ые за все эти дни. Это были интернационалисты. Проверив документы, один из них сказал мне:
— Я вас знаю. Вы приезжали к нам в бригаду. Я очень рад, что и вы остались здесь до последней минуты.
— Зачем же вы проверили мои документы? — спросил я.
— Для порядка. Мало ли что… Вы не обижайтесь. Мы всегда выполняли приказы.
Последний парад интернационалистов происходит уже на французской земле. Они проходят перед старшим командиром в четком строю, с развернутыми знаменами. Из боя они отправятся не домой, не в плен, а во французский лагерь. При этом присутствует комиссия Лиги Наций — та, что должна была проверить их вывод из Испании, — во главе с английским генералом Мольвертсом. Солдаты проходят четким шагом, знаменосцы выходят из строя и отдают знамена командиру. И старый генерал забывает, зачем он здесь, и вспоминает, что он тоже солдат. Он, не скрываясь, плачет. Остальные военные из комиссии, молча, как на похоронах, прикладывают руки к козырькам и невольно принимают почтительную позу.
Негрин останавливается в Пертюсе, еще на испанской, вернее, на ничьей земле; половина улицы — испанская, половина — французская. Он стоит у окна и смотрит, как проходят солдаты и покорно сдают французским жандармам оружие, которое он с таким трудом добывал.
И вот на мосту — фашисты. Навстречу им выходит французский пограничный офицер и пожимает руку фашистскому офицеру, и приносит ему поздравления. Это видят беженцы и республиканские солдаты, которых гонят в лагеря.
Через Порт-Боу в Сербер по туннелю еще идут солдаты армии Модесто. Фашисты задержались, они идут извилистым берегом. Прошли солдаты, прошли офицеры. Модесто отсылает адъютанта и остается один. Он долго смотрит назад. Кругом никого: республиканцев уже нет, фашистов еще нет. Модесто оборачивается, делает несколько шагов, отдает револьвер французскому жандарму…
8
СУМАСШЕДШИЙ ПЕДРО(Рассказ)
Капитан любил народное искусство.
Отряд был сформирован в Мадриде. Когда солдаты прибыли в Андалусию и увидали белые домики, ослепительные камни и нестерпимое солнце, они бросились на поиски тени. Капитан отправился на поиски керамики.
Он нашел дом, в окнах которого была выставлена расписная посуда. У входа каменным изваянием сидел толстый крестьянин в широкополой шляпе.
— Это продается? — спросил капитан.
— Иначе зачем бы это выставлялось?
— Можно посмотреть?
Ответа не последовало. Капитан долго ходил по лавке среди тарелок и кувшинов. Хозяин не оборачивался. Капитан крикнул:
— Я хочу купить эти вещи!
— Принесите сюда.
Капитан вынес все, что отобрал. Хозяин назвал цену.
— Я хочу еще одну тарелку. Она висит на стене. Я не могу достать ее.
— Она не продается.
— Почему?
— Потому что я не хочу вставать.
— Но когда-нибудь же вы встанете.
— Только сумасшедшие работают летом.
В конце концов выяснилось, что у хозяина есть племянник, который может достать тарелку, но капитану пришлось самому разыскать его. Племянник был очень молод, молчалив и спокоен. У него были быстрые глаза и кошачьи движения.
Получив тарелку и расплатившись, капитан сказал:
— Вы, может быть, слыхали, хозяин, что республика защищается от фашистов. Я знаток искусства, у меня в Мадриде коллекция, в которой больше вещей, чем в вашей лавке. Не считаете ли вы, что надо помочь республике и что ваша лень помогает ее врагам?
Хозяин сердито пробурчал:
— Только сумасшедшие воюют летом.
Вечером повар отряда, не подозревая ценности андалусской керамики, разбил тарелку, которая якобы не продавалась. Педро Руис, племянник хозяина лавки, вошел в штаб в ту минуту, когда капитан примерами из древней истории доказывал повару, что тот — варвар. Повар, коренной мадридец, лукаво ответил:
— До сих пор я думал, что варвары — фашисты. Стоило разбить тарелку, чтобы узнать, что я ошибался.
Педро, неуклюжий и смущенный, пробормотал:
— У дяди много таких. Я принесу вам другую.
— Это вопрос принципиальный, — сказал капитан. — Я, например, считаю, что всякое неуважение к труду — варварство. А что тебе нужно?
— Вы сказали, что все должны помогать республике. Я всю жизнь работал на дядю. Если республике нужна и моя помощь… я готов.
Капитан забыл на время о тарелках и узнал, что Педро — сирота, служит у дяди батраком, трудится от зари до зари. В доме и в поле работает он один, а дядя в оправдание своей лени зимой ссылается на зиму, точно так же, как летом — на лето.
— Ты хорошо знаешь местность? — спросил капитан.
— Да.
— И с той стороны — тоже?
— Вы — герильерос![2] — вскричал Педро.
Капитан промолчал. Ему показалось, что ветер тронул спокойное строгое лицо Педро — так по стоячей воде проходит зыбь.
— Я всегда мечтал о герильерос, — прошептал Педро.
Через две недели, легко взвалив на плечи тридцать килограммов полной выкладки, он спускался к мелкой, но быстрой речке, цепляясь за кусты и с кошачьей ловкостью избегая того, чтобы из-под ног скатывались камни. Он показывал дорогу пяти другим. Он сказал пожилому сержанту, командиру:
— Тебе надо переменить походку. Ты очень шумишь ногами.
Перейдя реку, он отряхнулся, как собака, и зашагал. Он шел легко, как будто не касаясь земли, и удивлялся, почему другие отстают.
Рассвет они встретили в горах. Они остались на дневку там, где их застало солнце. Тени не было, они изнывали от жажды. К вечеру вода оставалась только во фляжке Педро. Он изредка отхлебывал, полоскал рот и только потом глотал. Когда другие делали по нескольку глотков сразу, он укоризненно качал головой.
Вечером они спустились к колодцу. Их встретили выстрелами. Пришлось сделать большой круг по горам. Один Педро карабкался, как будто на прогулке, остальные еле плелись.
Следующей ночью они спустились к линии железной дороги. Рядом с полотном протекал ручей. Все кинулись к нему. Педро остался на ногах, всматриваясь в темноту.
— Почему ты не пьешь, деревенщина? — спросил сержант.
— Даже заяц сперва слушает, потом пьет.
Пока под шпалы закладывались динамитные патроны, Педро ходил вокруг, как зверь в клетке, и прислушивался. Уже светало, когда он шепнул сержанту:
— Идет. Один.
Все было тихо. Сержант рассмеялся:
— В первый раз все шагает: и ветер, и вода.
Но Педро не слышал этого. Он кинул уже на бегу:
— Тише! Подожди!
И исчез.
Через четверть часа повидавший виды сержант присел от изумления: Педро, держа две винтовки в одной руке, вел на поясе, как корову, гражданского гвардейца, который мотал головой и упирался. Рот пленного был заткнут тряпкой, руки связаны.
— Больше никого нет, — сказал Педро спокойно, как будто и в самом деле пригнал корову. — Этот обходил путь. Он шел по шпалам, и я услыхал, как рельсы пели. Я пропустил его и взял сзади.
Они подошли к деревне. Было уже поздно, на дороге их могли обнаружить. У самой околицы, за ручьем, росли густые камыши. Там они пролежали весь день, не шевелясь и не поднимая голов. Пленного уложили между двумя герильерос. Он лежал со связанными руками и заткнутым ртом, выкатывал глаза и багровел. Нельзя было ни курить, ни разговаривать. По дороге проходили крестьяне, солдаты, гражданские гвардейцы. Лежать было мучительно, затекало все тело. Днем раздался сильный взрыв. Герильерос радостно переглянулись. Вскоре все население деревни, женщины, дети, старики побежали к железной дороге. Солнце уже заходило, когда крестьяне начали возвращаться. Они шли усталые. Когда стало совсем темно, сержант шепнул:
— Я иду в деревню. Ждите меня до двенадцати.
Он вернулся через два часа. Эти часы были самыми томительными. Каждый шорох казался приближающимся топотом.
Шли всю ночь. Сержант рассказал, что взорвался воинский поезд, погибло много фашистских солдат и три офицера. Жителей деревни заставили носить трупы.
— Ладно, Педро, — сказал капитан, выслушав доклад сержанта и допросив пленного, — годишься.
К капитану пришли крестьяне. Они сказали:
— Республике нужно оливковое масло. Республика просит нас собрать как можно больше оливок. А наши рощи лежат как раз между линиями. Не наши руки, а пулеметы стряхивают оливки с деревьев. Если это нужно, мы выйдем на сбор ночью. Только нам необходима охрана.
Ночью Педро вместе с крестьянами пошел собирать оливки. Крестьяне боялись заходить далеко. Педро с корзиной в руках подполз к самому краю рощи. До вражеских окопов оставалось метров двадцать. Оливковая роща — редкая, оливковые деревья — невысокие, укрытия они не дают. Лежа на земле, Педро тряс стволы, и оливки падали ему на голову, на плечи, на спину. Ночь была тиха, воздух неподвижен. Но казалось, что резкий ветер гнет деревья и шумит в листве: это крестьяне сбивали оливки. Фашисты услышали шум. Затрещал пулемет. Педро прижался к земле. Ударила артиллерия. Снаряды с воем летели над головой Педро, рвались в роще, с корнями вырывая деревья, ломая стволы и ветки. Педро был отрезан от своих огневой завесой. Он не думал о том, что его могут убить или взять в плен. Ему до слез было жаль олив и урожая. Он не выдержал и крикнул:
— Зачем уничтожать добро?
Его никто не услыхал.
Давно был убит капитан. Он так и не успел отправить керамику в Мадрид, штабные ели на расписных тарелках, тарелки бились. Педро уже много раз побывал на той стороне. Два раза он был ранен. Его произвели в сержанты, и теперь он командовал группой.
Фашистские самолеты разбомбили деревню. Одна бомба попала в лавку с керамикой. Дядя Педро долго сидел среди обломков и черепков так же неподвижно, как раньше у входа. Потом он исчез.
Педро попросил у командира разрешения отправиться одному на ту сторону, в деревню, где жили родственники дяди. Он был убежден, что дядя ушел к фашистам.
— Лавки у него больше нет, работника нет. Здесь его ничто больше не держит, а душа зовет его туда.
Ночное шоссе было пусто. Педро шел быстро. Он нагнал две тени и по треуголкам узнал гражданских гвардейцев. Он пошел за ними, прячась в тени деревьев. Гвардейцы говорили о том, что скоро на фронте что-то должно произойти: получены новые сведения, которые сообщил какой-то перебежчик.
Держась в тени, переползая от стены к стене, Педро подкрался к дому, в котором жили дядины родственники. В окне горел свет. Он заглянул; дядя сидел у постели и дремал, ленясь раздеться. Он был один.
Когда Педро вырос перед ним с гранатой в руке, он неуверенно прошептал:
— Я закричу.
— Попробуй.
— Педро, дурак, — зашептал дядя, — красные уже побеждены, тебя расстреляют. Разве я тебя не любил? Расскажи, что знаешь, и наши тебя не тронут, а я дам тебе снова работу…
Педро не спускал с него глаз и чуть-чуть улыбался.
— Только сумасшедшие с красными. У меня нет детей, ты мой наследник. Только сумасшедшие отказываются от земли.
Педро молчал. Дядя попробовал возвысить голос — авось услышат другие. Педро улыбнулся чуточку шире прежнего и поднял руку с гранатой. Улыбка пугала дядю больше гранаты, он никогда раньше не видел, чтобы Педро улыбался. Он спросил прежним шепотом:
— Что ты хочешь? Зачем пришел?
Педро молчал.
— Ведь тебе не нужна моя жизнь, — пролепетал Дядя.
— Зато тебе нужны наши оливы, — спокойно ответил Педро. — Что ты рассказал фашистам?
— Ничего!
— Лжешь!
И дядя опять увидел странную улыбку. Он заторопился:
— Я не мог промолчать… Они спрашивали… Иначе они бы меня…
Улыбка племянника сводила его с ума.
На другой день республиканское командование приказало спешно возвести укрепления там, где их не было, а неохранявшаяся переправа была взята под прицел артиллерии.
— Что ты сделал с дядей? — спросил командир.
— Я связал его и надел ему на голову горшок. Хороший горшок, дорогой. Покойный капитан дал бы за него большие деньги.
Педро стал лейтенантом и неизменным начальником всех диверсий. Но товарищи видели в нем начальника только в бою. На отдыхе они шутили над ним и давали ему разные прозвища. То его называли «Педро-девушка», за способность легко краснеть, за не тронутые бритвой щеки, то — «Педро-батрак», за постоянную готовность принять участие в полевых работах. Когда до андалусских деревень добрался фильм о Чапаеве, его одно время называли Чапаевым. Но он как-то сказал:
— Дядя всегда называл меня Педро-сумасшедший…
И эта кличка утвердилась за ним навсегда, хотя он был трезвым и рассудительным, в храбрости его не было безумства, только — точный расчет, а странная улыбка, которой так испугался дядя, очень редко раздвигала его строгие губы.
Когда изменники сдали Мадрид, Педро собрал свою группу.
— Вы можете расходиться.
— А ты?
— Я буду воевать.
— До каких пор?
— До победы.
— Но мы больше не можем победить!
— Когда-нибудь мы непременно победим.
Кое-какие сведения просачиваются из Испании. В течение долгих лет власти отдают приказ за приказом: «Во что бы то ни стало уничтожить шайку, главарь которой носит кличку «Сумасшедшего Педро». Меняется только вознаграждение за голову Педро: вначале предлагалось пять тысяч песет, теперь дошли до ста тысяч.
Беглецы, перебравшись через границу, утверждают, что есть два Педро: один — «сумасшедший» и другой — «улыбающийся», потому что одному человеку не под силу сделать все то, в чем обвиняют «сумасшедшего».