— Тебе пора ложиться, мама, — произнесла Барбара с деревянной улыбкой, столь непохожей на ее всегдашнюю живость. Улыбка тут же исчезла, и лицо девушки приняло сердитое выражение.
Де ля Хавр вдруг понял, как ничтожны и смешны все его попытки проявить решимость. Он с презрением подумал о том, как дешево стоит любовь и все его чувства в этой атмосфере: было как-то совестно, что он их здесь обнаружил. Эти люди довели его до того, что он стал стыдиться самого себя. Он ненавидел их за эту манеру всякими недомолвками и молчаливыми угрозами сминать и парализовывать все лучшие порывы, выхолащивать достойное и благородное из любого поступка. Беспредельное отвращение, вдруг овладевшее им, заставило его резко подняться с места.
Лицо его горело от обиды; тем не менее он постарался сказать самым естественным тоном:
— Ну что ж, я начну прощаться, у меня еще бездна дел до утра.
В горле у него пересохло и голос дрожал, что еще больше увеличивало его смущение. Но прежде чем ему успели ответить, он повернулся к Барбаре:
— Вы проводите меня до калитки, не правда ли, Барбара?
Девушка с удивлением взглянула, пораженная таким маневром. Она не могла не ответить на него и не отозваться на зов, прозвучавший в его фразе. Краска бросилась ей в лицо, она невольно оглядела всех, ожидая порицания, потом медленно, притворно тяжело, точно сильно устала, поднялась с места и на секунду остановилась, едва не сгорая от смущения.
— Прощайте, миссис Крофт-Кук, прощайте, миссис Мэкра, — нарочито громко, чтобы прикрыть неловкость, сказал де ля Хавр и сделал несколько шагов к двери. — Вас я еще увижу завтра в конторе, мистер Крофт-Кук. Прощайте!
Он, чуть не споткнувшись, вышел. Барбара последовала за ним, чувствуя, что за каждым ее шагом следят. Женская гордость страдала в ней, необходимость идти за ним при всех казалась ей унизительной; ее возмущало, что он пришел, несмотря на письмо, в котором она просила никогда больше не пытаться ее видеть. По-видимому, догадывалась Барбара, этот человек, которому она отдалась, полагает, что она стала его собственностью, и теперь пришел предъявлять свои права, рассчитывая, чего доброго, что она будет просить у него прощения. Предложение проводить его, несомненно, прозвучало для всех как открытое подтверждение его прав. Она выходила из гостиной полная ярости, вызванной чувством унижения ее женского достоинства и позором, на какой он ее выставлял перед другими.
— Барбара, захвати платок, раз ты идешь на улицу, — ведь холодно, — донесся ей вслед голос матери. Но она даже не обернулась.
Де ля Хавр ждал ее внизу лестницы.
— В чем дело? — спросила она, спускаясь по ступенькам. — Что тебе нужно?
— Я… я хотел проститься с тобой, Барбара, — ответил он, протягивая правую руку, чтобы ее обнять.
— Нет, — отстранила она его руку и отвернулась от него к кустам, окутанным легким туманом.
— Барбара, любимая, разве ты не поедешь со мной? — спросил он, собрав всю решимость, чтобы наконец искренно высказать свои чувства.
— Твоя жизнь так отлична от нашей, — сказала она, — не могу же я отказаться от всех своих близких и друзей…
— Но ведь ты хотела… ты говорила…
— Я не в состоянии жить на твоем уровне: ты всегда кипишь, вечно в напряжении…
— Но ведь все эти месяцы и ты так жила! — воскликнул он в отчаянии.
— Я многого не понимала, и потом я многим восхищалась в тебе… но дальше я так не могу. Ты видишь, я совсем больна и разбита.
Слова ее доносились словно за сотни миль, и вся она казалась безнадежно далекой. Куда делись ее мягкость, дивная гибкость ее тела, приводившая его в трепет, то неуловимое очарование, каким она умела привлечь его к себе, когда он бывал чем-нибудь занят?
— Барбара, моя любимая, — снова протянул он к ней руки.
— Нет, — сердито отрезала она с непреклонным видом.
— Ну что ж, тогда прощай, — сказал он и повернулся, точно собираясь уйти.
— Прощай, — отозвалась она, но оба медлили.
— Бэбс, Бэбс, да накинь же платок, ты простудишься, — снова донесся голос миссис Крофт-Кук.
— Прощай, — снова повторил де ля Хавр и попытался привлечь ее к себе, чтобы поцеловать.
— Нет, нет, любимый, — взмолилась она.
Де ля Хавр видел, как в освещенном проеме двери мелькнул силуэт миссис Крофт-Кук. Он повернулся и быстро зашагал прочь. По щекам его струились слезы; его душила горечь переживаний…
«О боже! — наивно подумал он, — ведь я поступил честно и не виноват…»
Им овладело странное безразличие. Лишь изредка в опустошенной душе проносились беспорядочные мысли — сожаление или раскаяние, — как осенние желтые листья, подхваченные порывом ветра.
Глава 22
Дни Гангу снова потекли унылой чередой. Он и его семья сравнительно легко отделались, когда наступила расплата после беспорядков. И хотя Гангу как одного из зачинщиков вместе с Нараином, кули из Бхутии и Горахпура привели к сахибу управляющему и приговорили к штрафу в пятьдесят рупий, его, тем не менее, оставили на свободе, если так можно назвать рабскую долю. Сахибы, перед которыми он униженно кланялся и пресмыкался, сочли, что его достаточно застращали: он безропотно согласился уплатить штраф, хотя вначале и попытался уклониться от уплаты; правда, Гангу был теперь в таком настроении, что согласился бы на что угодно, так как на все махнул рукой.
Но он все еще не успокоился и сомневался: его постоянное бормотанье, возгласы и жалостливые причитания служили источником беспокойства для его дочери, опасавшейся, что он сойдет с ума. Сынишка — тот был твердо уверен, что отцом овладел джин. Крушение попыток его товарищей кули добиться справедливости и не покидавшее его предчувствие собственной гибели привели к тому, что ему стали чудиться нереальные события. Гангу мерещились неодолимо наступающие победоносные английские войска со сверкающими на солнце штыками; лица солдат землистые, страшные, с круглыми, немигающими, широко открытыми глазами. Взгляд их режет, как сталь. На солдатах запыленные мундиры, и они походят на покойников, вставших из могил. Эта армия идет мстить ему за какие-то содеянные в прошлом преступления. Как только эта картина вставала перед ним, он закрывал глаза, но видение не исчезало, и он в страхе начинал бормотать: «Кто вы такие, и что вы смотрите на меня? Кто вы, пожирающие меня своим взглядом? Кто вы?.. Что я вам сделал? О, пощадите! Сердце мое кровоточит! У меня умерла жена! Дети мои осиротели!»
Напуганный, он начинал пятиться, точно отступая перед невидимыми полчищами. Потом опускал голову и падал на колени, словно не мог вынести неумолимого блеска устремленных на него глаз. И перебирая зерна воображаемых четок, взывал:
— Бог мой, бог мой, избавь меня. Укрой меня от злобы врагов моих. Моя жена умерла! Мои дети осиротели! Мое сердце кровоточит!
Иногда Гангу праздно сидел в углу комнаты, сокрушаясь о своей участи. Порой ему казалось, что время остановилось. Иногда его отуманенное сознание необычайно прояснялось, и он словно приобретал способность постигать бесконечность вселенной. То, что в этом состоянии приходило ему в голову и представлялось его взорам, казалось чем-то давно известным, виденным и понятым ранее. Он говорил себе: «Пусть вся земля продана, куплена и отобрана — это сделано не по божьей воле! Бог никогда не хотел, чтобы одни жили в довольстве, а другие страдали от безысходной бедности. Бог создал достаточно земли, чтобы прокормить все человечество, между тем люди умирают от голода, изнемогают под тяжелым бременем нужды, точно мир создан не для всех, а для немногих».
Порой взор Гангу словно проникал сквозь время, перед ним вставали неясные картины сбывшихся пророчеств, но в этих видениях не было места для него. Его желания ограничивались собственным клочком земли у речки, на котором зеленели бы всходы риса. Он подолгу сидел возле своей хижины и глядел на свой участок и на расстилавшуюся перед его глазами долину. Непрерывный поток воды, орошавшей посевы кули, каким-то образом укреплял в Гангу представление о бессмертии.
Гангу мог целыми днями смотреть на речку, следить, как падали по скалам и камням струи воды, как они пенились и кипели, низвергаясь на порогах, как широко разливались, орошая землю и принося ей желанную прохладу. Прозрачные струи омывали лодыжки у женщин, играли с детьми, вселяли бодрость в мужчин и питали склонившиеся над водой нежные растения и шуршащие камыши.
Бегущий поток представлялся Гангу символом жизни; воды несли в своем лоне все ее тяготы и заключали в себе творческое начало. Но порой он угадывал в потоке угрозу — дремлющую разрушительную силу. Эта скрытая сила могла проявиться неожиданно — и тогда горе бедным людям, которым придется испытать на себе ее неукротимую ярость! Этот страх перед стихией не очень мучил Гангу, испытавшего на своем веку столько невзгод: ожидание бед и тревог вошло у него в плоть и в кровь. И ему даже казалось, что лучше уж какой-нибудь конец, чем постоянное напряженное ожидание приближения бури.
И вот однажды, спустя несколько недель после беспорядков, эта буря разразилась.
Духота не давала Гангу спать — в середине лета в Ассаме невыносимая жара. Всю ночь над влажной притихшей землей нагромождались в небе тяжелые тучи. Люди в своих клетушках мучились, стонали и задыхались — трудно было дышать неподвижным, тяжелым воздухом.
На заре тучи надвинулись вплотную, словно сжимая в кольцо осажденную землю, их темный строй внушал страх, как картина конца мира.
Когда рассвело, подул свежий ветер — он развеял ночной туман, а люди, просыпаясь, стали жадно, всей грудью, дышать: ветер принес облегчение, и все почувствовали себя бодрей.
Свет утра наконец забрезжил, одолев ночные потемки, подавая людям надежду. Погруженная в туманную дымку равнина постепенно сбрасывала с себя ночные тени, окрашиваясь в трепетный нежно-розовый цвет.
Потом деревья, чайные кусты, трава — все окрасилось в густой зеленый цвет. И птицы запели свои песни, радуясь наступлению дня.