— Вон! — снова сказал я Ромашке.
Он не уходил, все шептал. Потом он подхватил Николая Антоныча под руку и повел его к двери. Это было неожиданно, тем более, что я выгонял именно Ромашку, а не Николая Антоныча, которого сам же и пригласил и который так и не сказал ни слова. Мне хотелось еще спросить у него, кто написал статью . В защиту ученого» — И. Крылов не потомок ли баснописца? Но я опоздал, они уже уходили.
Кажется, я все-таки не поссорил их. Они медленно шли под руку вдоль длинного коридора и только на одну минуту Николай Антоныч остановился. Он стал рвать волосы. У него не было волос, но на пальцах оставался детский пух, на который он смотрел с мучительным изумлением. Ромашка придержал его за руки, почистил его пальто, и они степенно пошли дальше, пока не скрылись за поворотом.
Накануне отъезда Ч. позвонил мне и сказал, что он говорил с начальником Главсевморпути и сам прочитал ему мою докладную записку. Ответ положительный. В этом году уже поздно посылать экспедицию, но в будущем году — вполне вероятно. Проект разработан убедительно, подробно, но маршрутная часть нуждается в уточнении. Историческая часть весьма интересна. Буду вызван, извещение получу дополнительно.
Весь этот день я провел в магазине — мне хотелось подарить что-нибудь Кате, мы опять расставались. Это было нелегкое дело. Бабу на чайник? Но у нее не было чайника. Платье? Но я никогда не мог отличить креп-сатэна от фай-де-шина. Лейку? Лейка была бы ей очень нужна, но на лейку у меня нехватало денег.
Без сомнения, я так бы ничего и не купил, если бы не встретил на Арбате Валю. Он стоял у окна книжного магазина и думал — прежде я бы безошибочно определил — о зверях. Но теперь у «его был еще один предмет для размышлений.
— Валя, — сказал я. — Вот что. У тебя есть деньги?
— Есть.
— Сколько?
— Рублей пятьсот, — отвечал Валя.
— Давай все.
Он засмеялся.
— А что, ты опять собираешься в Энск за Катей?
Мы пошли в фотомагазин и купили лейку…
Для всех я уезжал ночью в первом часу, но с Катей мы стали прощаться с утра — я все забегал к ней то домой, то на службу. Мы расставались не надолго — в августе она должна была приехать ко мне в Заполярье, а я ждал, что меня вызовут еще раньше, быть может, и в июле. Но все-таки мне было немного страшно — как бы опять не расстаться надолго…
Валя принес на вокзал ЦО «Правду» с моей статьей. Все было напечатано совершенно так же, как я написал, только в одном месте исправлен стиль, а вся статья сокращена приблизительно наполовину. Но выдержки из дневника были напечатаны полностью: «Никогда не забуду этого прощанья, этого бледного вдохновенного лица с далеким взглядом. Что общего с прежним румяным, полным жизни человеком, выдумщиком анекдотов и забавных историй, кумиром команды, с шуткой подступавшим к самому трудному делу. Никто не ушел после его речи. Он стоял с закрытыми глазами, как будто собираясь с силами, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вырвался чуть слышный стон и в углу глаз сверкнули слезы…»
Мы с Катей читали это в коридоре вагона, и я чувствовал, как ее волосы касаются моего лица, и я чувствовал, что она сама чуть сдерживает слезы.
Глава тринадцатая. Последний лагерь
Я не буду подробно рассказывать о том, как была найдена экспедиция капитана Татаринова, — для этого пришлось бы написать еще одну книгу. В общем, главная трудность заключалась в том, что некоторые довольно почтенные люди смотрели на все это, как на «затею», и переубедить их было не менее трудно, чем решить нашу основную задачу. Однако это удалось мне, потому что я действительно был глубоко уверен в успехе. Конечно, дело не в предсказаниях. В сущности говоря, у меня было очень много данных, едва ли не больше, чем у Дюлли Дюрвиля, который с поразительной точностью указал, где он найдет экспедицию Лаперуза. Мне было даже легче, чем ему, потому что жизнь капитана Татаринова тесно переплелась с моей и выводы из этих данных равно касались его и меня.
Вот путь, которым он должен был пройти, если считать бесспорным, что он вернулся к Северной Земле, которая была названа им «Землей Марии»: от 79° 35′ широты, между 86 и 87 меридианами к Русским островам и к архипелагу Норденшельда. Потом — вероятно, после многих блужданий — от мыса Стерлегова к устью Пясины, где старый ненец встретил лодку на нартах. Потом к Енисею, потому что Енисей это была единственная надежда встретить людей и помощь. Он шел мористой стороной прибрежных островов, по возможности прямо…
Мы нашли экспедицию, т. е. то, что от нее осталось, в районе, над которым десятки раз летали наши самолеты, везя почту и людей на Диксон, машины и товары на Нордвик, перебрасывая геологические партии для розысков угля, нефти, руды. Если бы капитан Татаринов теперь добрался до устья Енисея, он встретил бы десятки огромных морских судов, идущих из Англии, Франции, Голландии, Дании, из далекой Африки. На островах, мимо которых он шел, он увидел бы теперь электрические маяки и радиомаяки, он услышал бы наутофоны, громко гудящие во время тумана и указывающие путь кораблям. Еще 300–400 километров вниз по Енисею — и он увидел бы Заполярную железную дорогу, соединяющую Дудинку с. Норильском. Он увидел бы новые города, возникшие вокруг нефтяных промыслов, вокруг шахт и лесозаводов — большие города, нанесенные на карту лишь два-три года тему назад.
Но он умер, слыша только свист пурги да глядя на мертвого товарища, которого уже не в силах был похоронить.
У Кати сохранились письма, которые я писал ей, вернувшись на Диксон (Диксон был нашей базой).
Вот некоторые из них:
1. «Помнишь, я рассказывал тебе о Ледкове, которого мы с Иваном Иванычем когда-то вывезли из Ванокана? Ему очень хотелось помочь нам — услуга за услугу, — и он опросил добрую сотню ненцев, главным образом из родов, кочующих вблизи Енисея. И вот теперь мы дали по меньшей мере двести километров крюку, разыскивая стойбище рода Яптунгай, в котором, по сведениям Ледкова, должны «храниться предания» об экспедиции «Св. Марии».
«Я был уверен, что это — безнадежная затея, но доктор, который за последнее время превратился в настоящего ненца, настоял, и мы, действительно, узнали довольно интересные вещи. Они сводятся к следующему: в прежнее время, «когда еще отец отца жил», в род Яптунгай пришел один человек, который назвался матросом со зверобойной шхуны, погибшей во льдах Карского моря. Десять человек спаслись и перезимовали на каком-то острове, к северу от Таймыра. Потом пошли на землю, но «дорогой очень шибко помирать стали». Он «на одном месте помирать не захотел, вперед пошел, говорит — теперь жить буду. Окончив говорить, умер».
«Здесь интересны две вещи: во-первых, Северная Земля. Во-вторых, число десять. Со штурманом ушли тринадцать человек. На шхуне оставалось двенадцать. Из них двое — матрос Скачков и механик Тисс — погибли еще в первый год дрейфа. Стало быть, к Енисею пробирались десять».
2. «…Это была самодельная походная кухня — жестяной кожух, в который вставляется оцинкованное ведро с крышкой. Внутрь кожуха, очевидно, ставился железный поддонник, в котором горело медвежье сало. Теперь мы нашли еще одну вещь, принадлежавшую людям со «Св. Марии». Это довольно большая консервная банка с надписью: «Борщ малороссийский. Фабрика Вихорева. Санкт-Петербург. 1912». Едва ли «Борщ малороссийский мог попасть сюда каким-нибудь другим путем. Похоже, что это банка со «Св. Марии»…»
3. «…Никогда в жизни я не видел более пустынного места. Все мертво и уныло — голая скалистая гряда, обрывающаяся над морем, редкие полосы снега между однообразными холмами, камни, издалека похожие на моржей, а вблизи — на надгробия. Пустота. Никого и ничего. Только чайки встретили нас громкими тоскливыми криками.
«И вот в этом, кажется, самом мертвом месте на земном шаре Иван Иваныч поднял с земли кусок парусины. Ничего удивительного. Мало ли что можно найти на морском берегу. Но это была парусиновая лодка, в которую впрягаются, чтобы тащить нарты. Вот кто-то нашел алюминиевую крышку от кастрюльки, потом измятую жестянку, в которой лежали клубки веревок, — и тогда мы разбили все пространство от холмов до гряды на несколько квадратов и стали бродить каждый по своему квадрату…
«Я где-то читал, как по одной надписи, вырезанной на камне, ученые открыли жизнь целой страны, погибшей еще до нашей эры. Так постепенно стало оживать перед нами это мертвое место. Я первый увидел брезентовую лодку, то есть, вернее, понял, что этот сплющенный блин, боком торчащий из размытой земли, — лодка, да еще поставленная на сани. В ней лежали два ружья, какая-то шкура, секстант и полевой бинокль — все заржавленное, заплесневелое, заросшее мхом. У гряды, защищающей лагерь с моря, мы нашли разную одежду, между прочим, расползшийся спальный мешок из оленьего меха. Очевидно, здесь была разбита палатка, потому что бревна плавника лежали под углом, образуя вместе со скалой закрытый четырехугольник. В этой «палатке» мы нашли корзину из-под провизии с лоскутом парусины вместо замка, несколько шерстяных чулок и обрывки белого с голубым одеяла. Мы нашли еще топор и удочку, то есть бечевку, на конце которой был привязан самодельный крючок из булавки. Часть вещей валялась около «палатки» — спиртовая лампочка, ложка, деревянный ящичек, в котором лежало много всякой всячины и, между прочим, несколько толстых, тоже самодельных парусных игл. На некоторых вещах еще можно было разобрать круглую печать: «Зверобойная шхуна Св. Мария» или надпись: «Св. Мария». Но этот лагерь совершенно пуст — ни живых, ни мертвых. Мы не надеялись найти живых, но не нашли и мертвых».
4. «…Конечно, очень трудно хотя бы приблизительно определить то место, где старый ненец наткнулся на сани. Но мне совершенно ясно, что, выступив из лагеря, капитан мог направиться только на Гольчиху. Уже два года как существовала станция на Диксоне, но, отправившись из Петербурга летом 1912 года, он не мог знать о ее существовании. Стало быть, он шел на Гольчиху».