Fegato, seppie, венецианские бисквиты baicoli. Бокал хорошего вина. Отлично. Да, это и меня исцеляет.
После гибели Сверкающего Рубина и Раима Кровопийцы наступило нежданное затишье и что-то стало меняться в городе, хотя все воздерживались от мысли, что «стало лучше». Тем не менее сопротивление нарастало, орды джиннов-паразитов исчезли с городских улиц, а многие из них так и остались стоять, окаменев, там и сям, как знаки перемены в ходе войны, и когда небывалости стали случаться реже и уже не с такой силой, горожане отважились вновь выходить на улицы и в парки. Словно весенний крокус, появлялся на променаде вдоль набережной Гудзона бегун – не от монстров спасающийся, а бегущий просто для удовольствия. Возродившийся вкус к удовольствиям сам по себе знаменовал начало новой жизни, хотя все понимали: пока злодеи Забардаст и Зумурруд на воле (эти имена сделались знакомы всем жителям планеты), опасность не миновала. Включились подпольные радиостанции, и все задавали один и тот же вопрос: где З и З?
Когда на календаре приближался тысячный день небывалостей, мэр Роза Фаст приняла отважное решение и вернулась в свой офис, прихватив с собой Малютку Бурю. Также при ней был только что назначенный глава отдела безопасности Джинендра Капур, тот самый, кто победил и обратил в камень джиннов-паразитов.
– Судя по твоим делам, – сказала мэр Джимми, – ты по крайней мере отчасти сделан из того же вещества, что они. Но когда борешься с монстрами, неплохо иметь монстров и на своей стороне.
– Я в офисе работать не стану, – предупредил он. – Насиделся в бухгалтерии и больше в жизни не соглашусь париться в четырех стенах.
– Я вызову тебя, когда ты мне понадобишься, – сказала она и вложила ему в руку небольшое устройство. – Работает на максимально защищенной частоте, – сказала она. – Пока что ее не пеленгуют. Он зазвонит, завибрирует, и огоньки по краям вспыхнут красным.
– Когда комиссару Гордону требовался Бэтмен, – припомнил Джимми Капур, – он посылал Бэт-сигнал. Похоже на то, как ждешь свой заказ в бургерной на Мэдисон-сквер.
– Вот именно, – кивнула она.
– Чего девчонка так на меня смотрит?
– Хочет понять, могу ли я тебе довериться.
– И как, можете?
– Если б тебе нельзя было доверять, – сказала мэр Фаст, – у тебя лицо уже покрылось бы язвами. Так что, полагаю, с тобой все в порядке. За работу.
Похищение Хьюго Кастербриджа из парка возле его дома в Хэмпстеде ознаменовало новый виток в темной спирали войны. Композитор вышел на обычную утреннюю прогулку со своим тибетским терьером Вольфганго (на оригинальной партитуре «Женитьбы Фигаро» имя Моцарта было таким способом нелепо итальянизировано, к великому и часто высказываемому вслух восхищению Кастербриджа). Позднее случайные прохожие вспоминали, как он, помахивая палкой, предупреждал о своем намерении машины, чтобы пересечь Ист-Хит-роуд и войти в парк. В последний раз его видели, когда он шел на северо-восток вдоль Лайм-авеню к пруду. Позднее тем же утром был обнаружен Вольфганго, пес непрерывно лаял, задрав морду к небу, и охранял хозяйскую трость с набалдашником, словно меч павшего воина. Больше от Хьюго Кастербриджа – на тот момент – не оставалось и следа. И теперь, близясь к концу своего повествования о великой войне, мы принуждены покинуть Лондон столь же внезапно, как пришлось это сделать Кастербриджу, и вернуться в Люцену, в Испанию, где все началось, где некогда джинния Дунья явилась к дверям андалузского философа, полюбив его ум, где она родила Ибн Рушду множество детей, в потомках которых она теперь пробудила дремлющих джиннов, чтобы они помогли ей в борьбе. Люцена в ту пору сохраняла немалую долю своего старинного обаяния, хотя в старом еврейском квартале Сантьяго не осталось и следа от дома, где жил Ибн Рушд. Еврейский некрополь уцелел, а также замок и старинный дворец Мединасели, однако нам предстоит обратить взор к менее живописной части города. В столетия со времен Ибн Рушда люценские предприниматели занялись производством мебели с таким рвением, что подчас казалось, будто город целиком состоит из фабрик, производящих предметы, на которых можно сидеть и лежать и в которые можно прятать одежду. Перед одной из фабрик ее владельцы братья Уэрта возвели величайшее в мире кресло, высотой примерно в двадцать пять метров, и на этом кресле воссел Великий Ифрит Забардаст, спокойный, хладнокровный, точно рептилия, гигант, лишь самую малость уступающий в размерах былому другу Зумурруду Великому, и в одной руке он сжимал беспомощного Хьюго Кастербриджа: если в толпе, собравшейся поблизости, имелись любители старинного кино, им с неизбежностью припомнилась при этом зрелище Фэй Рэй, извивающаяся в мощной длани Кинг-Конга.
И с этого кресла Забардаст бросил вызов своей противнице: Аасмаан Пери, Небесная царица горы Каф или как ты себя ныне именуешь, Дунья подлого нижнего мира, возлюбившая ничтожный комок земли и свое потомство грызунов-полукровок превыше собственного племени, о жалкая дочь великого отца – смотри на меня! Я убил твоего отца, а ныне пожираю твоих детей.
Он спросил Хьюго Кастербриджа, хочет ли тот произнести последнее слово. Композитор ответил: страшное дело, когда пытаешься изъясняться метафорически, а метафора оборачивается буквальной истиной. Когда я говорил, что боги, изобретенные людьми, повернутся против людей и постараются их уничтожить, я выражался главным образом иносказательно. Для меня неожиданность – и почти приятная неожиданность – убедиться, что я оказался ближе к истине, чем сам думал.
– Я не бог, – возразил Колдун Забардаст. – Бога вообразить невозможно. И ты едва ли мог бы вообразить меня, но я и есть тот, кто сожрет тебя живьем.
– Конечно, бога-каннибала я бы не вообразил, – согласился Кастербридж. – Это… разочаровывает.
– Довольно, – сказал Забардаст, широко разевая пасть, и одним глотком захватил голову Кастербриджа. Затем в его глотке исчезли руки, ноги, тело. Толпа с воплями разбежалась.
Забардаст вновь возвысил голос и заревел:
– Где ты? – грохотал он, хотя рот его был битком забит и ошметки Кастербриджа разлетались с его губ при каждом вопле. – Дунья, где ты прячешься? Я только что сожрал твоего сына, а тебе наплевать?
Она молчала. Затаилась неизвестно где.
А потом случилось нечто необъяснимое. Колдун Забардаст обеими руками зажал уши и завизжал, не в силах сдержаться. Разбегавшиеся люди остановились и обернулись посмотреть, в чем дело. Никто из них ничего не слышал, но собаки в Люцене словно с цепи сорвались. Великий Ифрит на гигантском кресле извивался в агонии и орал так, словно горячие стрелы пронзили ему барабанные перепонки и вонзились в мозг. Внезапно он утратил контроль над своим человеческим образом, взорвался огненным шаром, спалил великое кресло Люцены до основания, после чего огонь погас, а с ним пропал и Забардаст.
В небесах закипела воронка, открылся портал, с высоты спустились Дунья и Омар Айяр.
– Когда я поняла, как действуют отравленные чары, как пользоваться темным искусством и создавать оккультные формулы убийства, как заострять шипы и как бросать проклятие в цель, – шепнула Дунья Омару, – спасать моего отца было уже поздно. Однако это знание пригодилось, чтобы убить его погубителя и отомстить за его смерть.
Одно дело – захватить участок земли и объявить его своим владением. Управлять им безраздельно – совсем другая задача. Темные джинны, раздражительные, непоследовательные, тщеславные и жестокие, вызывавшие у людей и страх, и ненависть, очень скоро – еще до наступления тысячного дня – обнаружили, что их представления о том, как следует колонизировать землю и порабощать народы, были чем-то вроде полуфабриката, и они не располагали ни кулинарным талантом, ни умением довести все до готовности. Из всех талантов правителя они обладали только одним – силой. Этого было недостаточно.
Даже в те жестокие и аморальные времена абсолютной тирании установить не удавалось и никогда не удавалось полностью раздавить сопротивление. Когда же из четырех Великих Ифритов трое погибло, великий замысел начал распадаться на глазах.
Повторим еще раз: с тех пор как произошли эти события, миновало более тысячи лет, многие подробности того, как разваливался имперский проект темных джиннов, забыты или же утратили достоверность, и было бы недопустимо включать их в этот рассказ. С некоторой долей уверенности мы можем утверждать, что выздоровление было быстрым и тем самым доказало как устойчивость человеческого общества, так и неполноту власти джиннов на «оккупированной территории». Некоторые ученые сопоставляют этот период с последними годами правления императора Аурангзеба в Индии. Этот последний из шести Великих Моголов в самом деле распространил власть империи до южной оконечности Индии, но победа его была в достаточной степени иллюзорной, потому что, когда его войско вернулось в северную столицу, «покоренные» южные земли тут же восстановили независимость. Пусть не все принимают эту аналогию, но, по крайней мере, одно безусловно: после падения Сверкающего Рубина, Раима Кровопийцы и Колдуна Забардаста их чары во всем мире рассеялись, и люди вернулись к здравому смыслу, повсюду были восстановлены порядок и цивилизованная жизнь, снова функционировала экономика, собирали урожай, вращались колеса заводов. У людей снова появилась работа, и деньги вновь обрели цену.
Многие, в том числе авторы этого рассказа, считают началом так называемой «гибели богов» тот самый период, десять столетий тому назад. Другие предпочитают иные, более поздние точки отсчета.
Нам кажется, однако, самоочевидным, что использование религии в оправдание репрессий, террора, тирании и откровенного варварства – феномен, несомненно более ранний, чем Война миров, но столь же несомненно ставший существенным аспектом этого конфликта – в конечном счете привело к полному разочарованию человечества в самой идее веры. Столько времени прошло с тех пор, как люди перестали поддаваться фантазиям устаре