— Так и есть! Геш, ищу тебя, ищу. Все там, а ты? Идем, не расстраивай меня хоть сегодня.
Наблюдая, как Скачков натягивает пиджак, ребенок обиженно оттопырил губы.
— Сам придумал, а сам уходишь…
— Ничего, брат… — Скачков потрепал его по голове. — Я как-нибудь приеду, и мы с тобой доиграем. А троллейбусы такие есть, это я тебе точно говорю.
— Пойдем, пойдем, — торопила его Клавдия. — Нашел себе компанию!
В общей комнате от табачного дыма у Скачкова защипало глаза.
Задохнуться можно.
— На балкон выйди! — нервно посоветовала Клавдия. — Кстати, прекрасный вечер. Прек-расный! И Владик там.
Что-то она опять была не в духе.
— А может, лучше домой? Давай, слушай, смотаемся потихоньку?
Клавдия возмущенно остановилась.
— Началось! Господи, дождалась! Приехал, называется… Вот уж действительно: за что боролись, на то и напоролись! Ну что ты будешь дома делать, что? Маришки нет, Сони нет…
— Как нет? Ты на время погляди!
— И смотреть мне нечего! Они там, наверное, и ночевать останутся.
Хорошенькое дело! Что это еще за манера — ночевать?
— Ох, помолчи, пожалуйста!
Удивленный, он взглянул на нее сбоку и ничего не сказал. Она не казалась оживленной и счастливой, как прежде. Уж не приелось ли и ей? Прежде она тянулась к многолюдному окружению и даже называла эти бесконечные толкучки современным динамичным стилем жизни. Она доверчиво считала эти сборища настоящими праздниками ума и таланта и начинала презирать мужа, как человека, увлеченного пусть интересным, но все же одним-единственным делом. В этом он был не современным.
«Нет, домой надо, домой!»
К ним протолкался Ронькин, нарядный, в широчайшем ярком галстуке, с фужером в руке. Румяное лицо его сияло празднично.
— Что, уходите уже?
Притворно зевнув, Скачков взял Клавдию за локоть.
— Да, пора, пожалуй…
— Вот это правильно, — одобрил Ронькин. — Режим: первое дело. А мне еще остаться надо, за Владькой присмотрю. Как нога, Геш? Ты ногу, ногу береги.
В сопровождении Ронькина они стали пробираться к выходу. Клавдия кипела, но Скачков молчал и непреклонно уводил ее с собой. При посторонних она скандалить постесняется.
На лестничной площадке Ронькин отсалютовал им фужером.
— Клава, — прокричал он вниз, — поручаю его вам. Режим!
«Молодец Ронькин, вовремя нарисовался».
На площадке второго этажа, едва они остались одни, Клавдия вырвала руку.
— Куда ты меня тащишь, как последнюю дуру? Я тебе не пешка, не домохозяйка. Мне надоело в конце концов! Ты меня еще на замок запри, в цепи закуй.
Ссориться Скачкову не хотелось.
— Мать… Ты же слышала: приказ начальства — и он с улыбкой показал глазами наверх.
— Прек-рати, слушай! Тебе все шуточки! Ему, видишь ли, режим, поездки, игры. А мне что делать? Сидишь, как проклятая, ждешь, дожидаешься. И — вот… Дождалась!
На глазах ее Скачков заметил слезы. «Эге, дело худо!»
— Клавуша, ну что ты в самом деле? — загудел он примирительно и потянулся приобнять. — Перед людьми же стыдно. Ты соображаешь, возле чьей квартиры мы стоим?
— Оставь! — изо всей силы она ударила его по руке. — Стыдно ему! Конечно: Вена, заграница… Штраус, Наполеон… А мне? Мне что остается? Из окошечка выглядывать?
«Ага, такой, значит, расклад? Все ясно».
Он отодвинулся и, трогая себя за нос, уперся взглядом в пол.
— Успокойся, пожалуйста. Скоро вместе сядем у окошечка. Только и останется.
Недоумевая, она со стороны взглянула на него.
— Ты это о чем?
— Так, ни о чем. — Настроение его все больше портилось.
— Не обращай внимания.
— Гос-споди, загадки какие-то! Прибереги их для других.
— А, говорить с тобой! — совсем расстроился Скачков и побежал вниз. Пока спускался, ждал: «Если окликнет, остановлюсь и подожду». Не окликнула.
«Что-то в ней все больше прорезается какое-то… не свое. Приехал, называется…»
На улице горели плафоны ночного освещения. Руки в карманах, Скачков прислонился к дереву. «Куда сейчас — домой? Там пусто». Сверху, с балкона третьего этажа, кто-то восторженно доказывал:
— Вы современные гладиаторы! Все вы распяты на зеленом поле, как на кресте! Я напишу об этом потрясающие стихи.
Шелестя шинами, подъехала машина с зеленым огоньком. Шофер в кепочке набекрень высунулся из кабины.
— Геш, чего ждешь?
Скачков пришел в себя, отвалился от дерева.
— Да ехать, пожалуй, надо.
— Так садись. А я гляжу — стоишь. Едва не проехал. Может, выпил, думаю, еще чего? Куда ехать?
— Куда? Тут еще, брат, сообразить надо.
— Домой, на базу? — подсказывал шофер. Он отпустил тормоза, и машина тихо покатилась под уклон.
— А знаешь что? — загорелся вдруг Скачков и громко хлопнул дверцей. — Не домой и не на базу. Гони пока в поселок, в железнодорожный. Знаешь? Ну, а там найдем.
И он сощурился, как бы идя наперекор кому-то. Но — кому? А все равно кому!
— Поехали!
О Женьке ему вспомнилось внезапно, и он обрадовался: Вот кому его приезд доставит радость… Ему и самому сейчас хотелось оказаться рядом с ней: хотелось умиротворения, покоя, тишины и, может быть, чуть-чуть участия. Жизнь для него опять пошла на поворот, а пережить и осознать это хотелось с кем-нибудь вдвоем, не в одиночку. Надоело одиночество — сколько можно? А с Женькой просто: она поймет все сразу и не станет даже спрашивать. Главное, что она не фыркнет, когда он ей расскажет о своих надеждах на завод. С дорогою, с депо, с заводом у многих из поселковых было связано начало жизни, и Скачков сегодня, хоть и говорил Семен Семенычу нескладно, путано, а все же в глубине души испытывал спокойную уверенность: пусть расставание с футболом будет тяжким, но жизнь не кончена, она, на его счастье, устроена на крепком основании.
Машина вылетела из центральных улиц, сбоку дороги понеслась стена пирамидальных тополей. Свистел в окошке ветер, автомобильные шины трещали на сухом асфальте, как семечки на сковородке. Скачков расстегнул ворот рубашки и подставил ветру шею.
Шофер напряженно следил за дорогой и не переставал выкрикивать:
— В аэропорту сегодня был. Специально приезжал. Не пробиться было.
Скачков вяло подавил зевок.
— Да, многовато собралось.
— Как Фохт, Геша? Говорят, ломанул он тебя? А Ригеля мы еще в прошлом году засекли. На него только Сему выпускать. Маркина жалко. Вратарь был хороший. Я его перед самым отъездом возил. Поговорили еще. Надо же! Жалко.
Из оживленной болтовни шофера узнавалось многое — не надо никаких последних известий. Таксисты всегда в курсе всех футбольных событий.
— Кома-то… слыхал, Геш? — в заводской команде. А говорили, в Москву берут. Вчера как раз играли. Опять пенальти схлопотал. Пропал мужик.
— Сегодня тур, — сказал Скачков. — Не слышал, как там в Ленинграде?
В Ленинграде играли торпедовцы Москвы, очередная кубковая встреча.
— Как не слышал? Вот, репортаж был, — шофер пристукнул по приемнику. — Сгорело «Торпедо». Решетникова отпустили, он и залепил. И здорово залепил, с ходу.
Скачков с пониманием покачал головой:
— Леху надо держать, он может.
— Вам с ленинградцами на их поле играть? — голосисто выкрикивал шофер, все время подбавляя ходу.
— В первом круге у них.
— А на Кубок?
— Ты подожди! — суеверно отмахнулся Скачков. — Нам еще с Кутаиси играть.
— Бро-ось, Геш! — шофер задорно блестел глазами из-под кепочки. — Кутаиси… Австрийцев ободрали!
Скачков напомнил:
— Ленинградцам еще с Баку играть.
Шофер согласился:
— С Баку им придется пободаться. А что для вас лучше — Баку или Ленинград?
— Какая разница? Играть надо.
— А где матч? На чьем поле?
— Если Баку выиграет, то у них. Если Ленинград — дома играем.
— Тогда пускай Ленинград, — рассмеялся шофер. — Поболеем… Но вам придется с дороги возвращаться!
— Если Ленинград выиграет? Да, из Тбилиси домой.
— А потом опять в Баку? А потом домой? Ну, налетаетесь вы нынче!
— Погоди-ка, не разгоняй, — попросил Скачков, начиная вглядываться в темный ряд домишек за густыми палисадниками. — Кажется, приехали. Где-то тут должно быть… Ага, вот! Стопори.
— Тю-у… кто пришел-то! — изумилась она. — Прилетели уже?
— Не спишь еще? А я вот… Загляну, думаю.
— Заходи, Геш. А я стирала.
На веревке наискосок всего двора тяжело висело мокрое белье. Мокры и ровно застланы половичками крылечко, коридор. С кухни пробивался поздний свет.
— Бабка? — шепотом спросил Скачков, кивая на кухню.
— Она, — ответила Женька. — Собираю ее. Дали путевку в профилакторий — не отказываться же! Отвезу ее завтра, пускай поживет. И ей хорошо, и мне без забот.
— Увидит сейчас, не узнает.
— Так времени-то прошло!
Поднимаясь за Скачковым, Женька сняла фартук и вытирала руки.
Осматриваясь в давно знакомой комнате, Скачков не находил заметных перемен. Разве этажерка с книгами, да веер фотографий над столиком.
— Ты как… сейчас из дому, нет? — спросила Женька. — Я это к тому, что, может, есть хочешь. Я борщ варила, не остыл еще.
— Борщ? — Скачков, стесняясь, заскоблил затылок. — Вообще-то…
— Все ясно, — вмешалась она и стала собирать на стол. — Поругались, что ли?
— Да как тебе сказать? Маленько, знаешь, есть.
— Тогда сиди. Я сейчас.
Надевая фартук, завязывая на спине, Женька ушла на кухню.
Оставшись один, Скачков зачем-то энергично потер руки, стянул пиджак и повесил ни спинку стула, так он поступал в те времена, когда бывал здесь частым и желанным гостем. Затем полез по фотографиям. На любительских снимках, не всегда удачных, он узнавал Женьку и какого-то одного и того же парня с мотоциклом. «Гм… — он неожиданно ощутил что-то похожее на ревность. — А в общем-то…»
Вернувшись с кухни, она застала его за разглядыванием фотографий и смутилась, порозовела, но — чуть-чуть…
— Чего ты там нашел? Садись за стол.
— Знаешь, Жек, а я ведь сомневался: ехать, не ехать? Думал: выгонит еще.