ся на один день, – уже холодно отозвалась графиня.
Антиквару оставалось только откланяться, что он и сделал.
Едва за ним закрылась дверь, Загорская ясно поняла, что совершила капитальную глупость. Отказаться от таких денег! От месячного оклада ее мужа! И именно сейчас, когда деньги так нужны. Что, если этот антиквар не вернется? Простительно Шурику в семь лет, но мне в двадцать восемь!
Эта мысль беспокоила ее весь день и мешала спать ночью. И едва она задремала, как проснулась, с сердцем, сжимающимся от мучительного испуга. В ночной тишине ясно было слышно за окном приближающееся шуршанье и царапанье. Кто-то карабкался там по стене…
– Бандиты! – подумала молодая женщина, чувствуя, как холодный пот волной заливает ее лоб. – Я с детьми одна в доме… Бежать вниз – им навстречу… Одно спасение – телефон.
Но телефон не работал.
Руководимая каким-то слепым инстинктом, она прикрыла собою проснувшуюся и заплакавшую Ирочку и прижалась к стене около ее постельки, глядя расширившимися от ужаса глазами на смутно белеющий четырехугольник окна. Толчок… створки раскрылись, и на фоне звездного неба отчетливо обрисовалась фигура человека, готового прыгнуть внутрь комнаты.
Именно в этот момент Шурик ясно доказал, что он настоящий мужчина. Соскочив – с кроватки, он схватил первое попавшееся под руку оружие, которым оказался его любимый абажур, и, подняв его над головой, смело крикнул, хотя в его голосе и слышались слезы:
– Иди к черту!
Тень в окне будто ветром сдуло. Только приглушенный вопль и глухой удар донеслись откуда-то снизу, словно из глубины ада… И настала тишина.
– Мама, не бойся: его больше нет…
Была она без чувств или нет? Кажется, будь она мертвой, и то она вернулась бы к жизни под лаской этих ручек, неловко гладивших ее лоб… Прижав к себе Шурика с одной стороны, Ирочку с другой, мать с мучительным нетерпением ждала рассвета. Дети скоро уснули, и до утра не случилось ровно ничего.
Утром графиня позвала соседей, послала за полицией. Во дворе, под окном у Загорских, нашли труп человека с переломленной шеей и разбитым черепом, в котором Людмила Степановна узнала утреннего посетителя, но личность которого полиция не могла установить за отсутствием документов. После обеда вернулся раньше предполагавшегося из командировки граф Петр Николаевич. Его ждал странный и неприятный сюрприз, в котором он никак не мог разобраться, несмотря на все усилия. Загорский старался, по крайней мере, успокоить жену, потрясенную происшедшим, и детей, к счастью, быстро обо всем забывших.
При этой атмосфере, явившийся под вечер господин, протянувший Загорскому визитную карточку с надписью «Мариус Дельма, нотариус», не мог выбрать более неудачного момента. Однако у него была подкупающая внешность, полная солидности и добродушия, и располагающие манеры.
Петр Николаевич счел неприличным его не принять и не мог уклониться от нескольких вопросов о его месте рождения, имени его отца, времени его женитьбы.
– Простите меня, граф, если я попрошу вас разрешить мне задать кое-какие вопросы также вашей супруге. Поверьте мне, что только важное дело заставляет меня вас беспокоить!
– Люда! – позвал Петр Николаевич.
Графиня появилась на пороге, более бледная, чем всегда, но с приветливой улыбкой на губах.
– Прошу вас, графиня, не откажите сообщить мне несколько общих данных о вашем отце: его имя, звание, происхождение, – начал вскочивший при ее входе нотариус.
– Садитесь ради Бога, сударь, прошу вас, – автоматически сказала хозяйка. – Вас интересует мой отец? Как странно… Он давно скончался, конечно. Его звали Степан Антонович Леблейс, он был генералом от кавалерии русской армии, а по происхождению из дворян Могилевской губернии; у нас было там имение…
– Знакомы ли вы с предшествующей историей вашего рода, графиня?
– Очень мало… Мне рассказывали, но я почти всё забыла. Помню, что прадедушка отличился в Крымскую войну и что он был личный друг писателя Алексея Константиновича Толстого… Один из предков, Андрей Степанович, служил на Кавказе у Ермолова… другой убит под Бородиным… еще один сослан с декабристами…
– А кто самый ранний из предков, вам известный? – с жадным любопытством спросил Дельма.
– О, это был Антон Андреевич, французский эмигрант, приехавший при Екатерине и сделавший карьеру при Павле, мальтийский кавалер. Ему-то император пожаловал владения в западных губерниях… сыновья его приняли православие.
– Еще один вопрос. Знаете ли вы, каков ваш семейный герб?
Невольная улыбка гордости и удовлетворения прошла по губам Людмилы Степановны, и грациозным жестом она протянула нотариусу руку, так, чтобы тот мог рассмотреть кольцо на ее пальце.
– Черная волчья голова на белом поле… – пробормотал тот, – да, больше нет сомнения. Хотите, графиня, я вам расскажу о ваших предках до их переезда в Россию? – предложил он через несколько минут.
– Очень хочу. Меня это всегда интересовало, но я не могла узнать. И фамилии такой во Франции не встречала, и даже не представляю себе, из какой провинции она может идти.
– Полная фамилия вашей семьи это Ле Блейз де Тревиньон… род маркизов Ле Блейз де Тревиньон… это один из самых старых родов Бретани, из графства Корнуайль. Ваш прапрадед оставил себе только первую половину родового имени… вот отчего так трудно было вас отыскать.
– Вы искали меня, чтобы мне рассказать о моих предках? – с удивлением спросила графиня.
– Не только за этим, но позвольте с этого начать. Вам скоро станет ясно. Дело в том, что перед великой революцией во Франции жил маркиз Андре де Тревиньон. Старший его сын, Этьен, совсем молодым уехал на восток в путешествие, цели и точный маршрут которого, должен признаться, мне не удастся установить. Маркиз погиб по время революции, а его младший сын, Антуан, эмигрировал и положил начало русской ветви, из которой вы происходите. Старший же сын, Этьен, вернулся при консулате, служил в наполеоновской армии и получил назад свое имение, так как доказал, что, покинув Францию до революции, не принадлежал к числу эмигрантов. Пять лет назад скончался его последний потомок, маркиз Рене де Тревиньон, и с ним угас его род. Маркиз перед смертью распорядился сделать всё возможное, чтобы найти представителей русской ветви, если они еще есть, и передать им всё его имущество… Мадам, вы последняя представительница благородного и старинного рода Ле Блейз де Тревиньон.
– И насколько же велико наследство? – недоверчиво спросила Людмила Степановна. Всё это казалось ей нереальным.
– Кроме довольно значительной денежной суммы, точные размеры которой я могу вам представить позднее, если вам будет угодно, наследство состоит из фамильного замка с прилегающими землями и фермами и с обстановкой, которая одна имеет многомиллионную стоимость. Позвольте вас поздравить, графиня, от всей души. Нелегкое дело было вас найти, но наше бюро специализировалось на поисках наследников.
Ласковые лучи солнца падали теперь прямо на каменную скамью, на которой сидела графиня, но ей лень было передвинуться в тень. Ее охватил один из тех приступов физического и морального благосостояния, какие в жизни человек испытывает относительно редко и какие бывает жалко чем бы то ни было нарушать.
Ей не хотелось даже раскрыть полуприкрытые глаза; расстилавшаяся перед ней панорама была прекрасна, но она и без того знала ее на память. За спиной у нее шла каменная стена, почти не видная за покрывающим ее плющом; перед нею уходила вниз отлогая каменная лестница с широкими ступенями, дальше внизу виднелись дубовые деревья, окаймляющие аллею, приводившую к берегу моря; окруженное золотым песком, синее море замыкало горизонт. По бокам высились квадратные башни замка, словно часовые, которых в течение веков никто не пришел сменить. Серый камень… золото пляжа… синева волн и зелень вокруг радовали глаз и, так казалось графине, невольно веселили сердце и разгоняли заботы.
Да и какие могут быть заботы, когда жизнь вдруг превратилась в волшебную сказку… Людмила Степановна думала всегда прежде, что Бретань – хмурая страна, постоянно прикрытая пеленой дождя или колышущимся саваном тумана. Но в это чудное лето она мало чем уступала Ривьере… Вода, мягко покачивавшая в отдалении паруса рыбацких лодок, всегда казалась теплой и своим журчанием будто спрашивала, разбиваясь у ног, чем она может служить.
Сам старый замок, Кастель-анн-Аларх… Людмила Степановна часто ловила себя теперь на том, что думала о нем с благодарной нежностью, как о живом существе. Замок принял их всех под свою радушную сень, но почему-то особенно полюбил и признал за своих хозяев Шурика и Ирочку. Для них у него не было секретов, и его покорность им была безгранична. Первые дни графиня Загорская жила в непрестанном страхе; невозможно было удержать детей, которые сновали взад и вперед, вниз и вверх по громадному зданию.
Они даже – Людмила Степановна узнала об этом лишь позже, но и то чуть не умерла от испуга, – вылезали на крышу и карабкались на зубцы башен, а по крутым лестницам то и дело слетали вверх тормашками, когда нарочно, а когда и неумышленно. Но никогда из этого не получалось ничего, кроме самых легких и поверхностных синяков и ссадин. Наиболее поразительное произошло, когда через неделю после их переезда, – семейство перебралось в Бретань ранней весной, после того, как были окончены все формальности по вводу во владение, – дети нашли в подвале подземный ход, забытый с незапамятных времен. Последнее, что о нем помнили, это что им будто бы пользовались шуаны. Длинный, больше чем в километр, коридор вел в соседний лес, где выходил в кусты в глубине глухого оврага, неподалеку от холодного чистого ключа, бросавшего звонкую струю к подножию ветхой статуи Мадонны…
Экскурсии маленьких Загорских не ограничивались, понятно, замком. Их хорошо знал и лес, – о котором упорно, хотя видимо и ложно, говорили, что в его глубине водятся еще волки, неизвестно какие, простые или оборотни, – и прибрежье, с его скалами и отмелями, по которому их то и дело носили ставшие коричневыми от загара ножки, – и окрестные деревушки. В двух ближайших, Кер-ар-Вир и Плуманах, по-французски если и понимали, то никогда между собой не разговаривали. «Живое средневековье!» – думала про себя графиня; исключение составляли такие лица, как школьный учитель, мсье Круазик, или кюре, «отру персон», как его называли крестьяне.