АРАСЕЛИ МОНТЕКИН(Рассказ)
Она родилась в деревне Торальба. Здесь умерла ее мать.
Ее отец был учителем начальной школы. Уже третье поколение Торальбы училось у него.
Возвращаясь из школы, отец задыхался: деревенские улички были слишком горбаты для его больного сердца.
— Я знаю, что за горами та же жизнь, — говорил он дочери. — Та же нищета, та же несправедливость. Но, вероятно, потому, что я не могу подняться на горы и не могу никуда уехать, мне кажется, что за горами есть другая, удивительная жизнь. Я все жду: однажды оттуда что-то придет. Я не верю в счастье, оно не для нас. Никто не сделает меня здоровым, никто не вернет мне твоей матери. Но может быть, однажды взойдет из-за гор новое солнце. Даже если оно убьет нас, стоит хоть раз вздохнуть перед смертью.
Оливы тоже смущали девочку. Когда Арасели садилась у окна, его рама становилась рамой картины. Небольшие площадки уступами уходили в гору. На каждой площадке стояла олива. Когда Арасели долго смотрела на деревья, картина отрывалась от рамы. Начинало мерещиться, что оливы идут. Они идут в гору, на гребень, а потом, очевидно, спускаются по ту сторону вниз. Ровным строем, караваном, одна за другой. Стоило только поднять глаза от книги, и оливы отправлялись в поход.
Когда ей было тринадцать лет, она взобралась на гору. Оливы действительно спускались вниз, но за ближней горой стояла другая, потом третья. Отец был прав: везде была та же жизнь. И все-таки, как и он, она ждала: оттуда однажды что-то придет.
Когда началась война, учитель сказал крестьянам длинную речь. Он задыхался и придерживал рукой сердце, он был бледен, а глаза его умоляли. Крестьяне слушали молча, сурово. Один из стариков сказал:
— Из-за гор приходит только несчастье — налоги, гражданская гвардия, война.
Дома учитель заплакал. Как все испанцы, плакать он не умел, и слезы ему не пристали. Он сказал Арасели:
— Если бы меня привезли на войну и посадили в окоп и дали ружье, я бы стрелял и стрелял в испанское несчастье, пока не застрелили бы меня самого. Но я не дойду до окопа.
Арасели было уже восемнадцать лет. Она собрала деревенскую молодежь — и тех, кто учился с нею вместе, и тех, кому она помогала учиться, и тех, кто учиться не хотел. Побледнев, как отец, и тоже придерживая сердце рукой, она сказала:
— Я ничего не умею. Но будем вместе делать все, что мы можем, для войны. Мы думали, что очень несчастны, и не подготовились к еще большему несчастью. Давайте бороться с ним, чтобы и счастье не застало нас когда-нибудь врасплох.
В Торальбе никогда никому не приходило в голову, что фронт может пройти рядом, как межа, как дорога. Война началась далеко от деревни, но подошла к ней быстро. В деревне разместился отступавший батальон. Командир его, молодой, невоенного облика капитан сказал крестьянам:
— Мы ничего не скрываем. У нас есть только руки, у них — орудия и самолеты. Но орудия и самолеты делаются руками. И руки решат спор, в котором правда с нами.
Вечер был тихий, солдаты бродили по улицам, девушки негромко смеялись, и только лица были бледны, словно бы все — и солдаты и крестьяне — чем-то переболели и теперь начиналось выздоровление.
Капитан подошел к Арасели. Он был прост, весел, смешлив. Только по нежному уважению, с которым товарищи шутили над ним, можно было догадаться, что он храбрый, хороший офицер.
Девушки пели:
Ты хочешь, чтоб свет освещал
две горницы разных?
Ты хочешь, чтоб бились в груди
два сердца сразу?..
Капитан Монтекин сказал Арасели:
— Мы пришли сюда из-за гор. На каждой росли оливы. Теперь их нет: снаряды и бомбы срезали их. Если бы вы знали, как больно смотреть на мертвые деревья, если бы вы знали, как больно отдавать горы врагу! Кажется, ничего нет, только камень и деревья, а как больно!.. Фашистам не жаль олив. А кто не жалеет деревья, тот не жалеет и людей.
— Вы тоже жили в горах? — спросила Арасели.
— Нет. Я мадридец. Студент.
И он тихонько запел фальцетом:
Кто сравнится, кто сравнится
с населением Мадрида?
— Я изучал философию, — сказал капитан. — Боже, до чего это было глупо! Но разве я знал, что буду командовать батальоном?
— А разве кто-нибудь знал, что его ждет? — ответила Арасели.
— Надо было знать! — с силой сказал капитан. — Надо было! За незнание платят дорого и, главное, долго.
— Мы заплатим, — сказала Арасели. — Ничего нет дольше жизни. А она короткая и совсем не дорогая.
— Неправда! Она дороже всего на свете. И у нее нет ни начала ни конца.
Через несколько дней Арасели сказала отцу, краснея:
— Я больше не Арасели Саэнс, а теперь Арасели Саэнс Монтекин.
Отец не удивился. Ему нравился капитан.
В ту же ночь в Торальбе поднялась тревога. Враги спустились с гор. Снаряды падали на дома. На площадках с оливами фашисты поставили пулеметы и били по деревне. На улицах было смятение, крики, ужас. Капитан Монтекин помчался в штаб, жена бежала за ним. Начальник штаба батальона исчез.
— Недаром я хотел арестовать его! — крикнул Монтекин. — Теперь они знают, сколько нас и как мало у нас винтовок.
Он бросил всех наличных людей в бой и сам побежал с ними, не попрощавшись с женой.
Арасели осталась одна в штабе. Она пыталась вызвать на помощь соседние части, она пыталась собрать крестьян. А снаряды рвались на улицах, и трещал пулемет, и надо было перевязывать раненых. И как раз когда полевой телефон наконец ответил, когда крестьяне с охотничьими ружьями и топорами побежали к околице, а на помощь Арасели пришли перепуганные девушки, — лейтенант, друг капитана, ворвался в штаб, схватил Арасели в охапку, ничего не объяснил, не дал ей забежать к отцу, бросил в автомобиль и погнал его со скоростью полутораста километров в час. Только по дороге он рассказал ей, что Монтекин первым бросился на врагов, был ранен, не захотел уйти, прикрывал отступление остальных и, вероятно, взят в плен. За несколько минут до того, как он остался один, он крикнул лейтенанту:
— Арасели! Арасели!
И лейтенант понял, что должен спасти жену капитана, потому что фашисты окружают деревню.
Уже в Барселоне Арасели встретила крестьянина, перешедшего фронт, и он рассказал ей, что фашисты, заняв деревню, первым расстреляли ее отца. Его поставили спиной к стене школы, лицом — к горам.
Впервые в жизни, одинокая, она была в большом городе. Она сказала в молодежном комитете:
— Я ничего не умею. Но я готова делать все, что угодно. И полы я мою не хуже других.
Она работала так, как работают люди, которые боятся свободной минуты, чтобы не сойти с ума.
Ее иногда называли безмужней вдовой, а брак ее — фронтовым. Она ничего на это не отвечала.
Через год Красный Крест доставил ей письмо, очень давнее. Монтекин был жив. Он находился в плену. Он написал всего несколько слов, зная, что их прочтут десятки глаз. Фашистам письмо показалось, по-видимому, безобидным. Но Арасели прочла его по-своему.
— Он собирается бежать, — сказала она в комитете. — Теперь он, может быть, уже убежал. А тогда его рана еще не зажила.
Никто не мог понять, где она это вычитала. Она объяснила:
— Он пишет: «Я почти здоров». Он не стал бы огорчать меня, если бы не хотел на что-то намекнуть. Еще он пишет: «Наш прерванный день снова придет». Это день нашей свадьбы. «Разлука будет короткой».
И, не слушая ни возражений, ни утешений, она прибавляла:
— Жизнь длиннее.
Писем больше не было. Фашисты подходили к Барселоне.
Капитан Монтекин действительно бежал из плена. Он долго бродил в горах один, оборванный, безоружный, голодный. Потом он встретил нескольких других беглецов. Вместе они напали на двух гражданских гвардейцев. Одного из них гвардейцы убили, но остальные завладели двумя винтовками. Потом их стало десять и двадцать, и винтовки появились у каждого.
Арасели узнала об этом уже во Франции, через контрабандистов. В ночь величайшего испанского несчастья она вместе с другими женщинами перешла границу, и французские жандармы подгоняли их прикладами и отобрали у них тощие узелки.
В лагере ветер ходил по баракам, люди хлебали пустой суп, женщины рожали, и дети болели рядом.
Арасели ухаживала за больными и за детьми. Она писала письма за неграмотных, она вела все разговоры с начальством, и старый жандарм говорил ей:
— Если бы все женщины были такие, как вы, мадемуазель! Простите, я не могу поверить, что вы замужем, и говорить вам: мадам.
Она провела в лагере несколько лет. Бежать? Куда? Зачем? И как оставить больных?
Во Францию пришли немцы. Маршал Петэн собирался выдать Арасели генералу Франко. Тогда она бежала.
Она присоединилась к французским патриотам. Она ухаживала за ними, как мать. Она выполняла любые поручения. Она печатала и разбрасывала листовки, она ходила по деревням, ездила из города в город.
— Это преступление — посылать вас на риск, — говорил ей начальник отряда, — но у вас такой невинный вид! Никто не подумает, что вы способны солгать.
— Я и не способна, — кротко отвечала она.
— Но если вас поймают и спросят…
— Я буду только молчать.
Ее поймали. Она молчала. Ее избили, ей загнали булавки под ногти. Заплакала она только в камере.
— Очень больно? — участливо спросила соседка.
— Нет. Но Монтекину, наверно, было очень больно, когда он был у них. Ведь он был раненый…
Она снова попала в лагерь. Этот был куда страшнее прежнего. Здесь одних убивали, другие умирали без пули, без веревки, но тоже убитые. Здесь не было жандармов, которые говорили бы Арасели «мадемуазель». Здесь были гестаповцы, и они вообще не разговаривали, только убивали. Они убивали и детей, а когда дети умирали, Арасели казалось, что она уже старуха и зажилась на земле.
Однажды утром гестаповцы просто-напросто исчезли. Арасели не заметила этого: она лежала на гнилой соломе и ждала смерти. Она услыхала крики, шум моторов, топот. Она приподняла голову. В барак вбежали американцы.
— Не вставайте, мисс, — поспешно сказал кто-то. — Мы сейчас займемся вами. Но мы хотим снять вас такой, какая вы сейчас.
Ее сфотографировали. Потом ее кормили, лечили. Она снова оказалась во Франции. Начальник партизанского отряда разыскал ее и просил прощения за то, что подвергал ее опасности.
— Я знал, что это кончится плохо, — повторял он. — Но не было человека, которому я бы верил, как вам. И вы живы, живы!
Он увез ее на юг, поселил у своих родителей, не отходил от нее ни на шаг. Когда она выздоровела, он сказал ей:
— Я не могу расстаться с вами. Я люблю вас. Вы должны стать моей женой.
Но, увидав ее улыбку, он прошептал:
— Простите меня.
Она спокойно взяла его руку.
— Знаете, почему я выжила? — сказала она. — В лагере мне снился всегда один и тот же сон. Мне снились оливы. Они идут по горам. Никто не остановит их. Они придут. И я приду. Жизнь длинна. Я приду.
Оливы растут и в Пиренеях. Если долго смотреть на них, кажется, что они поднимаются на гребень и уходят в Испанию. Ночью вместе с ними, с площадки на площадку, шла маленькая женщина. Как когда-то старый учитель, капитан Монтекин ждал, что испанская свобода придет из-за гор. Он сражался и ждал. Арасели и свобода шли к нему.