Дома у Скачкова узнали об его уходе на покой в канун отъезда команды в Минск и на Кавказ. Клавдия спросила:
— Геш, мне Вадим сказал, что ты бросаешь играть? Да? Вот новость? А чем ты станешь заниматься, милый?
В последние дни он сам только о том и размышлял. Отвечая Клавдии, он заметил, что станет заниматься тем же, чем и раньше.
Она удивленно подняла тонкие подрисованные брови:
— …Но раньше ты играл!
— Нет, раньше я работал.
— На заводе? Фи-и… как неинтересно. Это после всего-то! А твой диплом? (Скачков окончил физкультурный институт).
— Посмотрим, в общем, — ответил он уклончиво.
— Нет, милый, надо что-то придумывать. Надо, надо, надо! Не спорь со мной, я лучше знаю.
Она как будто обрадовалась случаю впасть в безудержную деятельную горячку и, охлаждая ее пыл, он твердо заявил, что все давно продумано и решено.
— Я не знаю, с кем ты все продумывал, но со мной ты говоришь впервые. А я, не забывай, все-таки прихожусь тебе женой. И прошу тебя — перестань, пожалуйста, возражать и возмущаться! То слова не вытянешь, а то… Лучше всего — молчи и слушай. Не можешь как следует устроиться сам, предоставь это мне. И нечего делать удивленную физиономию! Нечего! В конце концов не забывай, что у тебя ребенок… Ну так вот. Скажи — разве ты не смог бы стать каким-нибудь… ну, скажем, спортивным комментатором? На том же телевидении? Смог бы, я знаю. Смог. Значит, в этом направлении и нужно пробивать. Валерия, например, уверяет, что у тебя ужасно фотогеничное лицо. Прямо герой-любовник! Но это шутка, я шучу… А серьезно — вот что. Я сегодня же поговорю с Сашкой Боксерманом. Сегодня же. А еще лучше — мы подъедем к нему с Валерией. Тебя, надеюсь, не завтра выгоняют?
Он побагровел и, наклонив голову, поднялся.
— Никто меня не выгоняет — понятно? Никогда не устраивался и устраиваться не хочу!
Она с изумлением оглядела его с ног до головы.
— Ну и нашел чем хвалиться! Я же хочу как лучше. Чем ты хуже других? Чем, я спрашиваю?
Эта манера наклоняться и втолковывать ему, как человеку недалекому умом, выводила Скачкова из себя.
— Не хуже и хуже быть не хочу! Понятно? — Ему хотелось закричать на весь дом, затопать ногами, даже хватить, что-нибудь об пол, только бы сбить ее с самодовольного поучительного тона.
Наблюдая, как он сердится, Клавдия вздохнула с терпеливой мукой:
— Я вижу, говорить с тобой совершенно бесполезно. Ты ни-че-го не понимаешь в жизни и никогда не понимал. Да ни-ког-да!.. О, только не кричи на меня! Тебе же надо начинать учиться жить. Это тебе не за мячиком бегать — пойми. В жизни, я имею в виду, в настоящей жизни, все гораздо сложнее. А впрочем, что с тобой говорить? Тебе ведь не втолкуешь. Как осел, как… дуб какой-то! Ладно, поезжай… куда вас там везут, а потом, когда поймешь, когда поумнеешь, может быть, даже спасибо скажешь.
В общем, отъезд команды оказался для Клавдии как нельзя кстати, проводив Скачкова, она осталась с твердым решением устроить его дальнейшую судьбу по-своему.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Придерживаясь за плечо Николая Ивановича, Скачков вглядывался вперед, карауля перекресток с фигурой работницы над угловым домом.
— Здесь, — сказал он, нажимая на плечо шофера.
Автобус остановился за полквартала до перекрестка.
Иван Степанович, писавший что-то в тетради, поднял голову и с недоумением посмотрел в окно.
— Геш, — позвал он, — сиди, чего ты? Подвезем.
— Спасибо, — отозвался Скачков и спрыгнул в темноте с подножки. — Тут ближе.
Лязгнула, задвинулась, как металлическая штора, дверца, и освещенный изнутри автобус тронулся. Команда поехала на базу.
С тяжелой сумкой у ноги Скачков проводил прильнувшие к окошкам лица, помаячил на прощание рукой. Заметил — Федор Сухов, с которым сидели рядом, состроил кислую физиономию: дескать, завидую… Он тоже заикнулся, чтобы уйти домой, но сумрачный Иван Степанович, листавший всю дорогу свою клеенчатую тетрадку, досадливо мотнул щекой: сиди!
— По-нятно! — не слишком громко, чтобы не слышал тренер, сказал Федор и завернулся в плащ. От него еще там, в воздухе, попахивало, Скачков принюхивался и не верил: да где он ухитрился, с кем? Уж не с соседом ли, летевшим в отпуск с севера? Они с ним что-то слишком оживленно разболтались, а в Свердловске, где была посадка, расстались, как друзья до гроба.
«Локомотив» вернулся домой, прервав кавказское турне ради кубкового матча с ленинградцами. В Тбилиси, ожидая результата встречи бакинцев с ленинградцами, ребята слушали репортаж и гадали: кто выиграет? Удобней было бы, чтобы победа досталась бакинцам, тогда не пришлось бы прерывать поездку и для одной игры совершать далекий и утомительный конец домой. Но выиграли ленинградцы.
Прямо с аэродрома команда поехала на базу, а Скачков, заранее договорившись с Иваном Степановичем, отправился домой. Завтра он обещал явиться прямо на стадион, к матчу.
Сворачивая под высокую арку в проходной двор, Скачков оглянулся. Автобус стоял на перекрестке перед светофором, на тяжело осевшем кузове мигали красные огни. Улица безлюдна, поздний час. В автобусе сейчас, на последних сиденьях, дремали ребята из дубля. Иван Степанович забрал их с собой специально для завтрашнего четвертьфинального матча. Заиграть всех сразу он, конечно, не решится, но… всякое может случиться.
Рядом с шофером Николаем Ивановичем, в просторном одиноком кресле у кабины тягуче всхрапывал толстой оплывшей грудью Матвей Матвеич. Он не проснулся, когда выходил Скачков. За массажистом, оставшись без соседа, обиженно нахохлился Федор Сухов. В автобусе от него уже разило, как он ни отворачивался и ни пытался завернуться в плащ.
Ну что с него возьмешь? Худо, когда человек не сознает своего значения, кроме как на футбольном поле!
— На север вон возьму подамся, — ворчал Сухов, покуда Скачков забирал сумку и пробирался вперед, к шоферу. — Там люди позарез…
На север? Это уже что-то новое. Прежде, до Каретникова, Федор откровенно надеялся остаться при команде, неважно в качестве кого: хоть помощником администратора. И Рытвин, видимо, оставил бы его, пожалел. Теперь же… Правду говорят, что старая слава хуже ржавого гвоздя, — Иван Степанович, отлично помня все его «художества», своего согласия не даст. А без его согласия… времена-то переменились!
Пробираясь домой через проходной пустынный двор, увязнув по пути в песке на детской игровой площадке, Скачков сегодня торопился, как никогда. Суховское ли отчаяние было тому причиной или что-нибудь другое, но сегодня за всю свою суетную спортивную жизнь, за свои бесконечные отлеты и прилеты он впервые задумался о доме, как о месте, куда человек возвращается и должен возвращаться постоянно. Чувство дома и семьи — это чувство родины, а без него станет постылой даже самая блистательная жизнь. Интересно, не об этом ли и суховские мысли?
Перед тем как войти в подъезд, Скачков поднял голову и отыскал окна своей квартиры. Свет горел только на кухне. Всю дорогу, пока летели, он торопился, надеясь застать Маришку не в постельке. Целый час продержали в Свердловске, затем пришлось звонить на базу и ждать автобус. Теперь Маришка, конечно, спит.
Дверь он открыл своим ключом и, не поставив сумки, прошел по коридору. Так и есть — на кухне Софья Казимировна, закутанная в шаль, уставив острый нос, внимательно раскладывала на вымытом столе пасьянс. Она не оглянулась, пока не положила как следует очередную карту. Скачков стоял в коридоре, как посторонний, ждал. Софья Казимировна, щурясь под очками, посмотрела на него, узнала и не удивилась. Они не поздоровались, хотя не виделись недели три. Снова принимаясь соображать над картами, Софья Казимировна как бы между прочим сказала, что Клавдия у Звонаревых, недавно звонила. «Все ясно, — с невольным раздражением подумал он. — Собрались, галдят, дымят и пьют. Клавдия уже как алкоголик: и мутит ее, и обойтись не может. Что ее там держит?»
Пока он разувался, Софья Казимировна размышляла над разложенным пасьянсом. После долгого раздумья она выпростала из-под шали зябнущую руку и, сомневаясь, переложила с места на место какую-то карту. Посмотрела, подумала: понравилось.
— Есть ужин, — сказала она.
— Спасибо, — отказался Скачков, вешая плащ. — Не хочется.
На цыпочках, в одних носках, он прошел в комнату, где спал ребенок. Софья Казимировна, приспустив очки, осуждающе посмотрела ему в спину, но промолчала.
В комнате, зашторенной и с запертой балконной дверью, было темно и душно, а форточка, как сразу разглядел Скачков, прикрыта. Он первым делом распахнул неслышно форточку, затем приблизился к кроватке. Девочка спала среди разбросанных и смятых простыней. Скачков нагнулся и увидел на плече ребенка розовую рожицу куклы, которую он привез из Австрии. Любимая, заласканная игрушка… Павлу Нестерову в Вене досталась точно такая же кукла. Недавно после игры Павел спросил Скачкова: «Геш, как твоя на куклу среагировала? Моя не расстается, спит в обнимку». Тогда, в раздевалке, когда под окнами еще шумели расходившиеся зрители, Скачков был удручен и ничего не ответил, — так, изобразил что-то лицом, плечами. Не до того было. И только сейчас, увидев розовую, глуповато-радостную рожицу куклы, он сообразил, что отшельничество Павла на базе и в общежитии шумливых молоденьких дублеров кончилось. Видимо, после Вены он помирился и вернулся домой, в семью…
Постояв над спящей Маришкой, Скачков натянул на толстенькие заголившиеся ножки простыню. Горячим показался ему лоб ребенка и влажными волосики.
— Что Маришка, здорова? — спросил он, появляясь на пороге кухни и загораживаясь от режущего света. Единственно, о чем он разговаривал с теткой Клавдии, так это о ребенке.
— Вечером вдруг что-то… — пожаловалась Софья Казимировна, в раздумье изучая разложенные по всему столу карты. — Но уснула хорошо. Хорошо.
— Температуры нет?
— Температуры?.. Температуры… Ах, температуры? Нет, температуры не было.
Скачков мысленно ругнулся и ушел.