Но преследователь и мститель не считал себя художником. Он был – Джимми Натараджа, бог разрушения, танцующий свой губительный танец.
Зумурруд Великий объявил свою «Фундацию» первым шагом на пути к созданию глобального султаната джиннов, чью власть над миром он теперь провозгласил, самочинно присвоив титул султана. Однако три других Великих Ифрита немедля выразили неудовольствие таким притязанием на первенство, и Зумурруду пришлось пойти на компромисс. Поскольку он не мог излить досаду на членов правящего квадрумвирата, Зумурруд диким вихрем пронесся по миру, свершая повсюду казни обезглавливанием, распятием и каменованием, что с первых же дней его правления породило ненависть, из которой в скором времени выросла контрреволюция. В союзе со злобными и неграмотными Учениками страны А. у него сложилось нечто вроде программы управления, он принялся с энтузиазмом запрещать все подряд, как это делали они: поэзию, велосипеды, туалетную бумагу, фейерверки, любовные романы, политические партии, картошку фри, очки, пломбирование зубов, энциклопедии, презервативы, шоколад, а всякого, кто осмеливался возразить, отправлял на костер, или рубил надвое, или, по мере того как все более проникался энтузиазмом, вешал, топил, четвертовал – замечательная традиционная английская казнь за государственную измену, еще в XIII веке ввели. Он хотел, говорил Зумурруд другим джиннам, усвоить лучшие уроки прежних империй, а потому включил средневековые пытки и казни в уголовный кодекс нового султаната – с немедленными и ужасающими последствиями.
Неугасимую, идиосинкразическую ненависть он питал к любым видам закрывающихся сосудов, к банкам с завинчивающимися крышками, к бутылкам, которые можно заткнуть пробкой, к чемоданам с замками, к скороваркам всех видов, к сейфам, гробам и чайным коробкам. Его приятели Великие Ифриты Сверкающий Рубин и Раим Кровопийца, не пережившие опыта заключения в бутылке, только плечами пожимали, слушая эти декларации войны, но он сказал им: просидели бы полвечности взаперти в стекляшке, точно так же возненавидели бы свою камеру.
– Поступай, как знаешь, – сказал Сверкающий Рубин, – но тратить время на такие пустяки – никак не признак величия.
Этого оскорбления Зумурруд словно и не слышал. Люди держали его в плену. Теперь его черед. Ту ненависть, что накопилась в нем за годы заключения, невозможно было утолить ни гонениями, ни казнями. Порой ему казалось, он мечтает не столько править человеческим родом, сколько возглавить окончательное его истребление.
В этом вопросе, по крайней мере. Забардаст, тоже побывавший в заточении, был с Зумуррудом полностью согласен: пришло время мести.
Месть джиннов пылала неугасимым огнем.
Немного времени понадобилось, чтобы кровожадность Зумурруда встревожила даже то, что оставалось от Газали. Прослышав, сколь скрупулезно великий джинн исполняет завет покойника – запугать человеческий род так, чтобы страх толкнул людей в объятия религии, – прах философа вынужден был призадуматься о разнице между академической теорией и кровавой практикой и пришел в итоге к выводу, что, хотя добросовестность Зумурруда невозможно отрицать, он, возможно, в определенном смысле слишком далеко зашел. Выслушав такое замечание, Зумурруд понял, что в философе больше не нуждается. Он действительно зашел далеко – дальше, чем мог бы его привести старый мертвый глупец.
– Мои обязательства перед тобой выполнены, – заявил он философу, – возвращаю тебя в молчание могилы.
Забардаст, более сдержанный из двух старших темных джиннов, всегда более вдумчивый и мягкоречивый (хотя на самом деле не менее беспощадный, даже, пожалуй, более, в силу большего интеллекта), предложил поделить новый султанат на четыре доли, четвертовать, как Зумурруд четвертовал своих жертв. Слишком велика, чтобы управлять из единого центра, оказалась империя, созданная Зумуррудом в отдаленной стране А. «Фундация» никак не тянула на великую метрополию, годную в планетарные столицы. Деятельность Зумурруда, указывал Забардаст, распространяется на (в широком смысле) Восток, а он сам пока что показал себя в лучшем виде, причинил больше всего бед и внушил величайший страх на могущественном Западе. Это оставляло Африку и Южную Америку Раиму Кровопийце и Сверкающему Рубину. Прочими частями света – Австразией, Полинезией, обиталищами пингвинов и полярных медведей – пока можно было пренебречь.
Такое распределение никого не устроило, даже автора идеи, ибо Забардаст втайне лелеял мечту овладеть всем миром, но на краткое время все четыре Великих Ифрита пришли к соглашению – на очень краткое время, вскоре начались раздоры. В особенности недоволен своей долей остался Сверкающий Рубин. Джиннам лучше всего живется в тех местах, где хорошо известны их истории, они чувствуют себя более-менее дома в странах, куда их истории перекочевали вместе с поклажей эмигрантов, но им худо в малоосвоенных регионах, где о них толком не слышали. «Южная Америка! – ныл Сверкающий Рубин. – Что они там понимают в магии?»
Завоевательная война распространялась по всему глобусу, словно распускался черный цветок, повсюду вспыхивали гибридные войны, в которых сражались люди, управляемые джиннами – всеми способами, какими джинн управляет человеком, чарами и одержимостью, страхом и страстью, верой и подкупом. Темные джинны сидели себе праздно в облаках, окутавшись столь густым туманом, что поначалу даже Дунья не могла разглядеть, куда подевались ее самые сильные враги. Они сидели и смотрели, как марионетки убивают и умирают, а порой высылали низших джиннов усугублять хаос. Однако понадобилось очень немного времени, чтобы обычные недостатки джиннов – неспособность к верности и преданности, капризность, эгоизм и самолюбие – вылезли на поверхность. Каждый из четырех быстренько сообразил, что он и только он один вправе претендовать на звание величайшего, и то, что началось с пререканий, быстро накалялось, меняя сам характер конфликта в нижнем мире. Тогда-то род человеческий и превратился в холст, который темные джинны расписывали взаимной ненавистью, в сырой материал, из которого каждый член четверки пытался вылепить сагу о собственном глобальном господстве.
Оглядываясь, мы говорим себе вот что: безумство, обрушенное на наших предков джиннами, было тем самым безумством, что таится и в каждом человеческом сердце. Мы вправе обвинять во всем джиннов, и мы так и делаем, так и делаем. Но было бы несправедливо забывать о собственных человеческих слабостях.
Печально вспоминать, как темные джинны с особым удовольствием натравливали мужчин на женщин. В эпоху до разделения Двух миров женщины в большинстве регионов планеты считались существами второстепенными, менее ценными, движимым имуществом или в лучшем случае домработницами, заслуживающими уважения лишь в роли матери, а в прочем презренными, и пусть отношение к женщинам за столетия изменилось к лучшему, хотя бы в некоторых странах, темные джинны все еще придерживались морали Темных веков: женщина создана в утеху и на пользу мужчине. Кроме всего прочего, секс-бойкот, объявленный ифритам джинниями, вызвал у них фрустрацию, отчего они разозлились и уже без малейшего неодобрения взирали на то, как их подручные воспламеняются яростью и не только насилуют, но и убивают женщин, этих новых женщин, отвергавших учение о своем несовершенстве и требовавших равенства – таких женщин давно пора поставить на место. Но в этой войне королева Дунья выставила собственного бойца, заступника женщин, и тут-то ход войны стал меняться.
У Терезы Сака тоже теперь имелось прозвище как у супергероини. Нет, не Мадам Магнето или как там еще навыдумывали таблоиды, это разве что для комиксов уместно. Голос Дуньи заговорил в ее голове: Я твоя мать, и тогда она сказала себе: «Я тоже стану матерью, свирепой мамой самой смерти». Та, другая, более близкая к святости Мать Тереза, тоже не чужда была делу смерти, но Тереза Сака преимущественно интересовалась феноменом внезапной насильственной смерти, а не хосписами, не облегчала переход в забвение, а жестко прерывала жизнь высоковольтным ударом. Она стала ангелом-мстителем Дуньи, заступницей (так она себе говорила) каждой отвергнутой, обиженной, замученной женщины за всю мировую историю.
Странно быть человеком, на которого не распространяются моральные правила: получено разрешение убивать, уничтожать людей, не чувствуя при этом вины. Это как-то противно человеческой природе. Сета Олдвилла она убила в неистовом гневе, однако и этим не могла отговориться и понимала: гнев был причиной убийства, однако не мог служить оправданием. Он-то, конечно, был засранцем, но от того она не в меньшей степени убийца. В преступлении виновен преступник, и преступником была она, так что, вероятно, она заслуживала суда и наказания, однако, добавляла она мысленно, пусть сначала поймают. И вдруг джинния-праматерь шепчет ей, высвобождая в ней внутреннего воина, и призывает поучаствовать в спасении мира. Как в тех фильмах, где вербуют добровольцев из камер смертников, дают им шанс искупить вину, а если погибнут – ха, так им все равно предстояло поджариться. Что ж, это справедливо, думала она, однако постараюсь прихватить с собой побольше этих ублюдков.
Прикрыв глаза, она видела координатную сетку джиннов, и главнокомандующая Дунья обозначала цель. Повернувшись боком и слегка наклонившись, она проскальзывала сквозь воздушную щель в другое измерение, отправлялась туда, куда указывали координаты. Вынырнув из тоннеля между измерениями, она поначалу не соображала, в каком очутилась краю. Да, информация, помещенная Дуньей прямо ей в мозг, содержала название страны – А., П., И., – но от этого алфавитного набора толку было мало: одним из свойств новой реальности, нового способа перемещаться в пространстве той новой реальности, которая и порождала этот новый способ, была утрата связи с материальным миром – она могла бы очутиться где угодно, в любой бесплодной пустыне или среди сочной зелени леса, на любой горе и в любой долине, в любом городе, на любой улице, на другой планете. Потом она поняла, что вовсе не имеет значения, в какую она попала страну: это всегда была одна и та же страна, страна, где насилуют женщин, а она – ассасин, явившийся мстить угнетателям. Вот мужчина, одержимый джинном – одержимый, очарованный, подкупленный драгоценностями, все равно. В его поступках – его приговор, а на кончиках ее пальцев те молнии, что совершат казнь. И нечего в себе копаться. Она н