Ночь на Монмартре
Разверзлась бездна, звезд полна…
– Можете бросать карты, – сказала Римма, – больше ни одной взятки у вас не будет. У нас три лишних!
Задорная улыбка придавала пикантную прелесть ее круглому румяному личику. Я взглянул на мою партнершу с чувством веселой нежности, которую у меня обязательно вызывали вид этой миниатюрной плотной фигурки с тугим узлом гладко зачесанных назад черных волос или хотя бы мысль о ней.
Римма была оригинальная девушка. Мир делился для нее на людей, которые играют в бридж, и на тех, которые не играют, причем вторую категорию она не удостаивала ни малейшим вниманием. Впрочем, сама она, как она не упускала случая с гордостью сказать, – и, сколько я мог проверить, с полным основанием, – играла во все без исключения карточные игры, а в области бриджа имела десятилетний стаж, начав играть с десяти лет.
Если для меня она сделала изъятие из правила, это объясняется тем, что у Риммы, кроме карт, составляющих ее главный интерес в жизни, были решительные и твердые политические убеждения, и ее пламенные монархические взгляды побудили ее на каком-то собрании подойти ко мне и похвалить мою речь. Так началось наше знакомство, и через некоторое время я попал в мирок, где Римма царила среди трех пожилых тетушек, таких же страстных картежниц, как она. Надо указать, что я постарался оправдать ее доверие и изучить тайны бриджа.
Как будто я оказался способным учеником; но, конечно, для меня не могло быть и речи о том, чтобы всерьез тягаться с Риммой, которая была, без преувеличения, одним из лучших игроков в Париже.
Мне всегда вспоминалась «Пиковая Дама», не столько опера, сколько полная жути и недоговоренности пушкинская новелла, когда я под шелест сдающихся карт глядел на цветущую красоту Риммы, особенно выделявшуюся на фоне поблекших лиц трех старух, поглощенных игрою словно священнодействием.
Еженедельный бридж стал для меня с некоторых пор необходимостью. Я приходил каждое воскресенье вечером, и игра длилась до утра, до первого метро, которым я, впрочем, не пользовался. У меня выработалась привычка добираться домой пешком; расстояние было огромное, через весь город, но я с детства любил много ходить, и Париж, где из-за спешки садишься, обычно, в метро даже чтобы проехать двести шагов, не давал моим ногам достаточно упражнения.
Да и уж очень приятно бывало идти по еще спящей столице мира на ранней заре, вдыхая бодрящий холодный воздух, после долгих часов в душной комнате.
Мой путь лежал через Сакре-Кер, и я никогда не упускал случай вскарабкаться на самую вершину по одной из узеньких улиц-лестниц, которые ведут к сердцу этой жемчужины Парижа. Особое наслаждение я испытывал в сырые пасмурные дни, когда густые волны тумана покрывают подножья монастыря сплошною мглой и загадочно скрадывают контуры зданий. Подымаясь вверх, без конца вверх, по крутым ступеням, испытываешь странное мистическое чувство, будто восходишь прямо в рай, оставляя под ногами, далеко в бездне, всё земное. В такие минуты я понимал, почему туманы Ирландии и Уэльса сконцентрировали в себе всю поэзию Средневековья, и отчего именно там родились легенды, до сих пор составляющие неистощимую сокровищницу литературы и искусства.
На одной из этих лестниц со мной случилось странное происшествие.
Я достиг ее середины, когда вдруг сбоку, из одного из домов, неясно высившихся над моею головою, прилепившись к каменному склону горы, по узенькому мостику, соединявшему его с улицей, мне навстречу бросилась женщина, сперва представившаяся мне лишь смутной тенью.
Когда она оказалась возле меня, под горевшим на площадке фонарем, бледно-желтый свет вырвал из хаоса ее белое, как бумага лицо, с огромными темными глазами и развевающимися черными, как вороново крыло, волосами. Ей могло быть лет тридцать, и ее без натяжки можно было бы назвать красавицей; только это не был тот сорт красоты, который что-нибудь говорит моему сердцу.
– Au secours![89] – крикнула она, словно в безумном страхе, и, видимо, теряя представление, где она находится и с кем имеет дело, прибавила срывающимся голосом по-русски, – помогите!
Это слово на родном языке меня поразило. Впрочем, и без того, как я мог не последовать за ней? Мы вбежали в маленький, тускло освещенный коридорчик, незнакомка распахнула дверь налево и уступила мне дорогу. Я поспешно вошел внутрь.
Не знаю, чего я ждал. Я сказал бы, употребляя книжное клише, что я был готов ко всему; но, определенно, не к тому, что меня встретило: револьверное дуло, направленное мне в лоб и узкие холодные глаза стального цвета, впившиеся в мои зрачки.
– Ваша игра проиграна, господин Рудинский. Все козыри на этот раз в моих руках, – с жестоким издевательством сказал металлический голос.
Мне было знакомо это незначительное лицо человека лет под сорок, эти белобрысые жидкие волосы, зачесанные косым пробором налево. Эту щуплую фигуру я видел несколько раз на эстраде и в первых рядах на политических собраниях, видел и на страницах русских газет. Кирилл Маковецкий был одним из лидеров Народно-Республиканской Партии Всероссийского Освобождения, с которой я несколько лет уже упорно боролся…
Когда-то я сказал с трибуны, что, перефразируя фразу Гейне о Священной Римской Империи, которая не была ни священной, ни римской, партию «народников» как их в просторечии называли, следовало бы окрестить Сектантская Диктаториальная Партия Всероссийского Порабощения. Эта фраза почему-то имела успех и ее принялись повторять по всем углам русского рассеяния, к немалой ярости НРПВО. Другой раз, двумя статьями в санпаульском «Монархическом Курьере», направленными против идеологии народных республиканцев, брошенными в удачный психологический момент, я развязал целую лавину протестов против деятельности НРПВО и обвинений против его руководителей, со стороны всех его противников, как справа, так и слева, до того молчавших в силу случайных обстоятельств и нерешимости первыми начать кампанию.
Но главное было не в этом. С год тому назад эмиграцию взволновал быстро притушенный скандал. Один из видных членов НРПВО в Швейцарии был разоблачен как советский агент. Ведя в тот момент полемику с народными республиканцами, я не мог не откликнуться на это событие, и написал о нем заметку, где, впрочем, давал, как я убедился впоследствии, совершенно ошибочную его интерпретацию.
Я развивал ту точку зрения, что проникновение большевистского шпиона в ряды эмигрантской организации никак не может быть для нас позорным и только свидетельствует о том, что она представляет для наших общих врагов серьезную опасность. Если бы то же самое случилось в среде монархистов, утверждал я, как оно и случилось перед второй мировой войной, у нас не было бы никаких оснований это скрывать. «Ошибка вождей НРПВО состоит в том, – заканчивал я, – что они больше озабочены приглушением неприятных для их партии слухов, чем вопросом, о котором в первую очередь следовало бы подумать: разоблачением чекистской агентуры за границей. Следовало бы решительно и беспощадно отсекать энкаведистскую лапу везде, где она тянется к нашему делу! Следовало бы вырвать с корнем советскую провокацию отовсюду, где она угнездилась! И для осуществления этой задачи, откровенность и гласность могли бы сыграть совершенно незаменимую роль».
Центральный орган народников «Рассвет» немедленно ответил мне резкой передовицей, где не было, однако, никаких новых фактов.
На этом, может быть, дело бы и кончилось. Но…
Как велика всё же роль фатума, цепи слепых случайностей, в человеческой жизни! Как часто они ведут нас «куда мы не хотим идти». После моей статьи, я стал получать письма с разных концов земли с изложением курьезных фактов и просьбами о дальнейшем освещении вопроса. Кончилось тем, что я предпринял, по собственной инициативе, небольшое следствие о деятельности НРПВО. Результаты были ошеломительны.
Чем дольше я работал, тем всё с более неумолимой ясностью вырисовывалось в моих глазах, что налицо не отдельные случайные вражеские лазутчики, не единичные ошибки, а широко разветвленная сеть, настолько охватившая всю организацию, что выходом могли быть только самые решительные реформы или, еще лучше полная ее ликвидация.
Характер моей борьбы с НРПВО радикальным образом изменился. Если прежде это была для меня защита монархической идеологии против республиканской, дискуссия между двумя фракциями антикоммунистической эмиграции, то теперь речь шла уже совершенно об ином: надо было дать отпор руке Кремля, которому весь аппарат «народников» безотказно служил.
В настоящий момент у меня в отеле, под кучей белья в шкафу, лежала папка документов, представлявших собою страшное оружие против Народно-Республиканской Партии. В моей записной книжке несколько страничек были покрыты шифрованными записями, составлявшими ключ к окончательной дискредитации партии в целом, с указанием адресов, дат и имен, против которых немыслимы были возражения. Наступал момент нанести удар.
И вот я стою под револьверным дулом, как мышь, попавшая в мышеловку! Какой дурак я был, что не слушал старших! Не говорил ли мне всего несколько дней назад старый монархист Вадим Александрович Скавронский:
– Дорогой мой, будьте осторожны! Разве вы не отдаете себе отчет в том, что вы для большевиков – бельмо на глазу? Не будем говорить о ваших личных качествах, но одно то, что вы новый эмигрант, делает вас для них невыносимым. Человек вашего калибра должен беречь свою жизнь если не для себя, то для дела.
Все эти клочки воспоминаний мелькали у меня в голове, тогда как кровь отливала от сердца перед лицом нелепой гибели. Но я уже чувствовал, как мной овладевает холодная ярость, которая охватывает меня лишь изредка, но которая достаточно оправдывает установившуюся за мною в известных кругах репутацию опасного человека.