва спокойно, автоматически говорит:
— Мама, это где-то далеко.
В городе после сирен или после первой неожиданной бомбы женщины с детьми на руках бегут к станции метро. Разбуженные дети кричат редко. Потом оглушительно свистят ночные сторожа — для тех, кого не подняли сирены. Жалобно перекликаются пароходные гудки. После первых же разрывов со свистками, звонками и гудками бешено несутся пожарные и санитарные машины. Пожар внезапно освещает дрожащим светом мечущиеся тени и фантастические контуры обвалившегося дома. Полуодетые соседи раскапывают свежие развалины: может быть, там уцелели люди.
Самый длинный налет фашистской авиации продолжался двое с половиной суток. Это было в марте. Фашистские самолеты прерывали бомбежку на несколько часов и продолжали ее тоже часами. Каким-то чутьем после первой же ночи население поняло, что предстоят новые страшные сутки, и потянулось вон из города, на окрестные горы, в лес. Ехали на трамваях, шли пешком, тащили тюфяки и кастрюли. На горах располагались лагерем. Кое-кто выстроил шалашики. Остальные спали под открытым небом. Собирали сучья и валежник и на кострах варили обед. С гор смотрели, как фашисты кружились над городом, как поднимались столбы дыма. Старая женщина, задыхаясь и плача, пробежала мимо моего балкона: она видела, как бомба попала в ее дом, а там оставалась часть семьи.
Испанская почта никогда не отличалась аккуратностью. Но с тех пор, как фашистский клин разрезал республику на две несообщающиеся зоны, писем ждут месяцами. Почти нет человека, у которого не было бы близких в другой зоне или на фашистской территории. Семьи большие, и обычное положение таково: отец, мать и кто-нибудь из детей вместе; сыновья на фронтах; кто-нибудь расстрелян фашистами; кто-нибудь сидит у них в тюрьме, о третьем ничего не известно, пропал. Утром в газете лихорадочно ищут сводку: где бои? Не там ли, где Пепе? Где бомбили? Не там ли, где Лолита с ребенком? Бесконечное ожидание писем из Франции: переписка между живущими на «этой» и на «той» стороне возможна только через Красный Крест и нейтральную страну.
Вечером, кутаясь в одеяла, в пледы, часто в полной темноте, всегда полуголодные, свертывая последнюю сигарету из табачной пыли, вытряхнутой из кармана, снова говорят о Пепе, о Лолите, и отец в тысячный раз уговаривает всех, что, если от Хуана нет сведений, это еще не значит, что он расстрелян.
Очередное фашистское наступление. Новые волнения. В штабе, где обычно готовы разболтать любую тайну, на этот раз почему-то упорно скрывают судьбу части. Может быть, она окружена? Истреблена? Бежала? Фашисты приближаются к Мора де Рубиелос. Там старая бабушка и маленькие внуки. Успеют ли, смогут ли уйти? Мора взята. Неделями ничего не известно о тех, кто там был. Какое счастье, если раздастся внезапный звонок и бабушка с внуками окажется за дверью!
Вместо бабушки — гости. Гостям кажется, что нет никого жизнерадостней этой семьи. Лица хозяев сияют, появляется угощение — последнее, что есть в доме, что берегли для внуков из Моры, — хлопают друг друга по плечу, бодрятся, играют в домино, спорят о литературе. И только в глазах — застывшее горе, недоумение, укоризна…
По ночам в радиоприемнике надрываются фашистские дикторы:
«Слушайте, слушайте передачи Хаки, которые столько сделали для национального движения! Слушайте нас внимательно, чтобы, раскрыв объятия, ждать, когда шпага каудильо (вождь, глава, фюрер) совместно с мечом господа нашего Христа освободят вас от красных тиранов!»
«Говорит Бургос! Новое варварство красных! Красный министр просвещения отменил школьные каникулы. Почему? Это совершенно ясно: чтобы подвергать школьников нашим бомбардировкам, а потом кричать на весь мир, что мы их убиваем! Красных надо истребить. И если пострадают невинные, господь бог разберется в этом на небесах!»
В Севилье к микрофону подходит андалусский палач генерал Кейпо де Льяно. Икота, отрыжка. Потом: «Э-э-э… я сегодня простужен и не хотел выступать, но подумал, что добрые патриоты огорчатся и забеспокоятся. Не бойтесь, завтра я буду здоров. По случаю простуды вместо обычного хереса я выпил несколько рюмочек коньяку из погребов моего друга Домека (владелец крупнейшей фирмы вин и спиртных изделий). Рекомендую всем: прекрасное средство от хрипоты, кашля, насморка. А также от жажды. Ваше здоровье, добрые патриоты! Итак, красные, марксисты и международная сволочь кричат, будто бы мы вынуждены приостановить наше наступление. Это ложь. У меня имеются точные, абсолютно достоверные и проверенные сведения. Я их не выдумываю, я получаю их из штаба. Так и быть, поделюсь с вами, хотя не следовало бы разглашать тайну, потому что сведения секретные. Но я знаю, что вы патриоты, а красные, которые слушают меня, ослы и все равно ничего не поймут. За три дня мы сбили двести самолетов. Вы прочтете в газетах, что сбито сто пятьдесят, но вы ведь знаете, что мы не хвастуны, мы всегда преуменьшаем наши победы. Наступление действительно приостановлено. Почему? Вовсе не потому, что это удалось красным. Просто по стратегическим соображениям. Завтра с божьей помощью снова пойдем в бой. К завтрему и я выздоровею. Итак, вы видите, что красные лгут. А если бы даже они однажды сказали правду, то что из этого, спрашиваю я вас? Пью за здоровье всех патриотов и за гибель красных во всем мире».
Сквозь эти крики прорываются французские, английские станции. Они уже не говорят об Испании, как будто ее нет. Это молчание порою страшнее фашистского торжества.
Самые страшные ночи — не те, когда рвутся бомбы, скрещиваются в небе лучи прожекторов, рассыпается фейерверк зенитных снарядов и трассирующих пуль. Страшно не спать и думать в полной тишине, в темноте. Ночь черна. Где-то сейчас несомненно бомбят — за двадцать или за двести километров. Там воют сирены и плачут дети. В горах воет ветер, одинокий и холодный. Города настороженно молчат. Молчит Мадрид. Только из Университетского городка доносится перестрелка. Тревожно спят деревни: всю ночь с Майорки, из Севилья, из Авилы летят к ним фашистские бомбардировщики. Мир отрезан. Испания — остров, окруженный враждебными водами. Да, и вода — враг, по