— Да, да, пусть. Я пойду поброжу по лесу.
— Что ж, барин, поди прогуляйся! Погодушка хорошая!..
Прошёл долгий весенний день, настал вечер, а там и ночь.
Уже совсем стемнело, когда к избе Сычихи подошёл измученный, усталый Цыганов; он заблудился в большом лесу и несколько часов подряд путался и едва вышел на поляну, где находилась Сычихина изба; ему страшно хотелось есть. Утолив свой голод молоком и яйцами, он растянулся на траве под деревом, в нескольких шагах от хибарки, предварительно наказав старухе снести корма и питья его лошадям, которые стояли в неглубоком овраге привязанными к дереву; там находилась и телега с кибиткою.
Цыганов не спешил объясняться с княжною, он избегал или медлил с объяснением. Честь в нём была ещё не совсем потеряна, ему совестно было взглянуть в глаза Софье, с ней заговорить. Николай сознавал большую вину перед нею. Он раскаивался в своём бесчестном поступке и, услышав от Сычихи о мнимой болезни княжны, хотел уже отвезти её обратно в Каменки. Но страсть его не допустила до этого.
«Моя или ничья! — думал Цыганов, лёжа под деревом. — Попала в руки, моею и будет! Во что бы то ни стало, а её любви я добьюсь! Пусть немного поживёт у Сычихи, а там уговорю со мною ехать в какой-нибудь отдалённый город. Не поедет — силою увезу, там и повенчаемся. Волей или неволей, а сиятельные князь и княгиня зятем меня должны назвать. Что же, теперь я не простой, сам в дворянстве состою!»
Наконец сон стал одолевать Николая и он скоро заснул крепким, богатырским сном.
Глубокая полночь; тишина в лесу могильная, вся природа как будто тоже погрузилась в тихий сон. Высокие деревья стоят не колышутся, и только один соловей нарушает лесное безмолвие, его музыкальные трели несутся в ночной тишине раскатистым эхом по густому лесу и замирают где-то далеко-далеко…
Старая Сычиха осторожно, оглядываясь по сторонам, подошла к своей избе и, тихо стукнув в оконце, спросила:
— Не спишь, княжна?
— Нет! До сна ли? Я жду тебя.
— Опасно нам бежать-то: твой недруг здесь.
— Ведь он спит?
— Крепко спит, а всё же боязно. Ну проснётся? беда!
— Как же нам быть?
— Боюсь, начну замок сшибать, услышит. Ах, постой, может, я достану ключ. Ключ-то у него на кушаке привязан, срежу — он крепко спит, не услышит.
Сычиха осторожно подкралась к спавшему Цыганову; на нём надет был суконный казакин,[74] подпоясанный красным кушаком; на кушаке висел ключ.
В руках у старухи был острый ножик. Она очень ловко срезала ключ и поспешила с ним к двери; замок был отперт, и княжна очутилась на свободе.
— Скорей к оврагу, там стоят кони.
— Так темно, я ничего не вижу.
— Давай, сударка, руку, я поведу.
Они скоро добрались до оврага. Сычиха привычною рукою впрягла одну лошадь, а другую привязала позади телеги.
— Ты садись, а я выведу лошадей.
Софья села в кибитку. Она дрожала, как в лихорадке. Старуха повела под уздцы лошадь. Дорога из оврага была глинистая, плохая.
Наконец они выбрались из оврага и выехали на широкую лесную дорогу; по такой дороге свободно было ехать парою. Сычиха впрягла и другую лошадь, села на облучке, взмахнула вожжами, и сытые кони быстро понеслись.
— Ну, прощай, барин! Счастливо оставаться, домовничай в моей избёнке! — весело сказала Сычиха.
— Как мне благодарить тебя, добрая женщина! Ты спасла меня! — проговорила книжна.
— А ты погоди, сударка: вот предоставлю тебя в Каменки — тогда и отблагодаришь.
— А как звать тебя?
— Зови Сычихой.
— Таких имён я не слыхала.
— Да это не имя, а прозвище, а звать меня Аксиньей.
— Господа, как я, Аксинья, рада! Я на свободе…
— Ещё бы не радоваться! Всяк человек свободе радуется.
— Далеко до Каменков? — спросила княжна.
— Десятка два вёрст будет, — ответила старуха, погоняя лошадей.
— Господи, как далеко!
— А ты, княжна, не бойся, дорога мне известна, скоро доедем.
— Страшно ночью в лесу!
— Чего бояться? В нашем лесу тихо, и злых людей в нём не водится.
Между тем Цыганов спал часов пять подряд, и когда проснулся, было уже совершенно светло; он с удивлением посмотрел на свой перерезанный кушак, валявшийся на траве; Николай хватился ключа — его не было; нетрудно было догадаться, что ключ срезали. Он вскочил и вне себя от гнева и злобы бросился к избёнке: дверь отворена, в избе никого не было.
— Проклятие! Убегла, верно, подговорила старую чертовку — вместе и убегли. О, если бы мне их поймать!..
Цыганов побежал к оврагу за лошадьми — ни лошадей, ни кибитки не было.
— Всё, всё пропало! Обманули, провели! И я, дурак, церемонился с этой куклой! А ты, проклятая хрычовка, за всё ответишь мне. Попадись, я задушу тебя, гадину! — кричал Цыганов, посылая проклятия и княжне, и Сычихе.
Он поджёг хибарку старухи и любовался, как огонь пожирал ветхое жилище и убогое добришко старухи; через час и следа не осталось от избы; только печной остов одиноко стоял на поляне.
— Куда теперь идти? Надо подальше скрыться из здешних мест: теперь искать меня будут. Не везёт мне в жизни… Пойду куда-нибудь. Деньги у меня водятся. Э, как ни жить, лишь бы жить…
И, успокоившись от душившего гнева и злобы, Цыганов быстро замаршировал по дороге к Москве.
Глава III
— Что это, Пётр Петрович: я замечаю большую перемену в твоём обращении с Дуровым, что это значит? — как-то раз спросил князь Сергей у своего приятеля.
Тот как-то поморщился и тихо ответил:
— Тебе так кажется: никакой перемены. Я с Дуровым хорош по-прежнему.
— Не говори! Ты даже, как я заметил, нередко говоришь с ним на «вы», называешь его не Дуровым, а господином офицером. Скажи, Пётр Петрович, ты чем-нибудь им недоволен?
— С чего, князь, взял? Я очень, очень доволен молодым офицером! Он исправен по службе, храбр, старателен — единственный пример для всех.
— Уж и единственный! Ты преувеличиваешь, друг сердечный!
— Я преувеличиваю? Нисколько. Она, то есть он, удивительный человек!
— Опять-таки преувеличиваешь!
— Молодая женщина оставляет всё дорогое, любящее и решается сражаться в рядах нашей армии! Своим геройством и отвагою служит примером всем нам… — с жаром говорил Пётр Петрович. Он в своём увлечении забыл данное слово Дуровой никому не открывать, что она женщина. — Это идеальная, беспримерная женщина! В сражении кругом ад кромешный, кровь рекою льётся, от стонов и криков голова кружится, а она и бровью не моргнёт.
— Постой, постой! Про кого это, приятель, ты с таким увлечением рассказываешь? Кто эта идеальная женщина? Я не понимаю. Ведь я с тобою говорю про Дурова! — с удивлением посматривая на Зарницкого, сказал Гарин.
— И я говорю… то есть нет, — я сам не знаю, что болтаю, чёрт возьми!
Пётр Петрович растерялся и не знал, как вывернуться.
— Я говорю про Дурова.
— Ну, и я про неё.
— Про неё? Кто это «она»?
— Тьфу, чёрт! Опять спутал. Князь, чего ты меня сбиваешь? — рассердился Зарницкий.
— Помилуй, я и не думаю.
— Ну чего ты лезешь ко мне с этим Дуровым!
— Послушай, Пётр Петрович, этот Дуров — не Дуров, а Дурова?.. не мужчина, а женщина?
— Что ты ещё выдумал? — Зарницкий покраснел и опустил голову.
— Ты сам себя выдал, приятель!
— Я, я? — переспросил бедный Пётр Петрович.
— Да, ты. Проговорился, голубчик!
— Ну, ну, проговорился, что же из этого?
— Ничего особенного. Я и сам подозревал в этом молодом человеке женщину.
— Подозревал — и только? По нежному сложению он точно напоминал женщину, но по своему мужеству и геройству — твёрдого, закалённого в битвах воина. Да что! — и не одни мы с тобою, а вся армия, все приняли её за мужчину!
— Ну, были исключения. Твой денщик Щетина первый не хотел признать Дурову за Дурова.
— Да, братец, он оказался дальновиднее нас.
— Расскажи, пожалуйста, Пётр Петрович, как ты проник в эту тайну? Ведь Дурова так хорошо себя замаскировала.
И едва только полковник Зарницкий окончил свой рассказ, как ему удалось открыть, что храбрый молодой офицер не мужчина, — дверь в барак отворилась, и вошла Надежда Андреевна Дурова.
— Я не помешал? — спросила она, посматривая на растерявшихся друзей.
— Нисколько, нисколько, очень рады! — вставая и кланяясь, проговорил князь Гарин.
— Вы легки на помине: мы только что с князем про вас говорили. Прошу садиться.
Водворилось молчание; Зарницкий и Гарин не знали, о чём заговорить с Дуровой; она тоже молчала. Наконец Пётр Петрович откашлянулся и заговорил:
— Видите ли, милая барынька, я… я проговорился и открыл князю, кто вы. Вы на меня не сердитесь. Сделал это я, право, без всякого умысла, но это ничего: князь — мой, как вы знаете, искренний друг. Он вас не выдаст, ведь так?
— Разумеется, разумеется, — поспешил ответить Гарин.
— Благодарю вас, князь! — вся вспыхнув, тихо сказала Надежда Андреевна.
— Да, да, вы можете на меня рассчитывать, на мою скромность.
— Я прошу вас, князь! Скоро, говорят, последует мир с Наполеоном, и тогда я прощусь с вами, господа. А теперь пусть для всех по-прежнему я буду мужчина.
— Я, право, не знаю, Надежда Андреевна, зачем вы скрываете?.. Вы героиня, вторая Жанна д'Арк!.. Вы единственная из женщин. Перед вашею храбростью и отвагой должны преклониться, — опять увлёкся Зарницкий.
— Что вы, что вы?.. Я такая же, как и все, — скромно проговорила Дурова.
— Ну, нет, это вы оставьте! Вы необыкновенная женщина.
Князь Гарин с глубоким уважением смотрел на эту эксцентричную женщину; он дал ей слово, что будет молчать.
Чиновник Чернов — муж Дуровой, а также её отец с матерью так и решили, что их дочь утонула в реке Каме. Поплакали по ней родные, погоревали; не одну панихиду отслужили за упокой «утопленницы». Вдруг, недуманно-негаданно, отставной ротмистр Андрей Васильевич Дуров получает от дочери письмо, в котором она пишет любимому отцу, что жива и здорова и служит в уланском полку, в который поступила под именем Александра Дурова. Отец приходит в страшное беспокойство — и рад, и испуган, сам не знает, что делать! Оказывается, что дочь жива; он хотел поделиться своею радос