5. «…Мы вернулись в лагерь после нескольких дней безуспешных поисков по направлению к Гольчихе. На этот раз мы подошли к нему с юго-востока, и холмы, которые казались нам однообразно-волнистыми, теперь предстали в другом, неожиданном виде. Это был один большой скат, переходящий в каменистую тундру и пересеченный глубокими ложбинами, как будто вырытыми человеческой рукой. Не глядя по сторонам, усталые и злые, мы шли по одной из этих ложбин, и никто сначала не обратил внимания на полуразвалившийся штабель плавника между двумя огромными валунами. Бревен было немного — штук шесть, но среди них одно отпиленное. Отпиленное! — это нас поразило. До сих пор мы считали, что лагерь был расположен между скалистой грядой и холмами. Но он мог быть перенесен, — и очень скоро мы убедились в этом.
«Трудно даже приблизительно перечислить все предметы, которые были найдены в этой ложбине. Мы нашли часы, охотничий нож, несколько лыжных палок, два одноствольных ружья системы Ремингтон, кожаную жилетку, тюбочку с какой-то мазью. Мы нашли полуистлевший мешок с фотопленками. И, наконец, в самой глубокой ложбине мы нашли палатку и под этой палаткой, на кромках которой еще лежали бревна, плавники и китовая кость, чтобы ее не сорвало бурей, под этой палаткой, которую пришлось вырубить из льда топорами, мы нашли того, кого искали…
«Еще можно было догадаться, в каком положении он умер, откинув правую руку в сторону, вытянувшись и, кажется, прислушиваясь к чему-то. Он лежал ничком, и сумка, в которой мы нашли его прощальные письма, лежала у него под плечами. Без сомнения, он надеялся, что письма лучше сохранятся, прикрытые его телом…».
Глава четырнадцатая. Прощальные письма
I
Санкт-Петербург. Главное гидрографическое управление. Капитану первого ранга П. С. Соколову.
Дорогой мой Петр Сергеевич.
Надеюсь, что это письмо дойдет до Вас. Я пишу его в ту минуту, когда наше путешествие подходит к концу — и, к сожалению, заканчиваю его в одиночестве. Не думаю, чтобы кто-нибудь на свете мог справиться с тем, что пришлось перенести нам. Все мои товарищи погибли один за другим, а разведывательная партия, которую я послал в Гольчиху, не вернулась.
Я оставляю Машу и Вашу крестницу в тяжелом положении. Если бы я знал, что они обеспечены, то те очень терзался бы, покидая сей мир, потому что чувствую, что нашей родине не приходится нас стыдиться. У нас была большая неудача, но мы исправили ее, вернувшись к открытой нами земле и изучив ее, сколько в наших силах.
Мои последние мысли о жене и ребенке. Очень хочется, чтобы у дочки была удача в жизни. Помогите им, как Вы помогали мне. Умирая, я с глубокой благодарностью думаю о Вас и о моих лучших годах молодости, когда я работал под Вашим руководством.
Обнимаю Вас. Иван Татаринов.
Его превосходительству начальнику Главного гидрографического управления.
Начальника экспедиции на судне «Св. Мария» И. Л. Татаринова.
РАПОРТ
Настоящим имею честь довести до сведения Главного гидрографического управления нижеследующее:
1915 года, марта месяца 16 дня, в широте, обсервированной 79° 08′ 30″, и в долготе от Гринвича 89° 55′ 00″ с борта дрейфующего судна «Св. Мария» при хорошей видимости и ясном небе была замечена на восток от судна неизвестная обширная земля с высокими горами и ледниками. На нахождение земли в этом районе и раньше указывали некоторые признаки: так еще в августе 1912 года мы видели большие стаи гусей, летевших с севера курсом норд-норд-ост — зюйд-зюйд-вест. В начале апреля 1913 года мы видели на нордостовом горизонте резкую серебристую полоску и над нею очень странные по форме облака, похожие на туман, окутавший далекие горы.
Открытие земли, тянущейся в меридиональном направлении, дало нам надежду покинуть судно при первом благоприятном случае, чтобы, выйдя на сушу, следовать вдоль ее берегов по направлению Таймырского полуострова и дальше, до первых сибирских поселений в устьях рек Хатанги или Енисея, смотря по обстоятельствам. В это время направление нашего дрейфа не оставляло сомнения. Судно двигалось вместе со льдом генеральным курсом норд 7 градусов к весту. Даже в случае изменения этого курса на более западный, т. е. параллельно движению нансеновского «Фрома», мы не могли выйти из льдов раньше осени 1916 года, а провизии имели только до лета 1915 года.
После многочисленных затруднений, не имеющих отношения к существу настоящего рапорта, нам удалось 23 мая 1915 года выйти на берег вновь открытой земли в широте 81° 09′ и долготе 58° 36′. Это был покрытый льдом остров, обозначенный на приложенной к сему рапорту карте под литерой А. Только через пять дней нам удалось достичь второго, огромного острова, одного из трех или четырех, составляющих новооткрытую землю. Определенный мною астрономический пункт на выдающемся мысе этого острова, обозначенный литерой «Г», дал координаты 80° 26′ 30″ и 92° 03′ 00″.
Двигаясь к югу вдоль берегов этой неизвестной земли, я исследовал ее берега между 81 и 79 нордовыми направлениями. В северной части берег представляет собой довольно низменную землю, частично покрытую обширным ледником. Дальше к югу он становится более высоким и свободен от льда. Здесь мы нашли плавник. В широте 80° обнаружен широкий пролив или залив, идущий от пункта под литерой «С» в нордовом направлении.
Начиная от пункта под литерой «Ф», берег круто поворачивает в вест-зюйд-вестовом направлении. Я намеревался исследовать южный берег вновь открытой земли, но в это время было уже решено двигаться вдоль берега Харитона Лаптева по направлению к Енисею.
Доводя до сведения Управления о сделанных мною открытиях, считаю необходимым отметить, что определения долгот считаю не вполне надежными, так как судовые хронометры, несмотря на тщательный уход, не имели поправки времени в течение более двух лет.
Иван Татаринов.
При сем: 1. Заверенная копия вахтенного журнала судна «Св. Мария».
2. Копия хронометрического журнала.
3. Холщевая тетрадь с вычислениями и данными съемки.
4. Карта заснятой местности.
18 июня 1915 года. Лагерь на острове 4 в Русском архипелаге.
Дорогая Маша!
Боюсь, что с нами кончено — и у меня нет надежды даже на то, что ты когда-нибудь прочтешь эти строки. Мы больше не можем итти, мерзнем на ходу, на привалах, даже за едой — никак не согреться. Ноги очень плохи — особенно правая, и я даже не знаю, как и когда я ее отморозил. По привычке я пишу еще «мы», хотя вот уже три дня, как бедный Колпаков умер. И я не могу даже похоронить его — пурга. Четыре дня пурга — оказалось, что для нас это слишком много.
Скоро моя очередь, но я совершенно не боюсь смерти, очевидно потому, что сделал больше, чем в моих силах, чтобы остаться жить.
Я много виноват перед тобой, и эта мысль — самая тяжелая, хотя и другие немногим легче. Сколько беспокойства, сколько горя перенесла ты за эти годы — и вот еще одно, самое большое. Но не считай себя связанной на всю жизнь, если встретишь человека, с которым будешь счастлива, — сомни, что я этого желаю. Так скажи и Нине Капитоновне. Обнимаю ее и прошу помочь тебе, сколько в ее силах, особенно насчет Кати.
У нас было очень тяжелое путешествие, но мы хорошо держались и, вероятно, справились бы с нашей задачей, если бы не задержались со снаряжением и если бы это снаряжение не было таким плохим.
Дорогая моя Машенька, как-то вы будете жить без меня. И Катя, Катя. Я знаю, кто мог бы помочь вам, но в эти, последние часы моей жизни не хочу назвать его. Не судьба была мне открыто высказать ему все, что за эти годы накипело на сердце. В нем воплотилась для меня та сила, которая всегда связывала меня по рукам и ногам, и горько мне думать о всех делах, которые я мог бы совершить, если бы мне не то что помогли, а хотя не мешали. Что делать? Одно утешение — что моими трудами открыты и присоединены к России новые обширные земли. Трудно мне оторваться от этого последнего письма, от последнего разговора с тобой, дорогая Маша. Береги дочку да смотри, чтобы она не ленилась. Это — моя черта, я всегда был ленив и слишком доверчив. Катя, доченька моя. Узнаешь ли ты когда-нибудь, как много я думал о тебе и как хотелось мне хотя разок взглянуть на тебя перед смертью. Но хватит. Руки зябнут, а мне еще писать и писать. Обнимаю вас. Ваш навеки.
Глава пятнадцатая. Доклад
В 1937 году я поступил в Академию военно-воздушного флота и с тех пор Север и все, что с детских лет было связано с ним, отодвинулось и стало воспоминанием. Моя полярная жизнь кончилась, и, вопреки утверждению Пири, что, однажды заглянув в Арктику, вы будете стремиться туда до гроба, на Север я едва ли вернусь. Другие дела, другие мысли, другая жизнь. Но был один день, когда я снова почувствовал себя человеком Севера, и все пережитое снова прошло перед глазами…
На этот раз я не добивался чести выступить с докладом в Географическом обществе и не получал любезного требования представить свой доклад в письменном виде. Я дважды отказывался от приглашения. Но прошел лишь месяц с тех пор, как была опубликована замечательная статья профессора М. о дрейфе «Св. Марии», — и когда он сам позвонил мне, я согласился.
…Все пришли на этот доклад, даже Кира, даже Кирина мама. Конечно, они пришли с Валей, таким чистеньким, довольно важным, в больших роговых очках. От него уже не пахло зверями, и прежний черный пух уже не был заметен на его щеках. Он женился — угадайте на ком. Потом пришел Кораблев, и я усадил его в первом ряду, прямо напротив кафедры — ведь я привык смотреть на него во время своих выступлений.
— Ну, Саня, — сказал он весело. — Уговор. Я положу руку на колено, вот так, вниз ладонью, а ты говори и на нее посматривай. Стану похлопывать — значит, волнуешься. Нет — значит, нет.
— Иван Павлыч, дорогой.
Разумеется, я ничуть не волновался, хотя, в общем, это было довольно страшно. Мне было только интересно, придет ли на мой доклад Николай Антоныч. Я не видел его с тех пор, как он плакал у меня в номере тому назад года три с половиной. Потом он, кажется, оправился от огорчении — сколько я мог судить по его статьям, обзорам и заметкам в полярных журналах. Между прочим, в одной из них он приветствовал нашу экспедицию по розыскам капитана Татаринова. Вообще, он вел себя так, как будто тень славы покойного брата упала и на него.