Подъехал чабан на лошади. Смотрит на нас, смеется.
— Калампыр называется этот цветок, — поясняет он, — дурной цветок, мертвым пахнет. Но им лечимся. Вон там, за большим камнем, видишь палки в земле? Это около калампыра. Летом, когда он увянет, будем копать корень, в воде кипятить. У кого больные легкие — хорошо помогает.
Интересно бы еще посмотреть побольше калампыров. Но их нет, хорошо развитых, одни только листочки с зелеными рожками посередине. Да и недосуг. Над снежными вершинами Таласского Алатау все больше и больше темнеют грозовые тучи. Надо торопиться, ставить палатки. Как бы не разыгралась гроза.
Ночью бушует ветер, гремят о палатку крупные капли дождя, яркие молнии разрезают темноту. А утром светит безмятежное солнце и всюду вокруг нас раскрылись бордово-бархатные калампыры, вся долина в цветках и дурной запах струится со всех сторон. В каждом цветке, в самом низу за решеткой, беснуются скопища мелких мушек. Еще снуют юркие трипсы, не спеша барахтаются маленькие навознички (крупным сюда не пробраться), сверкают лакированным одеянием крохотные жучки-перестокрылки, выпуская наружу изящные ажурные крылышки. И вся эта ватага, будто опьянев от аромата гниения, копошится, бурлит, кипит в угарном веселье, встречая свою весну. Для них и создан этот сложнейший столбик с разными шишечками, выростами, нежнейший бархат лепестков и запах, кажущийся таким неприятным.
Потом мы много путешествуем в предгорьях Таласского Алатау, но уже нигде не встречаем такого изобилия калампыров, как в той маленькой долинке.
Научное название цветка оказалось эминиум лемана.
Расцвели тамариксы, и узкая полоска тугаев вдоль реки Курты стала совсем розовой. Лишь кое-где в эту яркую ленту вплетается сочная, зеленая, нет, даже не зеленая, а изумрудная листва лоха. За полоской тугаев видны оранжевые пески. Я перебираюсь с ним через реку, собираюсь побродить по песчаным барханам.
Весна в разгаре, и птицы славят ее, наполняя песнями воздух. Звенят жаворонки, неумолчно распевают удоды, послышалось первое кукование. Набухли бутончики песчаной акации, скоро украсятся цветками и джузгуны. Им сухость нипочем: длинные корни растений проникают глубоко за живительной влагой.
А жизнь кипит. Всюду носятся ящерицы, степенно вышагивают черепахи. Они осторожны, боятся человека, самые умелые ползают даже в сумерки и ночью.
На песке масса следов зайцев, больших песчанок, тушканчиков, ежей, лисиц. Снуют светло-желтые муравьи-бегунки, ползают жуки-чернотелки, скачут кобылки. Из-под ног выпархивает жаворонок, ковыляет в сторону, хохлится, припадает на бок, притворяется: под кустиком в глубоком гнездышке лежат пять крапчатых яичек.
Солнце накаляет песок, он жжет ноги через подошвы ботинок; синее небо мутнеет в дымке испарений и становится белесоватым. Барханы, похожие один на другой, бесконечны и однообразны, но посередине, в углублении между ними, весь в цвету сияет фиолетовый кустик астрагала, нарядный и яркий. Растение источает нежный и сильный аромат, и не простой, а какой-то особенно приятный и необыкновенный.
Участь кустика печальна. Его обсели со всех сторон прожорливые нарывники, гложут венчики цветов, торопятся, будто соревнуются в уничтожении прекрасного. Для них кустик — находка: весна не так богата цветами. Еще жужжат разные пчелы, мухи, крутятся желтые бабочки-толстоголовки, грациозные голубянки. Им всем не хватает места, они мешают друг другу.
Присматриваюсь к пчелам. Какие они разные! Вот серые с ярким серебристым лбом. Он светится, как зеркальце, сверкает отблесками. А вот черные в белых полосках. Самые большие пчелы — желтые, как песок. В тени примостился черный с красными полосками паук. Он очень занят, поймал серую пчелку и ее высасывает. Этот заядлый хищник подкарауливает добычу только на цветах. В общество насекомых шумно влетает оса-аммофила.
В своем глубоко-черном одеянии она кажется такой яркой в мире сверкающего солнца и света.
Но вот у кустика повисает будто раскаленный оранжево-красный уголек. Никогда в пустыне не встречалась такая яркая пчела. У нее среди ровных, как палочки, усиков торчит длинный хоботок. Надо ее изловить. Но взмах сачком неудачен, и раскаленный уголек исчезает так же внезапно за желтыми барханами.
Теперь покой потерян. Как забыть такую пчелку! Глаза ищут только ее и больше ничего не видят в этой пустыне. Но на кустике астрагала крутятся все те же самые нарывники, бабочки, мухи да разные пчелы.
Если встретился один кустик астрагала, то должны быть и другие. Я торопливо хожу с холма на холм. Но вот в струйках ветра почудился знакомый аромат. У меня теперь есть ориентир. Иду против ветра, забрался на вершину бархана и вижу то, что искал: весь склон бархана изумителен, фиолетовый, в цветущем астрагале! Вот так же и насекомые, по запаху, разыскивают цветущие растения. В большой пустыне без такого ориентира не выжить.
Многие цветы астрагала уже опали, засохли, ветер смел их в ямки темно-синими пятнами. Какое на цветах ликование насекомых, какой гул крыльев и пиршество многоликой компании, опьяненной от запаха сладкого нектара и вкусной пыльцы!
Здесь-то я найду мою оранжевую пчелку! И уже вижу раскаленный уголек среди фиолетовых цветов, а мгновение спустя он жалобно плачет в сачке. Но оказалось, что это муха-тахина в жестких длинных черных волосках, хотя и такая же сверкающая и яркая.
Не беда, что вместо пчелы попалась муха. Она тоже интересна, наверное, не случайно наряжена в тот же костюм, желает походить на того, кто вооружен жалом.
Надо дальше продолжать поиски.
Но красной пчелки нет среди массы беснующихся насекомых. Как будто раз мелькнула — даже сердце екнуло в груди — и исчезла. Может быть, показалось?
Вот наконец яркий комочек жужжит над синим цветком, застыл в воздухе, переместился в сторону, примчался прямо ко мне и повис перед глазами.
Как бы не оплошать, не промахнуться!
Мгновение — и в сачке трепещет уголек, недовольно жужжит, бунтует, требует выпустить на волю. Я не тороплюсь насладиться поимкой, нацеливаюсь на пленника лупой и… не верю своим глазам. Опять не пчела и не тахина, а уже муха-неместринида. Ее грудь увенчана сверкающими золотыми волосками, на оранжево-красном брюшке расположены ярко-белые пятнышки. Она элегантна в своем изящном наряде, всем хороша красавица, но только не пчела и, конечно, без жала.
Быть может, она так же, как и тахина, подражает редкой обладательнице кинжала и яда?
Я и радуюсь находке, и огорчаюсь. Поиски надо продолжать во что бы то ни стало. Солнце клонится к западу, быстро спадает жара, смолкают жаворонки, затихает гул крыльев насекомых. На барханы ложатся длинные тени. Исчезли бабочки, пчелы, мухи, замерли ленивые жуки-нарывники, повисли на растениях гроздьями. Им, таким ядовитым, некого бояться, можно ночевать на виду. Длинноусые пчелы с серебристым зеркальцем на лбу сбились комочком на кустиках, приготовились ко сну.
Солнце прикоснулось к горизонту. Похолодало, и песок быстро остыл. Крошечные фиолетовые лаборатории нектара прекратили работу, перестали источать аромат: цветы предназначены только для дневных насекомых. Потянул ветер, взметнул песок, зашумел сухими травами и кустарниками.
Кончилась моя охота! Теперь бессмысленны поиски, хотя где-то в безбрежных барханах и живут пчелки-незнакомки, ярко-оранжевые, как угольки, с черными усиками и длинным хоботком, пчелы-кудесницы, у которых оказались слепые подражатели на тех же излюбленных цветах астрагала.
Удастся ли когда-нибудь с ними встретиться?
Перед долгим подъемом на горный перевал предусмотрительный водитель останавливает грузовик, чтобы проверить воду в радиаторе. Я рад кратковременной остановке. Рядом с дорогой по ущелью весело журчит ручей.
Весна в этом году богатая. Высокие травы, разукрашенные красными маками, закрыли весь склон. В густой траве не найти муравейники: муравьи не любят тень, без тепла не растут личинки и куколки. Разве только что в одном месте, где виднеется голый кусочек земли, покрытый булыжниками, кто-нибудь поселился. Здесь несколько камней с краев окружены валиками мелкой земли. Кто же там поселился?
Сколько раньше было поднято камней, но такой никогда не встречался! Под ним среди кучи черных суетливых муравьев-тапином и их многочисленного потомства восседают неторопливые и будто даже важные солдаты муравьев-феидоль. Они кажутся нелепыми со своей непомерно большой головой, в сравнении с которой маленькое туловище кажется крошечным придатком. Пока среди тапином, как обычно в таких случаях, царит переполох, степенные головачи медленно пробуждаются, лениво шевелят усиками, постепенно включаются в общую суматоху.
Наверное, солдаты-феидоли тут не случайны. Их немало. Они, будто важные полисмены, следящие за порядком на оживленной улице большого города, степенно разгуливают среди потока мчащихся тапином. Их находка совершенно необычна. Подобного не видал еще ни один мирмеколог — специалист по муравьям. Как они сюда попали, что они здесь делают, чем объяснить это совершенно необычное сожительство разных видов муравьев?
Пока я раздумываю над неожиданной головоломкой, заботливые тапиномы прячут свое потомство в подземные ходы.
Внимательно присматриваюсь к потревоженным муравьям. Если бы здесь были еще и рабочие-феидоли — обычные крошечные муравьи, тонкие, стройные, сильно уступающие размерами своим головастым солдатам, тогда можно было бы заподозрить, что два общества случайно объединились вместе. Подобные случайные сожительства среди муравьев разных видов нередки. Но здесь только одни солдаты!
Под другим камнем я вижу еще муравьев-жнецов. Камни соприкасаются. Оказывается, здесь расположена довольно большая семья жнецов — соседей тапином. Их жилища разъединены, хотя и рядом. Они не в ладах с тапиномами, взаимные удары челюстями сыпятся со всех сторон.
Пора продолжать путь, но я не могу оторваться от находки: уж очень здесь сложная обстановка. Оставить все невыясненным, все равно что не дочитать до конца очень интересную книгу. Покопаюсь еще немного… Тороплюсь, кручусь на маленьком кусочке голой земли, не занятой травами, у меня появилось добровольных помощников хоть отбавляй. Дела идут быстро и успешно. Вскоре рядом с главным камнем мы находим крошечные камеры с маленькими рабочими-феидолями. Только среди них нет ни одного солдата. Нет, попался один, второй — и только!