— Ну, что с тобой делать? Пожалуй, поедем.
— Вот и отлично! Погостим в Каменках до осени, на охоту будем ходить, ты там скучать не будешь, будем вместе гулять. Решено, завтра выезжаем, приедем прямо к свадьбе, — сказал князь Сергей.
— Вот только что меня стесняет: ведь в Каменках твои родители живут аристократически, а я, сам знаешь, к аристократическим манерам не приучен, обращение моё солдатское, твоей матери, пожалуй, и не понравится: невзначай бухну какое-нибудь словцо! Ну, и нехорошо!
— Полно, Пётр Петрович, мы будем с тобою особняком, в отдельном флигеле жить.
— Разве так… А то, право, боюсь ехать. Да и недолюбливаю я такие дома, где ходят по нотам, говорят по нотам и едят по нотам. Я солдат и к деликатностям не привык.
Вошедший лакей прервал разговор двух друзей. Он каким-то таинственным голосом проговорил, обращаясь к князю:
— Ваше сиятельство, Николай пришёл.
— Какой Николай?
— Наш Николай, Цыганов-с.
— Что, что ты сказал? — не спросил, а крикнул удивлённый князь; он никак не мог допустить, чтобы Цыганов осмелился переступить порог княжеского дома.
— Докладываю вашему сиятельству, что Цыганов пришёл-с. В передней дожидается.
— Пусть, пусть войдёт.
— Слушаю-с.
Лакей вышел.
— Пётр Петрович, что же это? Как понимать? Я разыскиваю этого негодяя, чтобы избить его, как собаку, а он сам приходит? — с недоумением проговорил Гарин.
— Не понимаю, ничего не понимаю! Цыганов хитёр, бестия, может, задумал вывернуться как-нибудь.
— Ну, это навряд ему удастся.
Вошёл Николай Цыганов, не робким шагом приниженного человека, сознающего свою вину, а горделивой поступью. Не раскаяние было видно на его лице, а твёрдая сила воли и сознание своего собственного достоинства.
— Здравствуйте, князь, — громко проговорил он.
На это Гарин ничего ему не ответил. Наглость Цыганова просто его обезоружила.
— Вы удивлены, князь, моему приходу?
— Признаюсь, не только князь, а и я поражён твоею дерзостью; после твоих грязных поступков ты ещё осмелился сюда явиться!.. — сердито проговорил Пётр Петрович.
— А, и вы здесь, господин полковник.
— Я-то здесь, а вот ты-то как смел переступить порог этого дома?
— А вы разве хозяин этого дома? — резко спросил Цыганов у Петра Петровича.
Эти слова рассердили Зарницкого.
— Молчать, мальчишка! — громко закричал он.
— Потише, господин полковник! Я такой же дворянин, как и вы.
— Пётр Петрович, скажи, чтобы он убирался вон! Иначе я не отвечаю за себя, — глухо проговорил Сергей.
Наглость Цыганова бесила его.
— Неласковы же вы, князь.
— Вон! Или я позову людей и прикажу вышвырнуть тебя за окно! — крикнул князь.
— Вы этого не сделаете, — невозмутимо ответил Цыганов.
— Эй, люди! Михеев!
Гарин задыхался от бешенства.
— Оставьте, князь, не срамите перед людьми своего брата, — загадочно промолвил Николай.
— Что ты сказал? Ты мой брат? — меняясь в лице, спросил князь.
— Да, я сын вашего отца, только незаконный., а всё же вам брат.
— Новая ложь! Новая гадость! Вон! Не верю…
— У меня есть доказательства.
— Говори, какие?
Князь просто не верил своим ушам.
— Одно из них, и очень веское, это письмо князя Владимира Ивановича к моей матери. Желаете прочитать? — насмешливо проговорил Николай, показывая князю письмо, написанное на синей потёртой бумаге. — Письмо с лишком двадцать лет тому назад написано; но оно сохранилось, и подпись князя ясно видна; вы ведь хорошо знаете руку отца? Посмотрите, я не вру…
Князь не взял, а вырвал письмо из рук Николая и стал быстро его читать. Письмо было следующего содержания:
«Маша, письмо твоё я получил; ты пишешь, что скоро сделаешься матерью и соболезнуешь о своей участи. Знай, ты и наш ребёнок будете от меня обеспечены на всю жизнь. Усыновить ребёнка, конечно, я не могу; сама ты умная женщина и знаешь моё положение. Усынови я ребёнка — выйдет ужасный скандал. С мельником Федотом посылаю тебе денег и золотой крест для нашего будущего ребёнка, на кресте вырезаны две буквы В. и М. Прости, обнимаю тебя, моя голубка».
Подпись князя была инициалами: «В. И. Г.» Молодой князь, прочитав письмо, бессильно опустил руки. Он был этим ошеломлён, поражён; у него есть брат, в жилах которого течёт кровь князей Гариных; «жалкий подкидыш», который рос вместе с дворовыми мальчишками, потом служил при доме отца — почти наравне с прочими лакеями, смеет называть себя братом князя Сергея Гарина, храброго боевого полковника. Цыганов имеет на это право, у него есть доказательства неоспоримые, верные.
Не менее князя был поражён этим открытием и Пётр Петрович. Он, сознавая своё неловкое положение быть свидетелем продолжения разговора между князем Сергеем и Николаем Цыгановым, хотел выйти из комнаты, но Гарин знаком его остановил. Князь, обратившись к молодому прапорщику, тихо спросил:
— Чего же ты хочешь? Своих прав, имени?
— Зачем мне права, а имя я уже имею: благодаря своей боевой службе я заслужил это имя, хоть и не громкое, — так же тихо ответил Цыганов.
— Что же тебе надо? Денег?
— Мне не надо денег. Пользуйтесь вы, князь, и богатством, и громким титулом.
— Что же тебе нужно? — с удивлением спросил ещё раз князь.
— Не обходитесь со мною так презрительно, не смотрите на меня как на жалкого подкидыша.
— А ты забыл свои поступки — грязные, чёрные?
— Поступки мои простительны, это порывы молодости, увлечения. Вы влюбляетесь, увлекаетесь — и у меня есть тоже сердце. Я лишён права, имени, но это не мешает мне любить, увлекаться. Я молод! Вижу, князь, вы сильно встревожены, у вас уязвлено самолюбие, вам тяжело примириться с тем, что приёмыш доводится вам братом. Успокойтесь, никому не открою этой тайны, останусь для вас по-прежнему Цыгановым-подкидышем — и только. Простите, я зайду в другой раз, — проговорил Николай и такой же горделивой походкой вышел из кабинета своего брата.
Глава XI
Вернёмся несколько назад и расскажем, как Цыганов узнал тайну своего происхождения.
Мы знаем, что он сжёг избёнку Сычихи и отправился по дороге к Москве; отойдя вёрст сорок от княжеской усадьбы, он встретил странницу или богомолку, одетую в посконный сарафан; голова у неё была низко прикрыта чёрным платком, на ногах лапти, в руках длинная, суковатая палка, а за плечами сумка, прикрытая клеёнкой. Эта странница была ещё не старая женщина, и, несмотря на худобу и утомление, черты лица были правильны и красивы; особенно хороши у неё были чёрные глаза, которые хотя и начинали уже потухать, но всё ещё ласкали, нежили; густые соболиные брови ещё более придавали красоты этой прохожей богомолке; с лица она очень походила на Цыганова.
— Здорово, господин честной, — низко кланяясь Николаю, тихим приятным голосом проговорила она.
Николай посмотрел на странницу и, поражённый сходством своего лица с её, остановился как вкопанный.
Странница тоже остановилась и, пристально посмотрев на Цыганова, сама не менее его удивлялась этому сходству.
— Куда ты идёшь? — продолжая смотреть на странницу, спросил Цыганов.
— В Кострому, милостивец, на богомолье. Чудотворному образу Пресвятой Девы поклониться, что находится в Ипатьевском монастыре. Не знаешь ли, далеко ли до Костромы?
— Вёрст полсотни будет, — ответил молодой человек.
— Ох, далёконько мне ещё идти-то, отдохнуть присяду, ноги разломило; много шла, устала.
Богомолка сняла с плеч котомку, положила рядом с собою и села на траву.
Цыганов тоже сел почти рядом с богомолкой; его тянула к ней какая-то сила, он задумал подробно разузнать, кто она. Сходство лиц смущало молодого человека; навело на раздумье и странницу.
— А из Костромы ты куда пойдёшь? — спросил у ней Цыганов.
— В Каменки думала пройти.
— В Каменки?
— Да, в Каменки, ведь по дороге.
— Это в усадьбу князя Гарина? — с удивлением спросил молодой человек.
— Да, господин честной, Каменки принадлежат князю Гарину, — задумчиво, с глубоким вздохом ответила богомолка. Она печально наклонила свою голову. — А ты знаешь разве княжескую усадьбу? — спросила она, поднимая на Цыганова свои глаза.
— Да… Знаю, — сквозь зубы ответил Николай.
— Жил там, что ли?
— Жил с малолетства. До войны безвыездно в Каменках жил.
— Что же ты, сродни князьям-то приходишься? — допытывалась у Николая странница.
— Нет, я чужой им.
— Видно, из дворовых будешь?
— И не из дворовых… приёмыш я княжеский.
— Как?.. Как ты сказал? — вся встревоженная, переспросила странница.
— Приёмыш, говорю я; меня младенцем к княжеским воротам подкинули, — пояснил ей Цыганов.
— А звать тебя как?.. Звать-то? — бледнея, спрашивала его задыхающимся голосом богомолка, не спуская с него глаз.
— Николаем, — ответил молодой человек.
— Николаем… Николаем… Господи, неужели это он… он… мой Николюшка, — не говорила, а шептала странница; её волнение было так велико, что она задыхалась.
Цыганов это заметил.
— Что с тобою, ты нездорова? Дрожишь.
— Крест, крестик покажи мне… покажи.
— Какой крестик?
— Твой — что на тебя при крещении надели.
— Что ты, зачем? — удивился молодой человек.
— Покажи, Христом Богом прошу покажи.
— Ну, вот. Смотри, пожалуй…
Цыганов расстегнул пуговицы сюртука и достал свой тельный небольшой золотой крест, на нём были вырезаны две буквы В и М.
Странница пристально осмотрела этот крест и крик радости вырвался у ней из груди:
— Сын мой, Николюшка, сыночек! — она крепко обняла молодого человека и замерла, не выпуская его из своих материнских объятий.
— Постой, постой, может ты ошибаешься, — стараясь высвободиться из объятий странницы, сказал Николай.
— Я-то ошибаюсь? Разве сердце матери может ошибиться? Ты мой сыночек, Николюшка! Двадцать лет тебя не видала, трудно признать, всё-таки признала, сердце на тебя указало. Ведь материнское сердце — вещун. Родной ты мой!