— Я должен кое-что сказать вам, — прошептал он.
Она зарделась, обрадованная тем, что он больше не медлит. Прикрыв глаза, затаив дыхание, скрестив руки на правом колене, она приготовилась принять его предложение вступить в брак.
— Последние дни я был сильно взволнован, — значительным тоном начал он.
Она чуть было не ответила: «Я тоже», но сдержалась, не желая скомкать торжественность минуты.
— Так вот… Как же начать… Я…
— Ну же, говорите.
Она улыбкой подбадривала его. Он заморгал, взволнованный тем, что собирался произнести.
— Это… это касается… вашего покойного супруга.
— Простите, что?
Она напряглась. Он утвердительно затряс головой:
— Мы никогда об этом не говорили.
— Да что же об этом говорить, бог мой!
Она тут же пожалела о своем восклицании. Ловушка! Если она дурно отзывается о своем супруге, то может показаться неблагодарной женой, неспособной на уважение или привязанность. Если же, напротив, она будет вспоминать о нем с чрезмерной любовью, то проявит себя не готовой к началу новых отношений. Значит, ей следует покончить с прошлым, сохранив деликатность.
— Я вышла за него совсем юной. Он был от меня без ума, смешной, щедрый, ни на кого не похожий. Вы спросите: любила ли я его?
— Да, пожалуй…
Она сыграла ва-банк и твердо объявила:
— Да. Я любила его.
Лицо ее воздыхателя утратило напряженное выражение. Уф, она пошла с хорошей карты. Так что она повторила:
— Я любила его. Он был моим первым и последним мужчиной. Единственным. Так или иначе, я всегда буду любить его.
Он поморщился. Она испугалась, решив, что отталкивает его, строя из себя образец добродетели. Поскорей вернуть его.
— Я его так любила, что не замечала его недостатков. Тогда он казался мне блестящим, талантливым, предназначенным для прекрасного будущего. Вы знаете, он сочинял музыку…
Словно подтверждая, что знает, он вздохнул. Она улыбнулась:
— Да, ваша усмешка справедлива: композитор — профессия несерьезная, не та профессия, что возносит до высот. Наше общество совершенно не уважает художников. Особенно тех, кто не добился успеха.
— А зря, — уточнил он.
Она на мгновение умолкла: «Не забывать, что он обожает музыку» — и продолжала, слегка изменив тон своего рассказа:
— Короче, он потерял много времени, работая по заказу, давая уроки, чтобы оплатить жилье. Поначалу я терпела беспорядок, из которого состояла наша жизнь, потому что считала, что так будет не всегда. Но через несколько лет…
Тут ей хотелось закричать: «Через несколько лет я поняла, что он неудачник, что наша жизнь увязла в неурядицах и что она никогда не наладится». Однако, сообразуясь со склонностями своего слушателя, она усмирила кипевшую в ней ярость:
— Я поняла, что он слишком горд, чтобы преуспеть в своей карьере. Без расчетов. Без компромиссов. Он понимал, что в музыке он лучший. Лучше всех. И он утверждал это! Как очевидное. Так нельзя… И разумеется, обескураживая тех, кто хотел бы помочь ему.
Он поднялся со своего места и с облегчением прошелся вокруг стола.
«Получилось! — думала она. — Нарыв лопнул. Он успокаивается. Теперь он наконец сможет признаться».
— Я…
«До чего робок!»
— Я…
— Вы меня боитесь?
Он отрицательно покачал головой. Она шепнула ему на ухо:
— Я вас слушаю.
— Я… Мне… Мне понравилась вещь, которую вы позавчера пели.
Опять о музыке? Скрыв раздражение, она ответила самым любезным тоном:
— Это его.
Он аж покраснел от восторга:
— Я был уверен в этом! Выходит, я могу отличить его стиль.
Внутренне она прыснула со смеху: «Его стиль? Какой еще стиль? Не было у него стиля, он подражал тому, что слышал. Еще бы сказал, что у промокашки есть стиль!»
Поскольку разговор все не входил в ожидаемое русло, он начинал надоедать ей. У этого человека на уме было что-то другое, а никак не брак; он не сделает ей предложения ни сегодня, ни завтра. До чего же она глупа, если вообразила себе такое! Похоже, дело в возрасте… Ей, как всем этим тетёхам за тридцать, хотелось бы думать, что она по-прежнему молода, красива, желанна. Полный провал! А этот датчанин ей, по правде сказать, уже наскучил. Может, уйти?
— Я пойду, вы не возражаете? С утра неважно себя чувствую.
— Ах, как жаль. Я увлечен вами и собирался предложить вам, чтобы мы жили вместе.
Ну что же, он на ней не женился, но все было «почти как». Они поселились в уютной квартире на Юденштрассе (ее оплачивал мсье), они вместе ели, вместе спали, занимались двумя мальчиками, чье образование заключалось главным образом в подготовке их к отправке в пансион, что представлялось ей идеальным.
Могла ли она жаловаться?
— Что ты делаешь? Тебя ждать? — крикнула она.
Из коридора раздалось его неясное бормотание.
Она нетерпеливо перетасовала карты. Она любила своего датчанина. Да! Она ценила его достоинства. Не именно это или именно то, а все вместе. Он был антологией достоинств. Собранием добродетелей. Это придавало ей уверенности. Его предшественник обладал скорее недостатками, чем достоинствами. Или, скорее, потрясающими недостатками и огромными достоинствами. Как роза с шипами. А этот кто? Крупный пион… Без запаха и с быстротечной красотой…
Она прыснула. Бедняжка! Все-то она насмехается над ним. Заметьте: по причине привязанности, а не от жестокости. Он такой старательный, такой серьезный, такой совершенный, такой предупредительный, что над этим необходимо смеяться, иначе…
Она остановилась.
Иначе что?
«Веди себя хорошо, — мысленно образумила она себя. — Не порти то, что имеешь».
Со своим предыдущим ей не приходилось изображать совершенство, потому что он таковым не был; с этим ей надо было следить за собой, сдерживаться, скрывать от него, что она может вести себя как дрянь, мерзавка, словом, по-свински. Он бы этого не понял, ему бы это не понравилось. Перед датчанином она старалась накинуть покрывало на некоторые стороны своей личности. Вдовье покрывало?
Она хихикнула.
Он подошел и поцеловал ей руку:
— Почему ты смеешься?
— Не знаю. Наверное, потому, что счастлива.
— Обожаю твой игривый нрав, — вздохнул он.
— Чем ты был так занят? Дипломатическая почта?
Она не имела ни малейшего представления о том, что такое дипломатическая почта, но ей нравились эти слова.
— Нет. Я разбирал партитуры.
— Прости, что?
— Составлял опись и датировал партитуры твоего мужа.
Она нахмурилась. Что, опять?.. Он посвящал целые часы тому, с кем она так несчастливо прожила.
— Дорогая, ты что, обиделась?
Она надулась:
— Ради нас я забыла прошлое. А ты, наоборот, постоянно возвращаешь меня к моему мужу.
— Меня интересует не твой муж, а музыкант. Это был гений.
«Дожили! Теперь и этот начал бредить! Первый упивался собственным самолюбием, а этот-то… Почему?»
— Я ревную.
— Что?!
— Да, я ревную, потому что ты, у которого так много работы, уделяешь ему столько времени.
— Полно, ты же не станешь ревновать к моему отношению к твоему первому мужу, которого я не знал и который умер?
— Почему ты говоришь «первому»? У меня что, есть второй?
Она пристально и недоброжелательно смотрела на него в ожидании ответа. Он виновато опустил голову.
И не произнес ни слова.
Она в слезах бросилась к себе в спальню и заперлась там.
— Похоже, ты успокоилась.
— Да, это так. Ты понимаешь, что прежде я жила подаянием? Мой музыкант не оставил мне ничего, кроме долгов. Ни на одной работе он не продержался достаточно для того, чтобы я могла рассчитывать на вдовью пенсию! Просто невероятно! Ни гроша.
— Надо сказать, с его характером…
— Теперь, благодаря моему датчанину, я получаю деньги то там, то сям. И трачу их как хочу, ему плевать.
Ее датчанин, как она его называла, нашел для нее способ зарабатывать деньги. Собрав и описав все партитуры, он попытался продать их. Трудно представить! Только подумать, что прежде рукописи валялись повсюду: под инструментом, в постели, в кухне, среди диванных подушек… А он вбил себе в голову, что это может иметь ценность, и донимал издателей. Самое поразительное, что порой он добивался своего. Как раз сейчас он выбирал между двумя. Ах, он проявлял себя чертовски удачливым продавцом, этот господин поверенный в делах датского посольства. К тому же обладал знанием юридических терминов, что позволяло ему заключать не подлежащие обсуждению контракты. Кстати, теперь он сам вел все переговоры, отождествив себя с вдовой. Она без колебаний дала ему право подписываться ее именем. Иногда, стоя у него за спиной, она читала письма, которые он составлял, и корчилась от смеха при виде того, как его рука выводит слова «мой дорогой покойный супруг».
Сестра одобрительно кивнула и добавила:
— А как со всем остальным?
— Он очень нежный, очень уравновешенный, очень предупредительный.
Разумеется, ничего общего с предыдущим. Она жила с «господином», который не ругался, не плевал, не рыгал, не пукал; который говорил на четырех языках, никогда не употребляя грубых слов, и вежливо просил ее заняться с ним любовью. Видела ли она его когда-нибудь неодетым? Ни разу. Подобное поведение представлялось ей «отдохновенным» и более «соответствующим ее возрасту». И все же порой ей случалось затосковать по сальностям, которые произносил тот, другой; по его бесстыжей наготе, по его разнузданной сексуальности, по разным удовольствиям, включая самые постыдные, к которым он ее пристрастил…
— Ты любишь его? — допытывалась старшая сестра.
— Разумеется! — чересчур поспешно подтвердила она. — За кого ты меня принимаешь?
— Тогда почему он на тебе не женится?
Раздосадованная тем, что сестра задает и так постоянно мучащий ее вопрос, она постаралась придать своему голосу невозмутимость:
— О, это так очевидно… Когда работаешь в министерстве иностранных дел, лучше оставаться холостяком. Стоит обременить себя семьей, как тебя перестают рассматривать как мобильный элемент и ты лишаешься лучших должностей.