— Какого черта, полковник, у вас так мало дам? Две какие-то пигалицы, и только. Нельзя ли…
— Ладно, ладно, — перебил Орлов. — Сейчас будут.
— Адъютант, корнет, женщин нам, женщин!
Адъютант закричал:
— Шарафутдин, киль мында! [6]
— Я, гаспадын карнет.
— Ханым бар? [7]
Шарафутдин плутовато улыбнулся. Острые черные глаза татарина заблестели в узких жирных щелочках. Толстые масленые губы раздвинулись.
— Бар [8], гаспадын карнет.
— Бираля [9].
Группа более трезвых офицеров в левом углу класса играла в железку. Среди них был один невоенный, Верев-кин Сидор Поликарпович, заводчик, приехал в отряд Орлова со всем имуществом, погруженным на восьми возах. Играл Сидор Поликарпович не торопясь, спокойно, с сожалением вздыхая, говорил об убытках, причиненных ему войной, удивлялся, почему погибло в Сибири дело Колчака.
Пристальным, спрашивающим взглядом обводил партнеров, разглаживая широкую русую бороду, поправляя на правой стороне груди университетский значок.
— Неужели уж нет больше надежды на то, что власть останется в наших руках? Неужели все вы, господа, все наше многострадальное офицерство, должны будете до конца жизни влачить жалкое существование изгнанников? А Красильников, ведь это историческая фигура, неужели и он?
Глыбин неопределенно протянул в ответ:
— Да, Красильников — личность.
Веревкин оживился. Вокруг мясистого носа Сидора Поликарповича засветились ласковые складочки, коричневатые мешочки дряблой кожи под выцветшими голубыми глазами стали меньше, наморщились.
— По-моему, господа, Красильников является наиболее яркой, красочной фигурой, наиболее видным представителем вашей славной офицерской семьи, — говорил Веревкин. Офицеры молча брали и бросали карты и двигали кучки бумажек. — Простите, господа, я не хочу преуменьшать достоинств каждого из вас и умалять ваши заслуги перед Родиной, по-моему, все вы в большей или меньшей степени являетесь его подобием, так сказать, его разновидностью.
— Черт знает, опять бита!
Глыбин швырнул пачку кредиток.
— Сколько?
— Ваша.
Игра шла. Слушали Веревкина рассеянно. Сидор Поликарпович любил поговорить.
— Атаман — художник своего дела. Он не чинит просто суд и расправу, а рисует картину Страшного суда здесь, на земле, над всеми непокорными, бунтующимися. Возьмите его публичные казни, его танец повешенных, когда десятки людей сразу, по одной команде, взвиваются высоко над крышами домов и начинают, вися на журавцах, выделывать ногами всевозможные па, а тут рядом согнано все село, стоит коленопреклоненное и смотрит. Жены, матери, отцы, дети повешенных — все тут. Атаман сам ходит в толпе, приказывает всем смотреть на казнь. Тех же, кто проявляет недостаточно внимательности или, по его мнению, нуждается во вразумлении, растягивают, порют шомполами и нагайками.
Лицо Веревкина сияло восхищенной улыбкой, точно кровавый атаман стоял сейчас здесь и он любовался им.
Шарафутдин появился в дверях и, подмигивая корнету, манил его пальцем. Корнет подошел к нему.
— Гаспадын карнет, есть три баб, только ревит бульна. Ристованный баб. Красноармейский баб, — зашептал денщик.
— Ни черта, Шарафутдинушка, тащи их сюда, мы их живо утешим.
Шарафутдин с другим денщиком, Мустафиным, стали тащить за руки и подталкивать в спину трех молодых женщин.
— Ходы, ходы, гаспадын афицера мал-мала играть будут. Вудка вам дадут. Бульна ревить не нады. Якши [10] будет.
Женщины плакали, закрывали лица концами головных платков. Ротмистр Шварц вскочил со стула.
— Ага, красноармеечки, женушки партизанские, добро пожаловать. Вот мы вас сейчас обратим в христианскую веру. Вы у нас живо белогвардейками станете.
В соседней комнате что-то трещало, звенели разбитые стекла, шуршала бумага. Мрачный сотник Раннев рубил шкафы школьной библиотеки и рвал книжки.
Несколько офицеров подошли к арестованным женщинам.
— Ну, чего вы, молодухи, расхныкались… Ведь не страшнее же мы ваших волков красных?
— Чего с ними долго разговаривать! — заорал Орлов. — Господа офицеры, не будьте бабами! Энергичней, господа! Жизни больше! Не стесняйтесь! Сегодня здесь нет начальства! Сегодня все равны! Да здравствует свобода!
— Раздевать их!
Женщины визжали, отбивались.
— Матушки, позор какой! Матушки! Ой! Ой! Ой!
Орлов бросился к Вере Владимировне.
— Женщин!
— Здесь живут четыре учительки!
— К ним! Взять их! — Десяток ног затопало по коридору. Навалились на запертую дверь. Дверь упруго тряслась, трещала. С этажерки посыпались книги. Ольга Ивановна решительно схватила со стола подсвечник, выбила стекла в обеих рамах. Царапая и режа руки, учительницы вылезли на улицу. Дверь с дрожью рухнула на пол пустой комнаты. Из разбитого окна клубом валил холодный пар.
Глава 26 «УФИМСКИЙ СТРЕЛЬКА»
Серо-свинцовая муть рассвета плавала в воздухе. Село спало. Снег мягкими мокрыми хлопьями падал сверху. Было тепло и тихо. Ночной дозор остановился на кладбище. Солдаты, прислонившись к ограде, курили, разговаривали вполголоса. Высокий рябой уфимский татарин говорил молодому сибиряку Павлу Карапузову:
— Слышна, брат, красный бульна близка подходит. Абтраган [11].
— Чего ты плетешь, Махмед? Какой абтраган? За что меня красные бить будут, если я насильно мобилизованный? Да я только до первого боя, сам к ним перебегу.
Махмед недоверчиво крутил головой, сосал цигарку.
— Уфимьска стрелька красный не берет плен. Уфимьскай стрелька абтраган.
Карапузов убежденно возражал:
— Возьмут, брат, красные возьмут.
Вспышки цигарки освещали рябое скуластое лицо татарина с черными щетинистыми усами.
— Муй брат китайска поход ходил — тирпил, японска война ходил — тирпил, германска война с сыном ходил, лошадкам отдавал — тирпил.
Недалеко раздался сухой короткий треск, точно кто-то быстро стал ломать ветки деревьев.
— Диу, дзиу, джиу, дзиу, — запели над головами говоривших пули.
— Эге, это наши, — сказал Карапузов.
— Какуй наши, то красный.
— Ну да — красные, вот и я говорю: наши. Ты думаешь, белы, что ли, наши? На кой черт сдались мне эти кровопивцы? Язви их душу.
Торопливо, захлебываясь, застучал белый пулемет. Ему вторил частый, беспорядочный огонь винтовок. Сзади деревни глухо и тревожно ухнуло дважды дежурное орудие, и снаряды с воем и визгом полетели в серую мглу предрассветных сумерек.
— Джиу, дзиу, диу, диу, — редко, но уверенно свистели пули красных.
Два орудия белых изредка посылали из-за деревни свои снаряды, но в их вое и визге было больше жалобных, плачущих ноток, чем злобы и силы. Ружейная, пулеметная стрельба не ослабевала. Бой разгорался. Карапузов забрался на кладбищенскую изгородь, долго вглядываясь в мутную даль зимнего утра, вертел головой, прислушивался к звукам боя.
— Махмед, айда к красным, — спрыгнул он на землю.
— Уй, баюсь, брат, абтраган.
Лицо у Махмеда вытянулось, глаза со страхом прятались в землю, голова опустилась. Карапузов схватил татарина за рукав, с усилием потянул к себе.
— Айда, Махмед, ты ведь не буржуй. Чего тебе красных бояться! Айда.
Щеки Карапузова, полные, розовые, круглыми пятнами стояли перед уфимцем.
— Мулла наш бульна пугал красным. Присяг бирал с нас.
— Ну черт с тобой, уфимскай стрелька, шары твои дурацкие, язви тебя.
Сибиряк плюнул. Снял с винтовки японский штык, отточенный на конце, не торопясь срезал погоны.
— К черту, довольно!
Две зеленые тряпочки полетели в снег.
— Ай! Ай! Ай!
Татарин хлопал себя по боку, качал головой.
— Ай! Ай!
Снова примкнутый штык мягко щелкнул пружиной. Не взглянув на рябого, Карапузов закинул за плечи винтовку, пошел в сторону усиливавшейся перестрелки.
Глава 27 ВИЛЫ
Медвежье враждебно насторожилось, высыпав на улицы, ждало. Крестьяне стояли кучками, прислушивались к приближающейся перестрелке.
— Что, господа хорошие, пограбили да и будет. Пора и восвояси. Пятки смазываете? А кто платить-то за вас будет? А?
Обозники угрюмо молчали, торопливо подгоняли лошадей, со страхом оглядывались назад. Полубатарея передвинулась дальше за деревню, открыла по наступающим беглый огонь.
— Виууужжж! Виууужжж! — неслась над селом шрапнель за шрапнелью.
— П! П! П!
По улице проехали подводы с ранеными. Окровавленные солдаты, наскоро перевязанные, метались в санях, стоная и вскрикивая при каждом толчке. Старухи вздыхали, охали, крестились. Толпа сосредоточенно молчала. Люди знали, что многие или даже большинство раненых были насильно загнаны на фронт.
— Та-та-а-та, тах-та, тах-тах, — задыхался где-то близко «максим».
— Бум, бум, бум, бум, бум, — баском вторил ему «кольт».
— Трах, трах, трах, — ломали сухие ветки винтовки.
— Диу, диу, диу, — звонко в морозном воздухе пели пули.
— Наша берет, скоро белым амба будет, — сказали в толпе.
Настроение поднималось. В руках некоторых появились пистонные ружья, вилы, топоры.
Шарафутдин на трех подводах вез полковничье имущество.
— Ребята, чего это мы орловского холуя отпускать будем с нашим же добром? Бей его!
Молодой парень вскинул к плечу одностволку. Грянул выстрел, и Шарафутдин, схватившись руками за окровавленное лицо, упал с саней.
— Ура! Ура! Ура-а-а-а-а!
— Наши пошли в атаку, — закричал старик Черняков. — Ребята, которые с вилами, — к воротам становись, а которые с ружьями, — на заплоты. Не дадим сбежать белым гадам.
Улица опустела, затаилась, выжидая. Цепи белых дрогнули, смешались и в беспорядке, почти не останавливаясь, побежали к селу. Полковник Орлов носился среди бегущих на своей белой кобыле и хлестал нагайкой гусар направо и налево.