5
Иностранцам кажется, будто мадридцы кричат, волнуются, жестикулируют. Но андалусцы, например, полагают, что мадридцы невозмутимы, как англичане.
Обстрелы с воздуха почти прекратились (при мне Мадрид бомбили раза два-три). Зато артиллерийские бомбардировки все усиливаются. Но город спокоен, даже весел. Светит солнце, все меньше становятся белые пятна снега на горах — он лежит уже только в лощинах. Лопаются почки на бульварах, цветут цветы, подметены дорожки. На скамейках сидят парочки, юноша обычно в военной форме. Играют дети, их еще немало, всех вывезти невозможно. Прихорашиваются женщины. Их лица накрашены, но не напудрены по испанскому обыкновению и очень блестят. Красивы ли мадридки? Не знаю. Говорят, что в целом чиновничий, пышный, но казенный Мадрид не очень-то красив, а мне он кажется прекрасным. Может быть, поэтому мне так нравятся и его спокойные гордые женщины? В длинной народной песне (на музыку, старинной песни о четырех погонщиках мулов) о четырех генералах, решивших овладеть Мадридом, говорится между прочим, что из вражеской стали мадридские женщины делают шпильки для локонов.
Полки в магазинах пустоваты, покупатели ведут неспешные разговоры. Очереди небольшие, спокойные. Сторожихи выставляют стулья или табуретки на тротуар и сидят вяжут, лицом к дому (француженки сидят лицом к улице). Не перевелись и чистильщики сапог, у них всегда есть работа.
Люди идут неспешной походкой, никуда не торопясь. Когда начинается обстрел, тоже не торопясь заходят в подъезды. Известно, откуда стреляют фашисты и какой стороне улицы грозит большая опасность.
Чтобы создать панику, фашисты стреляют как бог на душу положит: то днем, то ночью, то залпами, то из одного орудия, то подряд, то с регулярными перерывами, то без всякой системы. Тем не менее мадридцы почти безошибочно определяют, кончилась ли бомбардировка или надо еще переждать. Жертв много, когда снаряд, обычно — первый, попадает в очередь, в кино, в трамвай.
Гостиница, где я живу, — одна из самых больших в Европе. Она занимает целый квартал. Вся она отведена под госпиталь, только один этаж сохранили для постояльцев. После каждой бомбардировки вносят раненых. На днях принесли женщину, накрытую простыней, и ребенка. Мальчик лет семи неистово кричал. Трое санитаров не могли удержать мужчину, который рвался к своей жене. В операционной женщина умерла, не приходя в сознание. Отцу кричали на ухо: «Ваш сын останется жив!» Он ничего не слышал. Стуча зубами, ломая руки, вырываясь из рук санитаров, он умолял: «Пустите меня к ней, пустите меня к ней, я хочу ее видеть!..»
Когда раздается удар, какая-то сила тащит к окну. Иногда кажется, что ожидание новых раненых может свести с ума. Выходишь на улицу. Мадрид все тот же — спокойный, гордый, веселый. Прохожие, не догадываясь, что ты сбежал из дому от малодушия, одобрительно улыбаются: ты тоже не боишься быть на улице, когда стреляют.
А между тем надо бояться. Один из самых храбрых людей, каких я знал в Испании, болгарин Петров, проходя со мной по улице во время обстрела, жался к стенам и сказал мне:
— Да, боюсь. Это не в поле, это как в клетке. В поле и заяц может уйти от охотника. В поле — война. Здесь — бойня. Здесь ты как слепой. В поле он метит в тебя, а ты в него. Здесь и он стреляет вслепую, хотя наверняка. Глупо так погибнуть. В Мадриде я, как горец, хочу на воздух. А на фронте мне спокойно.
Но испанцы еще не понимают, что такое расчетливая и что такое нерасчетливая храбрость.
На самом опасном месте, на перекрестке Гран Виа и улиц Монтера, Ортолеса и Фуэнкарраль, для трамвайного стрелочника выстроена каменная будка: он прячется в нее, когда начинается очередной обстрел. Трамваи сразу останавливаются. Пассажиры уходят в подъезды. Когда вагоновожатый решает ехать дальше, он кричит на всю улицу:
— Защитники Мадрида! Кто торопится на фронт? Поехали!
И пассажиры, смеясь, выходят из подъездов.
В самом высоком мадридском доме — доме телефонной станции — четырнадцать этажей. На тринадцатом — артиллерийский наблюдательный пункт. Лифт идет до одиннадцатого, двенадцатый разбит снарядами. Одна из лестниц обращена к Каса де Кампо и вся застеклена. Огромное стекло, метров в пять, цело.
Наблюдательный пункт — средней величины комната со столами и табуретками. Вокруг нее — балкон. Отсюда и наблюдают. В бинокль прекрасно видны окрестности, гора Гарабитас, далекие антенны, первые и вторые линии фашистов в Каса де Кампо.
Артиллеристы показывают местность, как будто водят пальцами по карте.
— Одна их батарея — там, другая — здесь. В этих окопах — регулярные части, подальше — фалангисты. До антенн километров тридцать. Замечательная видимость: горный воздух. Антенны в глубоком фашистском тылу. Стрельбу наших дальнобойных корректируем отсюда.
Далекий свист прорезает воздух. Веселые артиллеристы переглядываются, уходят с балкона, запирают железную дверь.
— Началось. Сколько они снарядов по нас выпустили, не сосчитать. Весь фасад попортили.
С балкона, выходящего на другую сторону, открывается вся восточная часть города. Далекий удар, потом белый дымок. В бинокль видно: дыра в стене дома, подбегают люди, над кем-то или над чем-то наклоняются, подлетает машина. Снова удар. Дым в другом конце города. Через минуту дым становится гуще, мчатся пожарные. Улицы вымерли, прохожих нет, только проносятся редкие машины. Дым появляется в третьем месте, очень далеко. Кажется, что стоишь в магазине игрушек над макетом города, по которому воинственный мальчик стреляет горохом из пушечки.
Резкий свист.
— А вот это — на волосок от нас.
Треск, как будто раскололся большой камень. Здание содрогнулось. Один из наблюдателей стремглав убегает вниз и через минуту возвращается.
— В десятый. Снесло карниз. Пустяки. На улице никого не было.
Так каждый день и по нескольку раз в день. Только наблюдатели-испанцы сменяются. Для советских смены нет.
Через два часа улицы снова полны народа. Походив по центральной улице Алькала, перерезающей почти весь город, подхожу к гостинице. Где-то рядом раздается удар. В вестибюль снова приносят раненых. Снаряд попал в очередь перед кино на соседней улице.
Конечно, Ленинград узнал куда горшее. Но льющаяся кровь — это всегда кровь. Кроме того, Ленинград был после Мадрида. И, главное, Ленинград узнал победу. Одну. Окончательную.
Знал победы и Мадрид. Но не окончательную. Я хочу напомнить о первой (если не считать подавления мятежа в июле 1936 года). Это будет рассказ с чужих слов, в те дни я не был в Испании. Однажды я собрал у себя нескольких мадридцев, коммунистов и беспартийных, журналистов и военных. Вот что они рассказали мне о 7 ноября 1936 года, когда почти весь мир думал, что Мадрид должен пасть через несколько часов.
6
Пятого ноября у заставы святого Анхеля, в рабочем квартале, упал первый снаряд. До тех пор Мадрид бомбили только с воздуха. Снаряд разворотил мостовую и повредил стену. На стене остался плакат:
«Республика Советов боролась одна, окруженная врагами со всех сторон, и рабочие Петрограда отстояли родной город. Мадридцы, последуйте их примеру!»
Днем над городом показались самолеты. Они шли низко и сбросили не бомбы, а белые листочки. Люди подбирали их и читали:
— «Мадридцы, республиканская авиация с вами».
Это были первые современные (не старая рухлядь, не переделанные транспортники) республиканские самолеты. Люди на улицах кричали от восторга, как будто летчики могли их услышать. Люди махали шляпами и платками, как будто летчики могли их увидеть. Люди плакали, потому что не могли сдержаться, потому что почувствовали, что в небе есть защита.
За первым воздушным боем следили сотни тысяч глаз. Республиканский истребитель, маленький, с тупым носом — его тотчас прозвали «чато» («курносый»), и название осталось навсегда — стремительно пошел на врага. Враг перевернулся в воздухе и начал расти на глазах, беспомощно падая. Трамвайная проволока задрожала от радостных криков толпы.
«Курносый» по-испански — ласковое слово. Это были самолеты «И-15». И летчики на них были тоже «курносые».
Батальон «Ленинград» формировался на улицах. Добровольцы просто-напросто входили в ряды. Бил барабан. На перекрестках произносились короткие речи. Потом батальон двигался дальше. Медленно, вырастая на ходу, он шел в окопы, вернее, на линию огня, потому что окопов еще не было.
К вечеру выяснилось, что есть два батальона «Ленинград», сформировавшихся одинаково, но в разных кварталах.
Шестого мятежники ворвались в Карабанчель. Комитет компартии Карабанчеля забаррикадировался в своем помещении. В соседних домах засели мятежники. Коммунисты могли бы отступить. Но они решили остаться. У них было мало патронов и вовсе не было еды. К вечеру их окружили. Мимо проходили все новые вражеские части. Но осажденные не верили, что Мадрид может быть взят.
Седьмого должен был выйти специальный номер «Мундо обреро» («Рабочий мир» — мадридская коммунистическая газета), посвященный годовщине русского Октября. Столы редакции были завалены фотографиями, книгами, брошюрами. Журналисты лихорадочно писали статьи. Номер хотели сделать большим и роскошным. В полдень шестого пришел приказ: «Все коммунисты — на фронт».
На улице «передовик» спросил фельетониста:
— Ты умеешь стрелять?
— Нет. А ты?
«Передовик» пожал плечами. Оба вскочили в трамвай и поехали на фронт. Вагон был переполнен «милисианос». Фельетонист попросил одного из них объяснить ему, как стреляют из винтовки.
— Ты тоже мобилизованный? Смотри, вот так.
Милисиано неловко вскинул винтовку, рука сорвалась, раздался выстрел, пуля пробила вагонное стекло.
— Так вот как раз не так, — рассмеялся милисиано. — Я ведь сам стреляю со вчерашнего дня. Я водопроводчик и тоже получил приказ.
Правительство Ларго Кабальеро, никого не предупредив, уехало в Валенсию. Один журналист случайно увидел, как автомобиль премьера отъехал от министерства. Кабальеро оставил письмо генералу Миахе, начальнику «Хунты обороны Мадрида». Не будь журналиста, оно было бы вскрыто только на другой день, журналист вошел в кабинет и нашел письмо на столе. В письме предлагалось удерживать город пять дней.