— Что ты говоришь?!
— Да!
— Однако в Австрии…
— Он датчанин.
— Разумеется…
Хотя она и не признавалась, но догадывалась, что дипломаты женятся, если положение супруги добавляет блеска их карьере. Увы, она не принадлежала к уважаемому роду, не носила благородной фамилии и по-прежнему была скрывающейся от приставов вдовой безвестного музыкантишки…
— Кто же мне говорил, будто датчане великолепные любовники? — томно пробормотала старшая сестра, проводя пальчиком по шелковистой припухлости своих губ.
«Вот именно, кто?» — задумалась младшая.
Теперь самые злые языки вынуждены признать, что ее жизнь удалась.
Солнце отразилось в бриллианте ее кольца. Взрыв света. Взрыв смеха. Он женился на ней! Пришлось ждать двенадцать лет, но он женился на ней!
Вдалеке, в парке, по глади водоема среди плакучих ив важно, словно владелицы здешних мест, плавали утки.
Она задержалась на террасе, чтобы насладиться своим торжеством, — к гостям она присоединится чуть позже.
Баронесса! Кто бы мог подумать, что она станет баронессой? В сорок семь! После многолетней каторги она получила главный выигрыш. А ведь вначале все было против нее: возраст, первый брак, двое мальчиков, слабое здоровье, удручающее материальное положение и несправедливая репутация вертихвостки, неспособной вести хозяйство. А теперь эти холуи примирились с ней! В придачу их любовь была освящена величественной церемонией в соборе Пресбурга, хотя они исповедовали разные религии: он протестант, а она католичка. Она знала, как радуются за нее сестры, но особенное удовольствие ей доставляло думать о своих недругах, этих ведьмах, считающих, что она конченый человек… О, как же разъярились эти гусыни, узнав о ее свадьбе!
А ее частица! Теперь она носила не только обручальное кольцо — она носила еще и частицу! Конечно, ее датчанин потешался над ней, когда она требовала, чтобы ее называли баронессой, предваряя ее фамилию частицей «фон». Он твердил, что только что полученное им от государства звание кавалера представляет собой почетное отличие, а не жалование дворянства.
— Гм, если они произвели тебя в кавалеры, значит я кавалерственная дама, и никто не помешает мне добавить к моей фамилии отсутствовавшую прежде благородную частицу.
Порой у нее возникало желание встретиться с новыми людьми — просто чтобы продемонстрировать свой успех. Публика… Вот чего ей здесь недоставало. Разумеется, ей очень нравился приличный и чистенький город Копенгаген с его красными домами, но это не Вена! Улыбающиеся спокойные люди жили неспешно, занятые поглощением пива и лаканием простокваши.
«Не жалуйся и будь благодарна за то, что имеешь», — приказала она себе.
Она испытывала не скуку, а какую-то вялую апатию, из которой ее ничто не могло вывести. Возможно, причиной тому послужило то, что она перестала злоупотреблять кофе (это была последняя вредная привычка, оставшаяся у нее от прежней жизни)? Тогда, с ее богемным вертопрахом, у них в любой момент что-то могло случиться: самое плохое или самое хорошее, но всегда что-то происходило. Теперь же дни тянулись, неотличимые один от другого. Приятные, но неразличимые. Прогулка, чтение, карты. Все вместе скорее наводило тоску, нежели раздражало. Впрочем, если такова цена богатства, знатности, стабильности…
Она вздохнула и присоединилась к беседующим в салоне гостям.
— Перворазрядный музыкант, наилучший! — восклицал ее супруг, стоя в окружении мужского общества.
«Опять? Это становится невыносимо. Он не только, едва проснувшись, заставляет меня говорить об этом, но и по вечерам разглагольствует на ту же тему. Мы живем втроем. Куда бы я ни направилась, со мной двое моих мужей: первый, о котором со мной говорит второй; и второй, который говорит со мной о первом».
Размахивая руками, дипломат настаивал:
— Копенгаген обязан открыть его для себя. В Копенгагене должны исполняться его произведения.
«Бедняга! Он пытается убедить людей купить принадлежащие мне партитуры. Очень любезно с его стороны, и, когда у него получается, это приносит мне какой-то доход. Разумеется, он старается больше для меня, чем для себя, но сейчас, с тех пор как его повысили, а его жалованье возросло вчетверо, он мог бы не утруждать себя так».
— Слушая его музыку, — продолжал он, обращаясь к покорной аудитории, — понимаешь, что этот человек был каким-то ангелом.
«Что он говорит? Я в жизни не встречала ни большего хама, ни большей свиньи. Ангел? Похоже, он не заметил, какой у этого ангела член… Так что ангел только и думал, что развратничать».
— Да, — говорил ее датчанин, — совершенно очевидно, что его вдохновлял Господь. Возможно, его ухо напрямую улавливало то, что ему шептал Создатель.
«Что за олух! Мой первый использовал семь нот, чтобы воплотить Иисуса, грешника, любовницу или неверную жену. Вот и вся техника. Трюки музыканта».
— Я, пока не отказался от этой привычки, в юности имевший несчастье кропать скверные стишки, могу отличить гения, уж вы мне поверьте. Дамы и господа, этот человек сочинял очень хорошо.
«Болван! Прекрати говорить о нем, ты выставляешь себя на посмешище. Может быть, сочинял он неплохо, но как он меня трахал!»
И, поперхнувшись, что многие приняли за сдерживаемое рыдание, вызванное воспоминанием о покойном супруге, она вернулась на террасу.
Расставив ноги и откинувшись на кожаную спинку кресла, она вот уже полчаса сидела перед пюпитром с пылающим лбом, пытаясь противиться очевидному. Однако перед ней были явные доказательства.
Без сомнения, ее второй муж описывал жизнь первого.
Писал биографию… Так вот чем объясняется его непрестанная многолетняя деятельность, вот почему он забивает их жилище газетами, журналами и программками, складывая их стопками; вот зачем он вступил в переписку с теми, кто знал музыканта, даже с этой змеюкой — ее золовкой (что она, кстати, запретила ему делать). Наверное, именно поэтому ему так нравилось беседовать с ней о прошлом. Какое предательство! А она-то верила в сердечное любопытство любовника, жаждущего узнать все о юности своей возлюбленной. Писатель в поисках материала попросту воспользовался ею.
Другой… всегда другой… Мертвый, он занимал гораздо больше места, чем живой.
В досаде она просматривала рукописные листки, исполненная решимости немедленно уничтожить их. «Что за странная склонность тратить свое время на то, чтобы обрисовать мою жизнь в объятиях другого!» Она наугад вытащила из кипы страницу.
«Его брак оказался счастливым. Жена была кроткой и чувствительной и смогла понять и полюбить его. Она восхищалась этим огромным художником и умела приноровиться к его характеру. Это помогло ей легко добиться его доверия, так что он обожал ее, признавался ей во всем, даже в малейших промахах. А она платила ему своей нежностью и постоянной заботой. Она и сейчас признает: как не прощать ему все и не жить ради него, если он столь хорош?»
Несмотря на дурное расположение духа, она улыбнулась. Этот простак пересказывает историю так, как слышал от нее самой. Он наивно поверил в ее ложь. Во время их разговоров, освобожденная от действительности, она живописала свое поведение скорее таким, каково оно должно было бы быть, нежели таким, каково было, и ей доставляло удовольствие присваивать себе лучшую роль. Долгие годы она набрасывала свой образ таким, какой ее нынешний муж хотел бы видеть ее с предыдущим. Для нее важным было прежде всего нравиться живому, оправдать, а значит, воодушевить его любовь. На самом деле она возвращалась в свой первый брак под взглядом своего второго мужа, чтобы доставить удовольствие этому последнему.
Пробегая глазами следующие абзацы, она получила подтверждение тому, что он творил ее поразительный портрет.
— Это хотя бы сгладит коварство моей чудовищной золовки!
Она поймала себя на том, что своим восклицанием согласилась на существование столь странного издательского проекта. По правде сказать, подобная биография ей полезна… Неожиданно — из-за суеты ее нынешнего супруга — о покойном заговорили, стали исполнять его произведения, некоторые музыканты объявляли себя его последователями, хотя в лучшем случае обучали его сыновей! Что за нелепая манера!.. Однако не стоило обольщаться: такое положение продлится не дольше, чем лихорадка. Это уже вчерашняя музыка, а люди слушают сегодняшнюю. И их не изменишь. Несмотря на краткую вспышку интереса, очень скоро все забудется.
И наконец, если каким-то чудом кто-то заинтересуется ее случаем, биография не воспроизводит всего того вздора, который несла о ней семья ее покойного мужа.
У нее за спиной скользнул силуэт.
— Ты роешься в моих бумагах?
Она поднялась и обняла его:
— Дорогой, то, что ты предлагаешь, — великолепно.
— Ты так считаешь? — с сомнением переспросил он.
— Знаешь, он бы тобой гордился.
Он не ответил, лишь с облегчением вздохнул. Его лицо покраснело, глаза затуманились.
«Он бы тобой гордился». Взглянув на него, он отметила, что ее слова повергли его в более сильное переживание, чем в тот день, когда он получил звание кавалера. Или когда они поженились.
— Да, мама, уверяю тебя…
— Нет, это невозможно, слишком нелепо!
— Клянусь тебе. Он попросил меня ради этого сходить к тетке.
— К тетке? Ты что, с ней еще видишься, с этой мерзавкой?
— Мама, все знают, что она меня обожает…
— Еще бы, она видит в тебе сына своего брата и забывает, что ты еще и мой сын. Она всегда ненавидела меня.
— Мама…
— Ладно! Не в этом дело. Так ты говоришь…
— Да, отчим сказал, что хотел бы быть похоронен вместе с тобой в склепе папиной семьи.
— Какой кошмар!
Доведенная до бешенства, готовая взорваться, всклокоченная, она бросилась в комнату, служившую кабинетом ее мужа, с твердым намерением нарушить вежливое молчание, с которым до сих пор терпела его причуды. У нее и так частенько складывалось впечатление, будто они живут втроем, настолько ее второй муж обожал первого, но это переходит всякие границы… В склепе исчезнувший уже будет не только воспоминанием — он снова превратится в тело. И они навеки улягутся втроем в одном помещении: она и два ее мужа.