тановив защитные барьеры, позволяла себе надолго отлучаться от Кафа, изучать соблазны другого мира и сражаться там с темными джиннами. Император обязан пребывать на своем троне. Так полагается. Корона – та же темница. Во дворце необязательно ставить на окнах решетки, чтобы удержать главного жильца внутри.
Мы излагаем эту историю в том виде, в каком она дошла до нас после многих пересказов, уста к уху, ухо к устам, историю об отравленной шкатулке и те истории, которые содержались внутри, где был спрятан яд. Вот что такое истории – опыт, передаваемый многими языками, и множество языков мы порой называем единым именем – Гомер, Вальмики, Вьяса, Шахерезада. А себя мы так и называем «мы». «Мы» – существо, которое рассказывает себе истории, чтобы понять, какого оно рода существо. По мере того как истории спускаются к нам по ступеням столетий, они отрываются от времени и места, теряют изначальную конкретность, но приобретают чистоту эссенции, сущности, становятся беспримесно самими собой. И точно так же эти истории представляют собой то, что мы знаем, что мы понимаем и что мы есть – или, вероятно, правильнее было бы сказать, то, чем мы стали или чем можем быть.
Осторожно, словно сапер, обезвреживающий бомбу, Омар Айяр снял со шкатулки верхний слой. Пуф! Луковая кожица дематериализовалась, и сразу же полилась история, высвобождаясь из тончайшего прямоугольного слоя: возникло бормотание, переросло в медоточивый женский голосок, один из множества, запертых в китайской шкатулке, чтобы ими мог воспользоваться на выбор гонец. Этот голос, хрипловатый, низкий, успокоительный, напомнил мистеру Джеронимо Голубой Жасмин и тот «Багдад» (без h), где она жила, дом, из которого он был изгнан. Волна меланхолии омыла его и схлынула. Повесть вонзила в него крючок, прямо в ухо без мочки, завладела вниманием.
Наутро после всеобщих выборов, о великий царь, некий мистер Айрагайра из дальнего города Б. пробудился, как и все прочие, от громкого воя сирен, а затем приехал белый фургон, на котором развевался флаг, и из мегафона разносились приказы. Всех ждут перемены, восклицал мегафон, ведь людские сердца ждали перемен. Всем обрыдли коррупция и дурное управление, а более всего осточертело семейство, так долго цеплявшееся за власть, что оно превратилось для всех в ненавистных родственников, от которых каждый жаждет избавиться. И вот семейство свергнуто, кричал мегафон, и страна сможет наконец расти и крепнуть без отвратительных всеобщих родичей. Как все прочие, сказал мегафон, он, Айрагайра, должен немедленно оставить свою нынешнюю работу – работу, которую он, между прочим, любил (он был редактором книг для юношества, трудился в известном издательстве) – и явиться на один из только что организованных сборных пунктов, где его проинформируют о новом назначении и он вольется в великое новое национальное предприятие, строительство машины будущего.
Он поспешно оделся, спустился и вышел из дома объяснить офицеру с мегафоном, что не обладает ни инженерными знаниями, ни навыками механика, потребными для такой работы, ведь он из людей искусства, а не техники, к тому же он сам хотел бы оставить все как есть, он давно сделал свой выбор, предпочел любимую профессию высоким заработкам. Убежденный холостяк, он получает вполне достаточно по своим нуждам и делает важную работу: пробуждает, занимает и формирует юные умы. Офицер с мегафоном безразлично пожал плечами:
– Мне дела нет, – резко, нелюбезно ответил он. – Делайте, что велит новая нация, если не хотите, чтобы вас сочли антинародным элементом. Для таких элементов в нашей периодической системе клетка не предусмотрена. Как говорят французы – хотя сам я французского не знаю, ибо он чужд нашим традициям и потому учить его бессмысленно, – hors de classification[11]. Грузовики скоро прибудут. Если вы настаиваете на своих отговорках, обращайтесь к ответственному за транспортировку.
Коллеги в издательстве говорили о мистере Айрагайре, и это не всегда звучало как комплимент, что его невинность превосходит цинизм всезнающих детей и потому он не в состоянии постичь горечь разочарованного мира, давным-давно невинность утратившего. Вежливый, растерянный очкарик ждал обещанных грузовиков. Если бы Рене Магритт изобразил Стэна Лорела в светло-коричневых оттенках, вышло бы некоторое сходство с мистером Айрагайрой, который с рассеянной и бестолковой ухмылкой взирал на толпу, близоруко помаргивал, когда охранники стали сгонять всех в кучу, пастухи с оранжевыми метинами на лбах и длинными палками в руках. В назначенное время прибыл конвой грузовиков, изогнувшись на старинной набережной вдоль моря, словно чернильная клякса, упавшая на старинный рисунок, и когда мистер Айрагайра очутился наконец лицом к лицу с офицером, ответственным за транспортировку, с этим дородным густоволосым молодым человеком, явно гордым своими мускулистыми руками и выпуклой грудью, он был уверен, что теперь-то недоразумение быстро разрешится. И он заговорил, но ответственный за транспортировку перебил мистера Айрагайру и спросил его имя. Тот назвался, офицер сверился с кипой бумаг в папке с зажимом.
– Вот оно, – сказал он, предъявляя документ мистеру Айрагайре. – Ваши работодатели вас уволили.
Мистер Айрагайра покачал головой:
– Этого не может быть, – пустился он в логические рассуждения, – во-первых, меня в издательстве ценят, а во-вторых, будь это даже правдой, сначала меня должны предупредить устно, а затем известить письменно и, наконец, вручить уведомление. Так полагается это делать, и процедура не была соблюдена, к тому же, повторяю, у меня есть все основания утверждать, что на работе меня уважают и собирались отнюдь не уволить, но повысить.
Офицер по транспортировке ткнул в подпись внизу бумажного листка:
– Узнаете?
Мистер Айрагайра с ужасом признал, что почерк его начальника ни с чьим не спутаешь и это он.
– Стало быть, все ясно, – подытожил ответственный за транспортировку. – Раз вас уволили, значит, вы сделали что-то очень дурное. Можете сколько угодно изображать, будто вы ни при чем, но вина ясно написана у вас на лице, и эта подпись, подлинность которой вы сами удостоверили, это подтверждает. Полезайте в грузовик.
Напоследок мистер Айрагайра позволил себе лишь один строптивый вздох:
– Никогда бы не поверил, – сказал он, – чтобы подобное случилось здесь, в моем любимом родном городе Б.
– Название города изменилось, – сообщил ему офицер. – Отныне к нему вернулось древнее имя, которое некогда ему дали боги: Избавление.
О великий царь, мистер Айрагайра никогда не слыхал такого названия и понятия не имел, чтобы имя городу в древности дали боги, тем паче, что и города тогда не существовало, это ведь не древняя столица Д. на севере, а одна из новых застроек, современный мегаполис, но протестовать мистер Айрагайра больше не стал и послушно забрался со всеми прочими в грузовик. Его повезли на север, на те новые заводы, где строили машину будущего. В следующие недели и месяцы его смятение лишь возрастало. На новом рабочем месте, среди устрашающего грохота турбин и пронзительного стаккато дрелей, подле молчаливой тайны конвейерной ленты, по которой винты и болты, валы и шестеренки плавно скользили мимо пунктов контроля качества к неведомой цели, он к своему изумлению убедился, что на великое предприятие были привлечены еще менее пригодные, чем он, работники. Малые дети клеили из бумаги и дерева поделки, которые тоже каким-то образом включались в великое целое; повара пекли пирожки и облепливали ими со всех сторон машину, как в деревне коровьим навозом – глинобитные домики. Что же это за машина, гадал мистер Айрагайра, для строительства которой понадобился весь народ в совокупности? Моряки приносили в жертву машине свои корабли, а землепашцы – плуги; по мере того как его переводили с одного места на другое по гигантской строительной площадке, он видел, как прямо внутри машины строятся отели, видел там кинокамеры и ткацкие станки, но в отелях не было постояльцев, в кинокамерах отсутствовала пленка, на станках – нити. Тайна росла вместе с ростом машины, целые города сметались с лица земли, освобождая место для машины, покуда Айрагайре-сахибу не показалось, что машина и государство сделались синонимами, ведь в стране больше не оставалось места ни для чего, кроме этой машины.
В те дни ввели рационирование воды и пищи, в больницах закончились лекарства и в магазинах товары, машина распространилась повсюду и сделалась всем: каждый являлся на то место, какое ему назначили, делал работу, какую велели, все завинчивали гайки, сверлили, клепали, долбили молотками и к ночи возвращались домой, уставшие до немоты. Рождаемость упала, потому что на секс не хватало сил, и радио, телевизор и мегафон прославляли эту ситуацию как всенародное благополучие. Мистер Айрагайра заметил, что начальство на строительстве, управляющие, и надсмотрщики, и охрана, все были свирепы и постоянно злы, особенно на таких людей, как он сам, тех, кто прежде мирно жил своей жизнью и рад был предоставить то же право другим. Такие люди считались теперь одновременно и ничтожными, и опасными, бесполезными и мятежными, им, дескать, требовалась суровая дисциплина, уж можете в это поверить, твердили мегафоны, за дисциплиной дело не станет, наказания будут применяться всюду, где понадобится, а мистер Айрагайра думал: как странно, что те, кто оказался при новой иерархии на самом верху, гораздо злее тех, кто внизу под ними.
Настал день, о великий царь, когда мистер Айрагайра увидел ужасное зрелище. Мужчины и женщины несли строительный материал в металлических поддонах, установив их у себя на голове, и это само по себе нормально, однако что-то случилось с телами этих мужчин и женщин, они выглядели – он не сразу подобрал слово – раздавленными, будто что-то гораздо более тяжелое, чем поддоны со строительными материалами, давило на них, будто вокруг них возрастала гравитация, буквально вминая их в землю. Возможно ли, спросил он соседей по конвейеру, к которому он был в тот день приставлен, мыслимо ли допустить, что их пытали, и все, к кому он обращался, языком отвечали «нет», а глаза в то же время говорили «да», что за мысль, мы живем в свободной стране, говорили уста, а глаза: не будь глупцом, опасно выражать вслух подобные мысли. На следующий день раздавленные исчезли, строительный материал доставляли другие строители, и если их фигуры тоже показались мистеру Айрагайре слегка сдавленными, на этот раз он держал рот на замке и лишь взглядом вопрошал соработников, а те взглядом отвечали ему. Но держать рот на замке, когда отчаянно хочется что-то из себя вытолкнуть, вредно для пищеварения, и тот день по пути домой мистера Айрагайру мутило, его чуть было не вырвало прямо в грузовике, на котором их перевозили, что было бы – воспользуемся одним из слов возникшего тогда новояза – «неблагонадежно».