Затею Комова сорвать поездку в Вену он назвал идиотской. По некоторым соображениям (Гущин, скрытничая, изобразил пальцами что-то замысловатое), в Федерации футбола, да и в комитете считают, что проигрыш в Вене не желателен. Во-первых, снова очень неважно обстоят нынче дела с олимпийской командой: и много очков на старте потеряли, и в самый неподходящий момент сломался Полетаев. Во-вторых… а во-вторых, дела с футболом как-то вообще не ладятся. В тупик зашли, что ли, достигли какого-то своего потолка?
Он сделал знак стюардессе, она заменила ему фужер новой порцией.
— Я гляжу, вы Сухова взяли. А говорят, не просыхает?
— Да нет, за последнее время ничего.
— Уж не за ум ли взялся? Поздновато, вроде… Ах, Геш, ничью, ничью нам надо в Вене, кровь из носу! Без ничейки хоть в Москву не возвращайся.
— Посмотрим там…
Допив коньяк, Гущин распустил галстук и стал устраиваться поудобнее.
— Что, Геш, соснем минуток двести? Давай, брат, копи мощь. Видел я Фохта, — зверь! Знаешь, одинаково легко работает с обеих ног. Не угадаешь, куда развернется. А сейчас, говорят, особенно в форме… Ну, спим.
Наторелость Гущина в поездках сказалась в том, что проснулся он перед самой Веной и ему как раз хватило времени привести себя в порядок, чтобы в надлежащем виде появиться перед встречающими.
Перед тем, как выйти из самолета, Гущин провел рукой по волосам, поправил галстук, и через плечо отдал Скачкову распоряжение:
— Геш, скажи кому-нибудь, чтобы мою сумку не забыли.
И устремился вниз.
«Вот тебе раз!» — Скачков невольно покраснел и захлопал глазами.
А Гущин уже трещал внизу, жал руки, поворачивался, улыбался.
Ребята, скапливаясь в ожидании, переминались, но редко кто глазел по сторонам. Церемония знакомства затягивалась. Среди небольшой группы подтянутых мужчин с вежливо снятыми шляпами не было ни одного, кто приезжал с командой в прошлом году осенью. «Собственно, так оно и должно быть, — подумал Скачков. — В команде большие перемены». Не переставая трудился переводчик. Он не умолкал и в автобусе, в дороге, в то время как остальные встречающие, обратив к Гущину любезные улыбки, сидели, словно в гостях.
К Скачкову, к самому уху, наклонился Матвей Матвеич.
— Видал? — шепнул он. — Все в шляпах.
Иван Степанович сидел безучастно, не принимая участия в разговоре. Завидная активность Гущина явилась для него спасением. Он целиком ушел в себя, в свои расчеты, не замечая ни заграницы за окном, ни корректных отутюженных мужчин, занявших вместе с Гущиным все передние сиденья. Для него, тренера, матч уже начался.
Автобус летел по отличной автостраде, но сигналил не по-нашему — какими-то музыкальными мурлыкающими переливами.
Заграница мелькала за окнами автобуса одинокими зданиями, темными купами деревьев, яркими пятнами бензозаправочных станций. Наступил вечер, чужая ночь в чужом городе, вспыхивали и текли пунктиры бледных огней, намечая неизвестные чужие улицы…
Команду поместили в чистеньком, но скромном отеле, как уверял переводчик — в центральной части города. Пока выгружались, Гущин суетился и требовал, чтобы все держались кучно. Копился подфонарный сумрак, город разгорался праздничными разливами разноцветных огней, все больше вертикальных. И только в перспективе площади, не загороженной домами с вакханалией огней, просматривался край горизонта и там, в продольной узенькой щели, застыла пара острых плоских тучек и рдел по-полевому спокойный отходящий свет… Потом по площади поползла туша двухэтажного троллейбуса, он искристо светился изнутри. Громкий голос Гущина пригласил команду заходить.
— Быстро, ребятки, дружно, — приговаривал он, поштучно пропуская футболистов мимо себя в распахнутые двери.
Комнаты в отеле оказались на двоих, и футболисты разместились привычными парами, как у себя на базе.
Осматриваясь, маленький Мухин заметил, что отельчик, надо полагать, еще штраусовских времен, — из всех удобств в номере была лишь чугунная раковина для умывания. Запихав сумку в шкаф, Мухин переоделся в тренировочный костюм, пригладил вихры и взял приготовленное на кровати махровое полотенце.
— Пойду погляжу, где у них тут что… Может, хоть душ есть.
Поздно вечером, возвращаясь из ванной комнаты, Скачков встретил в затихшем коридоре Матвея Матвеича. Шагая по истертой ковровой дорожке, массажист нес грелку.
— Кипятку не допросишься! — пожаловался он. — Опять что-то с печенью у старика.
Вместе с ним Скачков вошел в комнату тренера. Иван Степанович лежал под одеялом, возле него на стульях сидели Дворкин и Арефьич. Поверх одеяла валялась раскрытая толстая книга, по красно-белой суперобложке Скачков узнал воспоминания маршала Жукова.
— Геш, ты что не спишь? — удивился Арефьич.
Приняв грелку и пристраивая ее под одеялом, Иван Степанович успокоил Скачкова:
— Ерунда все. Не первый раз… Ты спи давай. Как там ребята — все легли?
Ответил Дворкин:
— Все. Я проверял.
Уходя из номера и закрывая за собою дверь, Скачков расслышал фразу, нервно сказанную Иваном Степановичем, как видно, в продолжение прерванного разговора:
— Команду, которая не атакует, уважать нельзя. Нельзя! Поймите вы это, наконец!
Утром команду отвезли на тренировку. Стадион принадлежал клубу. Трибуны низенькие, бедноватые, но поле отличное. Переводчик, объясняясь с Гущиным, жаловался на финансовые затруднения клуба. Арефьич, волоча на поле сетку с мячами, шепнул Скачкову:
— Пой, птичка, пой! За Фохта, небось, наскребли миллиончик.
У барьера в самом низу трибуны, где завтра встанет полицейское оцепление, толпились молодые щеголеватые люди чересчур спортивного вида, чтобы быть настоящими спортсменами. От них так и шибало спортом. Скачков по опыту знал, что пижоны всегда больше похожи на спортсменов, чем сами спортсмены.
Выше, возле центральной, не слишком вместительной ложи, виднелись какие-то молчаливые мужчины, наблюдали за разминкой советских футболистов, сходились группами. Скачкову хотелось посмотреть на Фохта, своего завтрашнего подопечного, но не станешь же спрашивать! А Фохт мог быть сейчас на трибуне. Он, Скачков, в прошлом году специально приезжал на разминку австрийцев, чтобы присмотреться к соперникам.
С удовольствием разминая ноги, ребята разбежались по всему зеленому газону поля. В утреннем, еще не прогретом воздухе аппетитно зазвучали хлесткие удары по мячу. Мелькала деятельная фигура Гущина в необыкновенно ярком тренировочном костюме, такие костюмы Скачков видел на бразильцах. Иван Степанович, прижав локоть, сидел на скамеечке у ворот и время от времени подзывал к себе Арефьича.
Вялый невыспавшийся Сухов, задрав на одной ноге штанину, играл мячом в одиночестве. Подбивал, принимал на грудь, делал короткую пробежку и останавливался, наблюдая за полем. Из всего прежнего состава ему одному завтра не будет места в игре, разве случится что-нибудь с Мухиным или Владиком Серебряковым.
— Федор, Федор… — окликнул его Иван Степанович. — Давай-ка, знаешь, кончай дремать. Побегай, побегай. Поживей! Ну что это, слушай… Смотреть тошно.
Он что-то сказал Арефьичу, и тот до конца тренировки уже не спускал с Федора внимательных придирчивых глаз.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Крутя на пальце ключ от номера, Скачков вприпрыжку спускался по частым извивам лестничных маршей. В отельчике работал лифт, но с лифтером, немолодым предупредительным мужчиной в серой униформе, у Скачкова получился конфуз. Сегодня после тренировки он поднимался наверх и заметил, что вежливый лифтер приглядывается к нему с приветливым, но неназойливым вниманием. Скачков устало привалился к гудящей стенке кабины и подмигнул: что, друг? Тогда лифтер ткнул себя пальцем в грудь:
— Россия… Днепр… Пиф-паф! Плен…
— А-а… — Скачков сочувственно покивал.
Поговорить с бывшим солдатом, неудачно воевавшим на Днепре, не оставалось времени — лифт остановился на этаже. Покидая кабину, Скачков протянул лифтеру руку для пожатия, но тот понял его жест по-своему: вдруг уронил в поклоне голову и заученным профессиональным движением снизу вверх цапнул за кончики пальцев. Кровь ударила Скачкову в щеки — лифтер вместо рукопожатия рассчитывал на монету, на чаевые… Теперь, пока не сменится «знакомый» лифтер, Скачков предпочитал подниматься и спускаться по лестнице.
Сдав ключ, он пересек вестибюль и вышел через стеклянные махающие двери. Вчера вечером, выгружаясь из автобуса, кто-то из ребят обратил внимание на огромный щит высотою в стену дома, воздвигнутый рядом с отелем. Сейчас у щита стояли группой футболисты и весело разглядывали, что там намалевано. Приличный господин держал перед лицом целую пригоршню золотых монет, а на груде золота, в пригоршнях же господина, развязно восседала, закинув ногу на ногу, весьма легко одетая девица со спущенной с плеча бретелькой.
Владик Серебряков прищелкнул языком:
— Кадруха, а? Класс! Глаза можно сломать.
Он был свеж после купания, расчесан на пробор, длинноногий, улыбающийся. Стоял, щурился от солнышка, поглядывая на черепичные, сильно вытянутые вверх крыши средневековых основательных домов. Двери и окна в потемневших стенах были узкие, как бойницы.
Из дверей отеля показался Иван Степанович с газетой. Глянул на щит, не нашел ничего интересного.
— Хватит смеяться! — сказал он скалившимся футболистам. — Обыкновенная реклама банка.
— Что в газетах? — спросил Скачков. — О нас что-нибудь есть?
— Немного. — С усмешкой Иван Степанович взвесил газету на руке. — Фохт обещает четыре — один.
— Ух ты! — Серебряков присвистнул. — Многовато захотел.
Стороженко заметил:
— Все-таки один-то планирует схватить.
— Ну, один… На дурика.
Иван Степанович свернул газету, сунул в карман.
— Пройдемся, что ли?
— Дождя бы не было, — с крестьянской озабоченностью молвил Стороженко, поглядев на небо. — Парит.
— По дождю, — усмехнулся Иван Степанович, — они нам и за месяц четыре штуки не заколотят!