И вот у меня на руках пропуск «на все секторы фронта», выданный мадридским военным комиссариатом. А ближайший фронт — это я уже знаю не по чужим корреспонденциям — в двух километрах от центра.
Едем через весь город. Площадь Четырех ветров. Начинаются пролетарские кварталы. Сперва дома не становятся ниже, улицы не становятся уже. Но вместо белых стен — закопченные, вместо пышных фасадов — унылые, одинаковые, обшарпанные.
На улице — каменные баррикады, уложенные прочно и широко. Собственно говоря, это каждый раз — две баррикады: начинаясь у стены дома, они не доходят до противоположного тротуара; петляя, между ними можно пройти и даже проехать. Их строили в ноябре 1936 года, когда боялись, что фашисты ворвутся в Мадрид.
Улица обрывается, только кое-где еще стоят одинокие домики, открывается перспектива, вдали холмы и не то лесок, не то парк.
Университетский городок строился по чертежам архитектора Санчеса Аркаса. Это невысокий, еще молодой человек со спокойными, грустными глазами, скромный и молчаливый. Только приглядевшись к нему, замечаешь сдержанную артистичность его жестов. Впрочем, таких кастильцев, и вовсе не артистов, много. Он — замечательный знаток испанской архитектуры и искусства. Но и это узнаешь, только вызвав его на разговор. Всю войну он работал в отделе пропаганды, всегда спокойный, предупредительный, занятый днем и ночью. После войны он приехал в Советский Союз, писал историю испанской архитектуры.
Когда фашисты подошли к Мадриду, было решено взорвать несколько зданий Университетского городка. Подрывники пришли к Санчесу Аркасу. Он разложил веред ними чертежи и спокойно, деловито объяснил, как легче и вернее всего уничтожить то, что он строил — лучшее творение его жизни.
Философский факультет уцелел. Это небольшое красивое здание. Белые стены, огромные окна. Кое-где стекло заменяло всю стену. Но стекол больше нет, все выбито. Пробита крыша. На полу кучами лежат изразцы вперемежку со стеклом, камнями, книгами. Греческий фолиант валяется около неразорвавшегося снаряда. «Критика чистого разума» раскрыта, на строках Канта лежат пустые обоймы. Тоненькие тетради магистерских диссертаций выпачканы землей, налипшей к обуви солдат.
Над парком идет холодный мелкий дождь. Дорожки пусты и печальны. Выстрелы похожи на лесную перекличку. Винтовкам ворчливо отвечают пулеметы. Орудия иногда покрывают своим басом этот маленький спор. Но они стреляют не по философскому факультету, а по городу.
Слева огромный, весь разбитый «клинический госпиталь» и так называемый дом Веласкеса с острым резным куполом. Там фашисты. Поближе — белый домик сторожа. Это республиканский аванпост. Изрезанный окопами парк спускается к нему. На маленьком мосту никого, он ничей. Кое-где между окопами противников не больше тридцати метров.
Коридоры, аудитории. В одной стоит кафедра, а на доске выписано длинное латинское изречение. Полукруглый актовый зал с уходящими вверх рядами. У окна стол, за которым на торжественных собраниях философы спорили о духе и материи. Теперь на столе стоит пулемет и на одной-единственной ноте говорит о жизни и смерти.
Перед философским факультетом — марокканцы. Когда они звались маврами и владели Испанией, у них были свои замечательные философы. А фашисты владели медицинским факультетом всего восемь дней, но успели уничтожить огромную библиотеку. Эти испанцы знали об испанской культуре, пожалуй, меньше, чем марокканцы о мавританской.
Среди республиканских солдат есть студенты, но нет ни одного слушателя философии. На вопрос, кто работал в этом здании до войны, откликается столяр. Он все пытается стереть царапину, оставленную на столе пулеметом.
Спускается ночь. В окопах сменяются часовые. Сменившиеся ложатся на холодный мокрый пол. Ветер гуляет по коридорам, врывается в окна. Усталая солдатская голова падает на греческий фолиант. Лейтенант смущенно шепчет:
— У нас еще не было времени собрать все книги. Когда мы выбили фашистов и увидали, что здесь делается, мы вызвали специалистов. Они отобрали особо ценные экземпляры и увезли. Но мы хотим собрать все. Если эти книги и не так ценны, все-таки по ним можно учиться.
Перестрелка нарастает. Ночные караулы нервничают. Люди сжимают винтовки и всматриваются в темноту. Два солдата с винтовками между колен уселись в дальнем углу. Заслон из кирпичей скрывает свет огарка. Один водит пальцем по книге и медленно складывает слова. Другой поправляет его.
— Среди нового пополнения много неграмотных, — объясняет лейтенант. — Ученик — крестьянин, а учитель — музыкант.
4
В Риме, в Париже каждый камень — это история. В Мадриде тоже, только история наших дней.
«Здесь упала первая бомба». «Вот казармы Монтанья» (в них засели фашисты и отстреливались, когда повсюду в Мадриде мятеж был уже подавлен; народ взял эти казармы штурмом). «Тюрьма, — здесь тоже засели фашисты». «Здесь упал первый артиллерийский снаряд» (стрелять по городу фашисты начали, когда убедились, что не могут взять его, и когда республиканская авиация отняла у них небо). Даже Дон-Кихот и Санчо Панса, укрытые мешками с песком, кажутся солдатами в окопе.
Машина останавливается на высоком берегу Мансанареса за домами. Дальше надо идти пешком.
Широкий спуск к мостит. В одном из двухэтажных домов штаб соединения, занимающего Карабанчель — предместье по другую сторону реки.
Нас ведет заместитель командира бригады, майор маленького роста, с черной бородкой и лукавыми глазами, с неизменной улыбкой. Все зовут его «майор Ино» (сокращение от «Иносенте», что значит «невинный»).
— Кажется, фашисты несогласны с тем, что я такой уж невинный, — повторяет он, видимо, привычную остроту, и солдаты, тоже привычно, смеются. Но потом майор говорит: — Я мадридский рабочий. Я в самом деле был невинный: верил, что, когда Народный фронт победит на выборах, никто не сможет ему сопротивляться. Фашисты меня просветили. — Он снова смеется. — Будем надеяться, на свою голову.
Мы спускаемся на мост, идем вразбивку — по мосту часто стреляют; мы тоже пережидали, пока не закончится очередной обстрел. Мост широкий. Здесь в ноябре республиканцы контратакой отбросили фашистов. Внизу река, вернее, широкий ручей. Из воды торчат камни. И вот мы в Карабанчеле.
Сперва это совершенно непонятно.
Улицы залиты солнцем, но пусты. Движение идет через дома. Стены проломаны, полы разобраны, дома, этажи, квартиры, садики соединены в один бесконечный ход сообщения. Мы спускаемся в подвалы, поднимаемся на вторые этажи, идем параллельно улицам. В комнатах — шкафы, кровати, столы. На стенах фотографии — ребенок в распашонке, молодая в фате, старик с бородой. А стены наполовину разрушены.
Улица перегорожена мешками с песком. Солдаты сидят перед бойницами на стульях, в плетеных креслах — мебель они вытащили из домов. Встать перед баррикадой во весь рост — значит получить пулю. Фашисты за такой же баррикадой метрах в двадцати — тридцати. Если вернуться в дом, сделать несколько шагов и подойти к окну, то нашу баррикаду видно примерно так, как видит ее враг. Солдаты поднимают тщательно сделанное чучело. В чучело тотчас впиваются пули.
Ни одного дома с уцелевшей крышей. Ни одного стекла в окнах.
Из подвала ход сообщения поднимается в садик, на маленький двор, переходит в окоп. Окоп тянется задворками. Дома редеют, окоп все глубже уходит в землю. Над ним деревянный и земляной настил. Наконец дома остаются позади. Одинокое здание военного госпиталя, дорога в Толедо, поля. Там, в госпитале, враг.
Направо опять дома, вернее, их остовы, опять улица. Половина ее занята фашистами, другая — республиканцами. Между ними — ширина улицы, метров десять. В подвале стоят пулеметы. Солдаты смотрят на противоположную стену через самодельные перископы. Пули то и дело бьют в щитки пулеметов.
После мин лучшее оружие здесь — ручные гранаты. Чаще всего солдаты изготовляют их сами. «Консервная банка, динамит и шнур, что еще нужно?» — смеясь объясняют нам. Два солдата выходят из погреба во дворик. Нас выпускают только на лестницу. Граната на веревке. Гранатометчик расставляет ноги и твердо упирается в землю. Подручный поджигает фитиль. Через двенадцать секунд граната разорвется. Если ее кинуть сейчас же, враг успеет подхватить ее и швырнуть обратно. Гранатометчик размахивает гранатой над головой, все ускоряя движение, и считает: «Раз, два, три…» На шестой секунде он быстро поворачивается сам, как это делают метатели дисков, и швыряет гранату вверх. Она уносится. Еще две-три томительных секунды — и взрыв. Желтое облачко над фашистской стеной. Майор Ино оттаскивает меня на лестницу: «Они ответят». Но «они» молчат.
Лучшие гранатометчики — эстремадурские пастухи. У себя на родине они охотятся на кроликов с пращой. Теперь вместо камня они кладут в петлю гранату.
Днем в Карабанчеле обычно тихо. Лишь изредка протарахтит пулемет, разорвется граната, да пули поют, как пчелы. Это даже не перестрелка, а обоюдная проверка. Днем Карабанчель похож на огромный двор невероятных шахт. Подходы минированы, пулеметы пристреляны. По глубоким ходам сообщения легко бросить вперед резервы. Это густая сеть окопов, — попробуй, возьми!
Ночью из Мадрида приходят рабочие. Они роют новые окопы и ходы, укрепляют старые. Карабанчель — рабочее предместье. Часть солдат и рабочих когда-то (всего несколько месяцев назад) жила здесь. Они проходят мимо своих разбитых домов, идут по ним, выносят вещи, фотографии. А другие видят свои дома только издали: там враг.
Подкопы ведутся тоже ночью, чтобы фашисты не заметили, как выносится земля. Ночью закладывают и взрывают мины. Еще одно здание взлетает на воздух, и среди огня, под обрушивающимися кирпичами, при свете ракет и пожара, республиканцы занимают дом, несколько домов. А иногда — уступают…
За спиной — Мадрид. На другом берегу Мансанареса виден национальный дворец, дальше — вышка телефонной станции.
В комнате без двух стен стоят парты. Здесь была школа. На столе газеты, книги, глобус. Комиссар пишет на доске задачу. Ученики прилежно переписывают ее в тетради, зажав винтовки между колен. Маленькие парты стесняют их движения больше, чем винтовки.