Мои подозрения направились по другому руслу. У Сели был официальный жених, молодой воин – валоту давно уже ни с кем не воевали, но это название остается и служит чем-то вроде почетного титула, – из богатой семьи, по имени Вопи. Я велел его позвать.
Мне поставили на площади, в тени большого дерева, грубо сколоченный деревянный стол, хранившийся в деревне специально на случай приезда начальства, и я уселся за ним на скамье. Когда обвиняемый появился передо мной, мне показалось, что между мною и солнцем воздвиглась черная башня.
Я часто встречал Бопи прежде, но тогда на его лице неизменно играла добродушная белозубая улыбка, составляющая лучшее украшение и обаяние негритянской расы. Теперь оно было мрачным, как ночь. Бопи был гигант лет двадцати, более черный, чем большинство его соплеменников, и на вид весь сплетенный из стальных мускулов.
Первые же вопросы как будто формально доказывали невиновность подозреваемого. Выяснилось, что Бопи провел всю ночь в хижине на другом краю деревни, за азартной игрой, нечто вроде костей, с несколькими молодыми людьми, дружно подтверждавшими, что он не отлучался до рассвета. Да, может быть, он выходил на несколько минут – но никакой речи о том, чтобы он успел дойти до двора вождя Фате и вернуться обратно.
Я слушал хор возбужденных голосов, а мой взор невольно приковывался к громадным кистям рук Бопи, опущенным по его бокам и находившимся на уровне моих глаз… я видел, как эти руки конвульсивно сжимаются в кулаки… таким рукам ничего бы не стоило сломать человеческие позвонки и ребра. Потом мой взгляд скользнул вверх и уперся в зрачки молодого негра; и я вдруг прочел в них такую яростную ненависть, что мне стало тяжело и страшно.
В то же время мой слух уловил какое-то тихое бормотанье у меня за спиной. Я обернулся.
Среди обступивших меня туземцев – тут собралась, почитай, вся деревня – сидел на земле ветхий старик-знахарь. Его острые умные глазки были устремлены на меня, как сверлящий бурав, и мне почудилось, что он отдернул вытянутые в моем направлении пальцы обеих рук. Его беззубый рот непрестанно повторял какое-то заклинание. Я разобрал звуки, но не полностью понял смысл. У негров есть особый язык для колдунов и жрецов, сильно отличающийся от обиходной речи. До меня дошло, что он кого-то проклинает, желая ему страшной болезни, отвержения от лица всех людей и позорной, мучительной гибели… Может быть, он имел в виду убийцу? Но почему его взгляд был неотступно прикован ко мне?
Мне постоянно приходилось быть среди негров, и до сих пор это меня ничуть не стесняло. Но сейчас, когда я обвел глазами черные лица и могучие полуобнаженные торсы, окружавшие меня и словно теснившие со всех сторон, мной завладела такая жуть, что мне до смерти захотелось бежать, бежать во что бы то ни стало бежать, бежать как можно скорее.
Однако я знал, что перед чернокожими никогда нельзя выказывать страха. Резко встав, я приказал стоявшему подле меня помощнику вождя, второму по важности лицу в селении, привести мне лошадь. Тот безропотно повиновался.
Лишь когда я был уже на полпути домой, страх немного отпустил меня, и мои мысли обрели связность и ясность.
Конечно, я не раз слышал о свирепых тайных обществах и кровавых обрядах, существующих среди негров. Но никогда до сих пор я не связывал этих рассказов с моими неграми, простодушными и добрыми. Почему все они явно не хотят, чтобы правда выплыла наружу, почему смотрят на меня с враждой и недоверием, дружно образуя стену молчания, которую у меня нет никакой возможности пробить?
Никакой возможности… но у меня складывался один план, обещавший некоторые шансы на успех.
Уже почти два года мне прислуживал негритенок по имени Кено, которому было сейчас лет четырнадцать. Это был исключительно умный и толковый мальчуган, который не только болтал по-французски, но даже мог с грехом пополам писать, так как я от скуки давал ему время от времени уроки, и он ими сумел хорошо воспользоваться. Я думал даже позже отослать его в школу в какой-нибудь из центральных городов, после чего перед ним открылось бы великолепное будущее.
Признаться, я сильно к нему привязался. Ни в чьей преданности я не был так уверен, как в его, и когда я видел его миловидное детское лицо с приветливой и предупредительной улыбкой, у меня на душе становилось легче; все-таки есть около какое-то близкое существо. Кено был родом из той же самой деревни Тиндо, где произошло убийство, и его мать, которую он нередко навещал, и посейчас там жила. Мне пришла идея послать этого расторопного мальчишку разведать, что говорят между собой негры о страшном происшествии.
Он с готовностью схватился за этот проект, понимая, что я не оставлю его без награды, и отпросился уйти этим же вечером, когда я лягу спать, и не буду нуждаться в его услугах, обещая на завтра вернуться к обеду.
Кено нашли на рассвете, у околицы деревни, куда он шел… Труп мальчика лежал поперек большого поломанного дерева, возле самой дорожки; шея с раздробленными позвонками гротескно далеко и под неестественно прямым уклоном вытягивалась к земле, одна из рук, вывихнутая в плече, едва не была оторвана от туловища…
На этот раз, бесполезно отрицать, я испугался темным паническим ужасом, не поддающимся контролю рассудка или воли. Мне казалось, что за моим слугой придет моя очередь… мне чудилось вокруг нарастающая ненависть… слышались шорохи, крадущиеся шаги, глумливый смех… Через месяц исполнялся срок моего контракта, который я прежде непременно собирался продлить. Правда, после такого скандала, как двойное убийство, оставшееся нераскрытым, моя карьера была бы, пожалуй, кончена. Но я сделал хуже того. Не дожидаясь срока, я бросил свой пост и бежал в ближайший город. Там администратор покачал головой. Однако, он был человек благожелательный, и притом белые в колониях связаны известной круговой порукой. Он записал, что я оставил должность по болезни, и составил мне, во имя моей прежней безупречной службы, наилучший аттестат, с которым я на ближайшем пароходе отбыл во Францию после того, как с истерическим нетерпением прошел все нужные для отъезда формальности.
Должно быть, я в тот момент в самом деле страдал нервным расстройством. В Марселе на меня наводило беспокойство изобилие на улицах негров. Вдобавок, в отеле, где я остановился, произошло убийство… меня не беспокоили, и я даже до сих пор не знаю, кто был убит, но этого было достаточно, чтобы послать меня сломя голову в Париж, куда я попал как раз к мобилизации: начиналась война.
Фронт и плен со всеми их испытаниями принесли мне, может быть, некоторую пользу. После них воспоминания об Африке поблекли и отступили в даль, и когда после разгрома Германии, я вновь очутился в Париже и кое-как наладил жизнь, я был убежден, что весь этот кошмарный эпизод для меня навсегда закончен.
Я жил в это время в большом здании, составлявшем часть целого блока многоэтажных домов на площади Шамперре, и занимал скромную должность в бюро, достаточно покрывающую мои расходы. Я мог бы устроиться несомненно лучше, если бы согласился вернуться под тропики, и даже менее того, если бы пожелал принять место в министерстве по делам колоний. Но всё, что было связано с Африкой, внушало мне непреодолимое отвращение. Я хотел от нее убежать, но она сама нашла меня вновь…
Прошло пять лет с тех пор, как я обосновался в Париже, и вот, однажды рано утром – день был нерабочий по поводу годовщины взятия Бастилии – меня разбудил гомон на лестнице. Выглянув за дверь, я различил, что он идет сверху. Я жил высоко, и надо мной был только один этаж, где занимала маленькую комнату молоденькая негритянка, самое большое лет восемнадцати. Я нередко с ней раскланивался на лестнице и даже обменивался иногда двумя-тремя словами, и знал, что она уроженка Гаити, но с детства живет во Франции, и сейчас работает горничной у одной богатой француженки в нашем же доме. На вид это была простенькая, но довольно хорошенькая девушка, казавшаяся скромной и милой. Недоброе предчувствие охватило меня, когда я заметил, что шум идет из ее комнаты.
Перед ее порогом толпились несколько жильцов и консьержка. Заглянув внутрь, я вдруг снова перенесся обратно на десять лет в далекую страну Улоту… Прежний ужас снова был перед моими глазами. Смуглое тело в позе нестерпимой муки простиралось среди белых простыней; смятое одеяло тянулось по полу, и его почти касалась откинутая вниз тонкая и темная обнаженная нога… Бессильно закинутая назад курчавая голова открывала взгляду шею, на которой отпечатались знаки чьей-то беспощадной железной хватки.
Я потерял язык и оцепенел от волнения, и прежде чем я пришел в себя, за моей спиной раздался голос только что явившегося полицейского, предлагавшего всем посторонним выйти. Разбитый, потрясенный, я вернулся в свою комнату.
Снова судьба ставит меня перед лицом той же самой жуткой проблемы! Может быть, потому, что в первый раз я не исполнил свой долг и, как трус, бежал от ее разрешения? Может быть, на мне лежит обязанность хотя бы теперь довести дело до конца, раскрыть тайну, найти виновных?
Гаити… Сколько раз я слышал и читал, что на этом райском острове свили себе гнездо самые жестокие и мрачные суеверия, вывезенные с черного материка… Не представляют ли эти два убийства случайные звенья цепи, один обряд, сохранившийся в Экваториальной Африке и в Вест-Индии? Или существует некая секта, связанная в этих разных концах мира, и я натыкаюсь второй раз на ее проявления? Культ вуду и древняя религия банту?.. Я кое-что знал об этом, но этого не было достаточно. Необходимо было прежде всего глубже заняться этим вопросом.
Дня через два после этого страшного утра, вечером, когда я только что возвратился с работы, в мою дверь легонько постучали. На пороге стоял высокий худощавый блондин лет двадцати семи, который вежливо поклонился и, назвав себя – полицейский инспектор Ле Генн, – попросил меня предоставить ему несколько минут для разговора. Я ввел его в комнату и предложил садиться.