– Мне тоже, конечно… Вы обо мне слышали прежде? – в тоне бретонца проскользнуло любопытство.
– Много, и самого лучшего. Но, должен признаться, мой интерес к вам родился с того момента, когда мне случилось прочесть в «Вестнике судебной медицины» две ваших статьи. Одна, помнится, называлась «Шизофрения как тропическая болезнь», а вторая «Случаи применения aquae toffanae в девятнадцатом веке».
Лицо Ле Генна слегка зарумянилось. Мало кто из его знакомых знал за ним ту слабость, что он больше гордился своими статьями, затерянными в различных специальных журналах, чем успехами в полицейских следствиях и погоне за преступниками, и что их недостаточная известность его в глубине души задевала. Нельзя было сделать ему более приятного и убедительного комплимента!
– Вы понимаете, сударь, – продолжал между тем Сандоваль почти извиняющимся тоном, – ваши работы не могли меня не увлечь, поскольку я как раз занимаюсь изысканиями в двух довольно далеких областях: психиатрии и токсикологии. И вы именно о них высказали некоторые новые и крайне оригинальные соображения. Если бы мы могли при случае поболтать обо всем этом…? Профессор, я вижу, про нас совсем забыл.
Негр лукаво скосился в том направлении, где Морэн галантно целовал ручки какой-то дамы в светском туалете, и видимо рассыпался перед ней в любезностях.
– Не будем ему мешать! – усмехнулся Ле Генн, поддаваясь одному из своих приступов беспричинного веселья. Вопреки всему, этот черный доктор ему решительно нравился.
– Поскольку собрание закончено, инспектор, может быть, мы бы пошли куда-нибудь в кафе?
Просторная, ярко освещенная рю дез Эколь, по которой двое мужчин спускались к бульвару Сен-Мишель, представляла богатый выбор пивных и кабаков всякого рода.
– «Ла Шопп Паризьен?» Нет, инспектор, выберем что-нибудь немного шикарнее! Да вот, пойдемте сюда, в кафе «Дюпон».
– Да, это сказочная страна, наша Венесуэла. Ослепительно белые города ее прибрежий… сотни и сотни километров воды и зелени… Ее леса, ее топи, разливы ее рек… Переплетенные лианами пальмы, царство ягуаров, тапиров, обезьян и муравьев… и люди! Нигде так не перемешались все расы, белая, красная и черная, в прихотливом узоре. Слышали ли вы о неграх бони, бежавших когда-то из рабства в девственный лес и живущих там, отбросив европейскую культуру, к которой было прикоснулись? Я жил среди них. Я познакомился с секретами их колдунов, так же, как и с чарами индейцев-караибов. А фольклор! Какой клад для человека, который бы им занялся! И всё это сплетено кастильским языком и испанской традицией, с ее гордостью и вежливостью, с ее суровой красотой… Нет, я не мог бы жить без Южной Америки. Этот край, жестокий и прекрасный, владеет моим сердцем. Я вернусь туда… уже вернулся бы, если бы меня не удерживало в Париже… одно дело…
Черты лица Сандоваля вдруг приняли на мгновение суровое и мрачное выражение, словно потемнели; он отдал себе в этом отчет, и постарался разогнать впечатление, переменив тему.
– Вы немного знаете ведь испанский, инспектор? Когда я думаю о родине, мне приходят на память стихи Мануэля Флореса:
Allâ en la soledad, entre las fores,
Nos amamos sin fn a cielo abierto
Y tienen nuestros férvidos amores
La inmensidad soberbia del desierto
Y tiene el bosque voluptuosas sombras
Profundos y selvosos laberintos,
Y grutas perfumadas, con alfombra
De eneldos y tapices de jacintos
Y palmas de soberbios abanicos
Mecidas por los vientos sonorosos
ves salvajes de carrosos picos
Y lejanos torrentes caudalosos…[74]
Теперь лицо чернокожего, подернутое дымкой мечты, изменилось по-другому, став словно благороднее и утонченнее, освещенное отблеском мистицизма, как будто он созерцал утраченный рай. Именно тогда, слегка понизив голос, он задал вопрос, заставивший Ле Генна подскочить на месте, хотя он подсознательно ждал его уже давно:
– Арабелла просила у вас защиты против меня?
Прошла минута напряженной, неловкой паузы.
– Ну, доктор Сандоваль… – пробормотал затем бретонец. – Вы, без сомнения, сами понимаете, что недопустимо принуждать женщину против ее воли, насильно…
– Что такое вообще любовь, если не подчинение себе чужой воли? Разве всякое обладание не есть насилие?
– Но колдовство! Это уже, во всяком случае…
– Разве любовь всегда не колдовство? Разве мы все, и женщины, и мужчины, не стараемся очаровать, пленить, завоевать любым путем? Где начало волшебства? Взгляд, улыбка… желание в нашей мысли, высказанной или нет, в молитве или заклинании, что мы бормочем… вы сами, инспектор, когда вы ухаживали за той, которая теперь подруга вашей жизни… не было ли в ваших путях магии – о, самой невинной! – но всё же?
Ле Генн чувствовал себя сбитым с толку. Слова негра были как будто банальны и не новы; но что-то в его логике парализовало все его возражения. Поэтому он и переменил способ спора.
– Допустим, что приемы внушения и гипноза могут действовать в среде дикарей африканских или южноамериканских дебрей. Но я не сомневаюсь, что такая девушка, как мадемуазель Дюпюи, с ее образованием и воспитанием, с ее твердостью характера, никогда не поддастся чему-либо подобному.
В черных зрачках, превратившихся в темные точки среди белков, блеснувших в свете лампы, выразилось любопытство и вежливое сомнение, словно их обладатель вел интересную дискуссию на отвлеченную научную тему.
– Вы думаете, в самом деле? Но тут многое спорно. С одной стороны, Арабелла принадлежит всё же по крови к моей расе – черная кровь всегда сильнее белой. И ее детство знало негритянские песни на старой плантации под Новым Орлеаном… Нет, она не могла порвать целиком со своей средой. С другой же стороны… Знаете ли, настоящие дикари часто умеют бороться с колдовством, именно потому, что оно для них реальная сила. Но те, кто подпал целиком под влияние европейской цивилизации, недостаточно верят в него, чтобы с ним бороться… да и приемов не знают… Не верит их рассудок, внешний, верхний слой; а подсознание хранит память об опыте прежних поколений в своей глубине. И оно – прекрасная почва для чародейства.
В лице Ле Генна, вероятно, отразился испуг, так как Сандоваль остановился и рассмеялся.
– Я говорю вам всё это откровенно, потому что ведь, в конце концов, вы не можете возбудить против меня процесса за занятие чернокнижием? В наше-то время, инспектор! Что бы сказала пресса! К примеру, «Юманите»! Какой запрос в Палате Депутатов… Но, – и он снова перешел к серьезности, и даже короткий спазм прошел по его лицу, – я не уступлю ее другому! Белый, пусть он ищет среди белых… Она одной крови со мной.
Ле Генн повел плечами.
– Для чего вы впутываете сюда расовый вопрос? Я уверен, мадемуазель Дюпюи не придает ему никакого значения, как не придавал бы я… Здесь просто борьба двух мужчин за женщину, вот и всё…
– И в этой борьбе все средства допустимы! – отрезал негр, кладя конец разговору.
Я чувствовал, что на этот раз Олега не придется убеждать быть откровенным. Он сам горел желанием излить душу и с нетерпением стремился начать свой рассказ.
– Зайдем, выпьем кофе? К Дюпону? Нет, давай в «Шопп Паризьенн», тут будет подешевле.
Вокруг волнами плавал туман от папирос, чужих и наших. Нервным движением Мансуров никак не мог потушить окурок в пепельнице, и я с сочувственным непониманием смотрел на его бледнеющее лицо и судорожно сжимающиеся пальцы.
– Но в чем, собственно, дело, если ты ей тоже нравишься? Что у вас стоит поперек дороги? – недоуменно спросил я.
– Если бы я мог объяснить тебе! Если бы я мог объяснить это себе самому! Мне кажется порой, что я схожу с ума.
– Что еще за вздор!
– Слушай, я постараюсь всё рассказать по порядку. Ах, чего бы я не дал за совет, за выход из положения! Я встретил Арабеллу на одном кружке в Сорбонне, пять месяцев назад. Мы разговорились, ну и… Я ее проводил домой, и она меня пригласила заходить в гости; так мило и просто, по-товарищески! Первые встречи были сплошным удовольствием. Но потом…
Он остановился и проглотил сдавливающий горло ком.
– Однажды вечером я шел в ее отель. Она живет совсем недалеко от меня, около Одеона. Вдруг я почувствовал себя плохо. Что-то отвратительное: тошнота, слабость, головокружение… словом, я повернул обратно… и, придя к себе в комнату, сразу поправился снова. Ладно, мало ли чего бывает. Но то же самое произошло раза три подряд. В последний раз я решил справиться с собой и лучше прийти больным, чем не прийти вовсе. Очень удачно: едва я вошел в ее дом, всё как рукой сняло. Но в следующий раз, и вообще потом…
По его лицу прошло страдание.
– Попробуй себе вообразить… Я ее люблю, бесполезно сомневаться. Но когда я около нее, когда я хочу взять ее руку или подойти к ней ближе, меня вдруг охватывает беспричинное отвращение… меня вдруг отталкивает от нее точно какая-то чужая, непонятная сила… Отчего? Откуда это может идти?
Я недоуменно покачал головой.
– Может быть, – рискнул я через минуту, – как американка, она слишком по-другому смотрит на вещи, чем мы? Например, на Россию? Может быть, что-нибудь в ее манерах тебя шокировало, и ты, не отдавая себе в этом отчета…
– Нет, ничего подобного на деле нет. Ты видел Арабеллу: она такая воспитанная, такая деликатная, как немногие девушки в Европе. И наоборот, представь себе, она с большой симпатией относится к русским, не признает большевиков и много меня расспрашивала о России… нет, объяснение не в этом.
– Тогда, – вымолвил я не без колебания, – не мог ли бы это быть расовый инстинкт? Я сам никогда не был в таком положении, но, может быть, то, что она наполовину негритянка…
Кулак Олега ударил по столу с такой силой, что другие посетители кафе с неодобрением повернулись в нашу сторону.