Де ля Хавр, занятый работой, услышал шум и выглянул в окно. Вид толпы кули, двигавшихся наподобие саранчи через долину, ошеломил его. Он выбежал на веранду, выходившую на обрыв над дорогой.
Передние кули заметили его снизу и еще громче закричали:
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — Крик, подхваченный многими кули, прокатился по всей толпе; всем хотелось скорее ринуться к нему.
Чтобы смирные, робкие кули, никогда не поднимавшие голоса, разве лишь в день праздника, кули, снующие по плантации с тупым и апатичным выражением, кули, такие покорные, что ни голод, ни чума, ни какая напасть не могли заставить их обидеть человека или животное, — чтобы эти самые кули осмелились громко заявить о своем уважении к нему — это было сверхъестественно! Он не сомневался, что лишь нечто чрезвычайное, ужасное могло вывести их из состояния обычной приниженности.
Сгоряча он едва к ним не выбежал, но потом одумался и решил, что будет благоразумнее подождать и спокойно подготовиться, так как толпа казалась сильно возбужденной.
— Значит, червяк — и тот извивается, — произнес он вслух и с ясностью прозрения представил себе всю картину. Однако он колебался. Внутри у него ключом закипали страсти, вид надвигавшейся толпы напоминал ему бурное предгрозье, он смотрел на вздымающиеся груди, сжатые, твердые кулаки, слышал тяжелую поступь толпы медно-красных людей, но у него не хватало решимости выступить им навстречу. Его то охватывало ощущение человека, упоенного высотой, то им вновь овладевало смущение. Он стоял, подняв узкие плечи, выпрямившись, твердо глядя перед собой, весь напряженный и… опустошенный. Кули ползали перед ним в пыли, простирая руки.
— Что произошло? — спросил он, смягчая строгий тон вопроса невольной бледной улыбкой.
— Господин… господин… — раздался в ответ тяжкий шепот кули, униженные сердца которых сейчас пылали гневом и зажглись надеждой.
— Что произошло? — повторил де ля Хавр, смущенный наступившим напряженным молчанием.
Никто не ответил. Перед ним лежали ниц распростертые в пыли тела, блестевшие от пота.
— Однако в чем дело, Гангу? — обратился он мягче к знакомому человеку, замеченному им в толпе. — Встань и расскажи мне все.
— Господин, — медленно начал Гангу, протягивая сложенные руки. Он пытался продолжать, но нижняя губа его задрожала и горечь обиды сдавила горло — он не мог произнести ни слова.
— Господин, — подхватил более владевший собой Нараин, — Чамбели, женщина, жившая в бунгало Рэджи сахиба, подралась с женой сардара Неоджи, которая поселилась в нем теперь. Когда мы прибежали, чтобы разнять обеих женщин, сардар Неоджи стал нас избивать. Сошлись кули с других участков, тогда подоспели еще сардары и стали нас колотить своими дубинками. А потом Рэджи сахиб подъехал на лошади и топтал толпу. Посмотри — у всех следы побоев. А один человек скончался, и в кустах остались лежать раненые.
По мере того как Нараин рассказывал, унылое сознание тщетности любых усилий все сильнее охватывало де ля Хавра — собственная беспомощность предстала перед ним со всей очевидностью. Он стоял молча, не шевелясь, словно окаменевший. Смутное бормотанье распростертой у его ног толпы доносилось до него как будто издали. Собственная непоследовательность тревожила его душу и раздражала.
— Идите к бура-сахибу и доложите ему обо всем, — вдруг вырвалось у него. И потом, точно отвечая на собственные мысли, он добавил: — Конечно, все это без толку. Кули! Вам нужно самим управлять собой. Почему вы позволяете себя бить? Почему вы не даете сдачи все вместе?
— Мы бессильны сделать что-либо, господин, — сказал кули из Бхутии. — Ведь вы наш властелин.
— Я вовсе не властелин, — с раздражением возразил де ля Хавр. — Я, как и вы, в рабстве у плантаторов. Мне не так достается от них, как вам, потому что они принимают меня за сахиба. Они и им подобные бьют рабочих в Англии так же, как здесь бьют вас. — Он говорил с усилием, ему было неловко выкладывать перед этими людьми свои сокровенные мысли. Он не чувствовал себя заодно с ними, хотя и заставлял себя как-то подойти к ним.
— Бьют, даже если они белые, господин? — усомнился горахпурец.
— Да, — ответил де ля Хавр и потом добавил: — Нет никакой разницы!
— Господин, — униженно обратился к нему Нараин. — Господин, ведь вы могущественны, — замолвите несколько слов за нас сахибу управляющему, расскажите про сардаров и спасите нас от гнева Рэджи сахиба.
— Ступайте со мной, сходим вместе к бура-сахибу, — сказал де ля Хавр. Тут из-за кустов раздался торопливый топот ног, и к нему вышло несколько тяжело дышавших кули, они несли на плечах своих раненых товарищей.
Ропот прошел по толпе, теснившейся во дворе больницы, и все сразу взволнованно заговорили.
Теперь де ля Хавру надо было решить — идти ли ему сейчас к бура-сахибу со всеми или же остаться ухаживать за умирающими. Его не покидало такое ощущение, словно он исследовал своими пальцами зияющую рану, он коснулся мук всей долины, они встали перед ним глухой стеной. Это были муки не только этой долины, но и всей страны — всех других стран, — они сделались для него осязаемой, но непроницаемой сущностью.
— Ободрись, Гангу. И вы все, ободритесь, — обратился он к толпе, подняв голову. — Ступайте все вместе, расскажите бура-сахибу, как все было. И заявите, что вы не выйдете на работу, пока не восстановят справедливость. Скажите ему, что это я вас послал. А я поговорю с ним потом.
Кули встали на ноги и склонили головы, сложив над головой руки.
— Ступайте! — сказал доктор.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — с силой воскликнул горахпурец.
— Да здравствует де ля Хавр сахиб! — вырвалось у всей толпы.
— Пойдемте, братья, — крикнул горахпурец, — пойдемте!
А де ля Хавр уже углубился в себя, анализируя свои ощущения и задумываясь над тем, правильно ли он поступил. Но не нашел ответа. Он лишь знал, что ему надо идти в амбулаторию, чтобы оказать первую помощь. Ни жалости, ни упреков совести, ни любви — в нем не было ничего, никаких чувств. Только как будто его вдруг обескровили. И он смотрел перед собой, притихший, отрешенный, далекий от всего. Даже разумом он не мог думать о толпе иначе, как об однородной массе.
В приемной он очутился перед тремя окровавленными, потными кули, лежавшими почти без сознания один возле другого.
По спине его прошла легкая дрожь.
Глава 17
Кули побрели к конторе управляющего. В свете яркого солнца их смуглые тела казались еще темнее, и они походили на полчища муравьев, медленно ползущих вдоль пыльной дороги между зелеными квадратами плантаций. На широкую долину падала тень гор, поросших лесом. Кули шли, незаметно бросая робкие взгляды по сторонам, и каждый замирал от страха, но они напускали на себя уверенный и спокойный вид, стараясь этим подбодрить друг друга.
— Я боюсь до смерти, — не вытерпел Гангу. — Бура-сахиб непременно прикажет нас избить.
— Не бойся, брат, — подбодрил его шедший рядом с ним кули из Горахпура.
Страх Гангу все возрастал и завладел им так, что он уже не мог с ним справиться. Он обвел глазами видневшиеся сквозь заросли кустов высокие горы, пестревшие деревьями разных пород, точно искал для своей души прибежища где-то в удаленных уголках земли, не знающих тяготевшего над его собственной страной проклятия. Ему стало понятно, что нельзя найти более надежной пристани, чем в себе самом, хотя грудь его сейчас терзали страсти, порожденные бурным протестом против несправедливости. Он продолжал идти, и чувство самосохранения боролось в нем с мужеством, пока он не перестал о чем-либо думать и шел, обливаясь потом, струившимся по всему телу, изнуренный голодом, жаждой и зноем.
— Нет, не надо бояться, брат, — сказал Нараин, сморкаясь и вытирая нос грязными пальцами.
Жара и утомление притупили чувства. Теперь Гангу охватило безразличие; он шел молча, в нем не было ни гнева, ни усталости, ни боли, словно жизнь и смерть были для него одинаковы, — из мира исчезла надежда, и оставалось только ждать неизбежной гибели.
— Я передам бура-сахибу все, что нам сказал де ля Хавр сахиб, — заявил кули из Бхутии с решимостью, плохо вязавшейся с его внешностью. Он шел ссутулившись, вместо того чтобы расправить плечи, и волочил ноги, когда ему надлежало бы ступать прямо и твердо.
Но чем решительнее устремлялась толпа вперед и чем ближе подходила к цели, тем более одиноко и отчужденно чувствовал себя Гангу. Молчание отгородило его от товарищей каменной стеной, и каждое гневное слово, каждый выкрик отдавались в нем болью.
— Вперед, братья, ускорим шаги, — подбадривал толпу кули из Бхутии, и все едва не ринулись бежать, когда их вдруг остановил грозный окрик:
— Остановитесь сейчас же, дурьи головы!
Обернувшись в сторону крика, кули увидели появившегося из-за кустов бура-сахиба. В страхе они готовы были принять его открытый рот со сверкавшими зубами за разверстую пасть дьявола.
— Вы куда идете? — закричал он снова угрожающим голосом.
Бура-сахиб появился не один: с ним были Рэджи сахиб и пять стражников, вооруженных винтовками.
Кули отпрянули было назад, потом остановились как вкопанные; неожиданная засада привела их в ужас, они в отчаянье заламывали трясущиеся руки, многие дрожали в страхе, никто не знал, что делать.
— Руки вверх, свиньи! — загремел Рэджи, направив револьвер на стоявших в переднем ряду кули.
Потные лица отвернулись, словно кули боялись взглянуть прямо в лицо сахибу; иные зажмурились, как будто их слепило сияние полуденного солнца.
— Подождите, Рэджи, — прошептал Крофт-Кук и, решительно сжав губы, рассчитано медленно ступая, пошел на толпу, едва преодолевая внутренний страх перед грозившей ему опасностью.
Толпа смешалась, кули стали пятиться, толкая друг друга, точно на них наступала смерть.
— Не бойтесь, братья, — призывал кули из Бхутии, стараясь пробраться из задних рядов. Наконец, очутившись впереди, он воскликнул: