Рагимов — правильный тип. Ему все равно — «нашим и вашим». Чистый, вылитый вояка… Барановский — не воин, а умный человек. Лучше всех своих товарищей он понял красную идею.
По человеческому чувству мне чувствительны страдания и белых и красных. Но идея белых — заблудящая. И жалеть их нельзя. И революционный человек будет жалеть несчастных белых, но по обязанности революционера будет и крушить их. Смерть корнета Завистовского всех проберет. Человек кричит: «Мама! Мама!.. Мамочка!» Даже партизанам его жалко стало. Расстреляли, а жалко. И автор верно это подчеркнул. Сам писатель — везде это видно — жалеет мучеников. Без жалости он так не написал бы хорошо. Все эти смерти, эти ужасти колотятся в моем сердце… Даже в такое «заблуждение» вгоняют, что ничего, порой, не понимаешь, не чуешь… постороннего… Работу забываешь… Когда я приходил после читки «Двух миров» домой, то подолгу не мог забыться или заснуть. Не могу заснуть, хоть что хочешь делай! Всю ночь из головы не лезут сцены. Особенно: «хрустнула еще одна корочка»… Головку ребенку проломил офицер. Ведь это!.. Это!.. Кажись, прочти это зверю, и тот заплачет… Самый грубый и злой человек, я думаю, от таких сцен размягчится…
В книге нет слабых или средних мест. Все сильное. Вот это написал, так написал!!! Как гром по всей книге. А этот идол — Мотовилов! Ну и намалевал! Если бы у белых все были Мотовиловы, то пришлось бы с ними долго воевать…
Ох, и книга! Нарасхват она пойдет в деревне по рукам. Вот какие книги нужно читать по деревням. А про нее в деревне мужики совсем и не знают. Необходимо такие книги через избы-читальни проводить в деревню. Жалко, что в деревню такие книги почти не доходят, а ползет сюда ерунда, которой места в городе нет. По заголовку книги уж догадываешься, о чем будет речь идти…
ТИТОВ П. И. Книгу «Два мира» я прослушал с жаждой. Как-будто я прошел сто верст, уморился и захотел пить, а потом встретил целое озеро воды и выпил его все. «Два мира» пронзили мои мозга и оставили в них целые тысячи картин. Сплю и вижу, как отступают крестьяне в тайгу, спасаются от белых. Бегут со своими лохмотьями, ползут, как букашки, во все стороны, а над их головами летели чугунные ядра. Не знали они, где им придется погинуть на журавле, где чугунное воронье вырвет у них живое мясо, где вытащат мозга. Также ярка и картина таянья белой армии… Мотовилоив на протяжении тысячи верст громил все и всех что попадало ему на пути. Не признавал он даже и своих, как бешеная собака не признает своего хозяина.
Разговор у писателя, что клей. Что бы он ни сказал — как приклеит!.. «Два мира» отвратит нашего крестьянина от буржуазного строю. Он увидит насилия над женщинами и несовершеннолетними девушками. Ему будет бросаться в глаза, что колчаковщина была прессом, который выжимал из крестьян кровь… А тайга… мать! Со всех сторон ползли в нее люди, как дети к матери. А она принимала всех и награждала — кого счастьем, а кого и гибелью. В ней горели люди на кострах и убивали своих родных детей…
ПУШКИНА А. Т. И не определишь эту книгу. Всего в ней много. И все ужасное. Обдумать если, то… у-у-у-х!!. Много-много помянешь и про свое горе, и про людское… Книга эта — целая гора передо мной. Крут-а-а-а-я! Шибко всего мною в ней захвачено. И широко, и далеко! И как-то пространно.
Напорно все описано…
ШУЛЬГИНА А. Г. Вся книга чересчур даже проборчивая. Видно, что тот, кто сочинил ее, недурной человек, сердешный. Должно, подумал же он, о чем и как написать!.. Живого человека закопали в могилу! Я во сне это видела. Испужалась!!! За работой чуточку забудешь про читанное, а как только ляжешь спать ночью, — сейчас же все и полезет на ум. И тебя обдирает, обдирает… Вот как страж-дали люди! Больше всех у меня в башке Дарья засела… Сильно разворошили меня эти рассказы. Тинька у меня плачет (ребенок 4 лет. — ред.), не пускает в школу, а мне — вот как надо слушать! Заберу его с собой, и сижу здесь. Заснет Тинька, я его оттащу скорей домой, и опять сюда бегом. Ой, думаю, пропущу много! Я седни баню топила. Рано встала, ухлесталась, уморилась. Боялась, что не поддержуся. Нет, высидела бодро да самого краю. И в сон не тянуло. Забыла про свою умору.
ЗУБКОВА А. З. Меня все удивленье берет: какие это такие люди, что все могут приметить, разузнать и рассказать?! Этот вот писатель писал так, будто он все видел, тут был. Взаправду, чо ли, он увезде шнырял?.. Изба деревенская. Люлька висит, в ней ребенок. Женщина качает люльку и унимает ребенка: «а-а-а-а». Байкает его, а у самой слезы, горе… и тут же лежит мертвая старуха…
Настоящее, правдивое все. И пилит грудь-душу байканье, мертвая старушка и слезы женщины. А тут еще война!
Говорят, Мотовилов бога признавал. Какой там ему бог! Рукой он его признавал, а сердцем — нет. Молился, а глядел, кого бы застрелить. Ишь, кресты-то да чаши к себе в чемоданчик склал… Какой у него бог, коли сошелся с Воронцовой любоваться при больных людях, в алтаре… Сходливое, должно быть, сердце у писателя, потому что слышно: припадает его душа к людям…
ШУЛЬГИНА А. Г. Было у нас восстание, но меня это не касалось. Людей где-то били, казнили. Моему сердцу было ни холодно, ни жарко. Послушала эту книгу, и буду понимать и жалеть страдающих людей. Ясно теперь мне стало, что много нашего брата — мужчин, женщин и детей — полегло в бою с Колчаком, за свободу. Буду теперь знать, что свободу эту надо понимать и беречь.
БОЧАРОВА А. П. Прикачнула нам его книга думок без счету, без краю.
ЗУБКОВА В. Ф. От речей писателя в озноб кидает. Тут часто страшно. И не только страшное описание, но и художественное.
…Пилят партизаны тайгу… И «шаль тайги». Сразу тебе все маячит… Я считаю, что «Два мира» будут слушать люди всякого возраста. И всем она будет интересна. Хоть ты кто будь.
КОРЛЯКОВ И. Ф. Это не простая книга, а история колчаковской тирании. Разделить ее по частям и напечатать по всем книжкам, которые идут школьникам. Наши дети и комсомольцы не видели тяжести борьбы за свободу. Они плохо эту борьбу представляют. Так пусть же из «Двух миров» узнают про нее. Пусть, чтобы не считали они труды отцов, их борьбу чепухой… О книге много-много можно сказать, но всего не скажешь. Одно скажу: для наших потомков она самая нужная, самая первая книга. Всем слоям деревни, а особенно отсталым, ее нужно предложить читать в обязательном порядке. А то у нас еще много таких типов, которые ничего, кроме своей разверстки, не ценят. Они не знают, что некоторые люди отдали за революцию побольше разверстки…
Рассказано все очень живо. Фразы, кого бы писатель ни обрисовывал, точные. А уж офицеров он до точки знает. Весь тон ихних слов! Верно! Сейчас у меня такое состояние на организме, будто я сам был партизаном и только что вернулся с битвы. Все нервы перекручены… На читке книги я каждый момент, каждой мыслью автора дорожил. Писатель ненужные мелочи нам не давал, а самые сильные случаи описал. Судьба всех героев интересует. О них думается. Барановский, мне кажется, не закончен… Неизвестно, что с ним было, когда он попал к красным? Как они отнеслись к нему и к Фоме?
Конечно, я не могу сказать, что лучше этого писателя нет, что нет книги художественнее этой. Есть.
В «Двух мирах» есть шершавости. Не все под лак подведено, но… все чересчур сильно изображено!!! Какая-то везде грузность И грубость… Мягко нюнить нельзя было тогда. Была жестокая борьба, люди были грубые, безжалостные. Так писатель это и выразил… Сам же писатель не был тогда груб и не был мягок. А сила! Хорошо бы на сцене поставить некоторые картины из книги. По-моему, у нас можно сыграть сцену — в церкви и пир у Барановского…
Мне думается, не надо к этой книге ничего добавлять. Пусть она идет в деревню так, как есть… Про смех говорят… Он, правда, есть, но кто тут вздумает смеяться? Невесело от этого смеху!
СТЕКАЧОВ Т. В. Написана книга умно: с перебоями… Не все подряд пущено ужасное. Тут идет жуткое, а тут и именины со смешком, с шутками. Первая сцена начата сражением. Она сразу поражает читателя и слушателя. Убита семья Жаркова, убито много крестьян… Все валяется на дороге: самовары, трупы детей, мужчин и женщин, всякое добро!.. Спервоначатья меня это обдало жаром. Есть места и послабже. Как и было. По жизни писано. Из всех этих событий какой-нибудь такой писатель… много бы лишнего раздул. Напихал бы в книгу и того, чего не было. Старался бы подделать из пустяка красоту. А тут без лишних прибауток описано. Без стружка ловко отделано. У доброго плотника и без стружка чисто выходит. Украшения в рассказах есть, но там, где надо, к месту. Смотри-ка, у костра-то… вши, вонь, грязь, больные люди, и тут же — дети. Как цветы, говорит, выросшие на навозе. Разве это не красиво?! Где надо, там и подкрашение было… И, главное дело, наречие народностей всяких у писателя ясно выходит. Татары, китайцы, чехи, французы — под нацию подведены точно. Видел я их на войне…
Сильно тукнули меня по сердцу слова попа Воскресенского на партизанском митинге в школе: «Я не выпущу из рук оружия до тех пор, пока не будет уничтожен последний из этих гадов…» Скажи это какой-нибудь партизан, не так бы меня задело. А то поп сказал, от которого таких слов и не ждешь. Поражает этакое поповское слово…
Перед началом чтения у писателя оговорка есть насчет того, что книга его не доделана. Верно, она не шибко выглажена, но крепкая. Не нужно ее доделывать, ежели для деревни… Вот Колчак почти не обрисован. Это плохо. Фронт писатель захватил, тыл тоже захватил, а центральное правление не взял. Но… как сказать? Можно и без центральных обойтись. Не в них дело.
НОСОВ М. А. Язык авторов, можно сказать, в полном достижении народности. Советский и армейский дух может поднять. Все слова (в тебя влипают. Разных мелочей в книгу можно бы еще добавлять сколько хошь, но и так гоже сделано. Пожалуй, немного вставишь другого прочего. Действительно, не хватает подробностей о Колчаке. Это справедливо. Если б не пристигло ему офицеров встречать, может быть, мы и совсем бы его не увидали… Про него нужна добавка…