Уж не ждут ли они, что я буду просить о пощаде! Никогда!
Между мною и дверью, у меня за спиной, стояла женщина, и, не видя ее, я предчувствовал, что она вооружена. Притом, если я попробую повернуться или сделать шаг назад, Маковецкий десять раз успеет всадить в меня дулю… Кричать? Бесполезно; даже выстрел не привлечет ничьего внимания снаружи дома.
Справа от меня было окно, за которым плавал серый туман.
«Мы находимся в rez-de-chaussee»[90], – подумал я.
Мгновение… и бешеным, стремительным прыжком я бросил всю тяжесть своего тела против хрупкой рамы.
Раздался оглушительный звон, обломки стекла, причиняя резкую боль, впились мне в лицо и руки, покрывшиеся горячей кровью… но уже я почувствовал свежее дуновение воздуха и понял, что я вырвался из страшной компании, где могли кончиться мои дни.
Мой расчет был совершенно ошибочным. Мы были, действительно, в нижнем этаже; но я забыл специфику местности. Выскочив из окна, я оказался на крутой узкой лестнице, откуда попал в дом, и под влиянием инерции не мог на ней удержаться. Я устоял на ногах и не упал, но безумный бег, которого я не в силах был удержать, понес меня вниз, в бездонную пропасть.
От этого дикого спуска память мне сохранила, кроме свиста ветра в ушах и впечатления, что стены падают прямо на меня, округлившиеся от ужаса глаза шедшего мне навстречу прохожего, которого я толкнул, перед тем, как опрокинуться в пространство… и страшный удар, от которого я потерял сознание.
Через неделю я смог выйти из госпиталя. Мне повезло почти до невероятия, я избежал не только смерти, но даже перелома костей и отделался ушибами.
Я чувствовал себя еще слабым и, когда я вошел в свою комнату, меня охватила глубокая усталость, и я бессильно упал в кресло.
Мой рассеянный взгляд остановился на углу шкафа, и я вдруг с проклятиями вскочил на ноги. Замок был сломан, внутри всё перерыто, сунув руку под белье, я почувствовал шершавое дерево. Бумаги, плод почти годовой работы, исчезли!
Растерянный, обозленный, я стоял, сжимая кулаки и бесплодно упрекая себя, что не спрятал их лучше. За моей спиной раздался стук в дверь.
Я отворил и отшатнулся. Передо мною стояла женщина, которую я встретил около Сакре-Кер.
Жестом я пригласил ее войти и с видом ожидания остановился перед нею.
– Вы, должно быть, думаете обо мне очень плохо, – произнесла посетительница после долгой паузы, нервным движением вертя в руках черную сумочку. – Между тем… поверьте, что я никогда не желала вам зла, и если я вам повредила…
– Мадам, – сказал я холодно и враждебно, – если вы думали оказать мне услугу, заманив меня в ловушку, где я едва не расстался с жизнью, – прошу вас удержать порывы благосклонности и больше не оказывать мне услуг. Умереть я, если будет нужно, сумею без вашей помощи.
– Как вы жестоки! – с болью вырвалось у нее. – И если я скажу вам, что я была принуждена, что я в руках у этих людей?
– Это будет совершенно бесполезно. Я не так глуп, чтобы вам поверить во второй раз. И вообще, если НРПВО хочет мне вскружить голову, пусть пошлют кого-нибудь покрасивее, да и помоложе вас.
Это было вовсе несправедливо; она была, вероятно, на год или на два младше меня и, как я уже говорил, по-своему очень хороша, правильной и трагической красотой. Но мне хотелось ее оскорбить, и я выбирал то, что сильнее всего действует на женщин.
Однако, кажется, я перехватил. Посетительница тяжело свалилась на кресло и со стоном подняла на меня умоляющие глаза.
– Воды…
Вода у меня во дворе; я поспешно принес стакан.
Перед тем как пить, она поднесла руку ко рту; я не придал этому движению значения. Лишь через минуту вспомнил о нем, когда из горла женщины послышалось хрипение, и она конвульсивно закинула голову назад. Когда я наклонился к ней, она была уже мертва. Панический страх перед полицией и ненависть ко всякой административной рутине присущи значительной части человечества и особенно характерна для людей, которые строго исполняют все до последней мелочи правительственные распоряжения и не имеют на совести никаких грехов. Я не составляю исключения, и притом не чужд типичному комплексу русского эмигранта, вечно живущего в гнетущем сознании своих бесправия и беззащитности.
Однако должен признаться, что в комиссариате ко мне отнеслись мягко и деликатно. Особенно мне помогла справка из больницы, показывавшая, что я только что поправился после несчастного случая.
Кроме того, пользуясь случаем принести печатную благодарность инспектору Шарлю Ле Генну, вследствие неизменной дружбы и благожелательности которого я не раз выпутывался изо всякого рода неприятностей.
Если бы не его теплая рекомендация, сомневаюсь, так ли бы скоро поверили моим клятвам, что я абсолютно не знаком с женщиной, отравившейся у меня на квартире и которая, согласно бумагам, оказалась русской эмигранткой Ариадной Романовной Бертманс, 29 лет, уроженкой города Киева. Но что я мог о ней сказать?
Старик со сквера
«С обманувшей мечтой невозможного счастья»…
Большинству из моих читателей случалось когда-либо в жизни испытывать чувство черного, безысходного отчаяния и потому мне нет нужды описывать его в подробностях. Мне показалось, что небо обрушилось мне на голову – небо из железобетона и кирпича.
Мужчины из числа читателей согласятся со мной, что в подобное состояние мы обычно впадаем из-за женщин. Так было и со мной. Молниеносная, но бурная любовь внезапно захлестнула меня в это лето, обожгла мне сердце, приоткрыла двери рая, и сейчас мне было нестерпимо думать, что всё кончилось, что все мои мечты разбиты, что счастье не вернется… Короткое объяснение с Ниной на бульваре словно бросило меня на землю, поломав кости так, что я не в силах был больше встать.
Не помню, как я попал на маленький сквер, полный солнца и тени, как прошел по его усыпанным гравием дорожкам. Не удивлюсь, если я шатался, как пьяный. Бросившись на одну из скамеек, я закрыл лицо руками.
Забыть обо всем… Потерять сознание… Умереть… Но передо мной неотрывно вставали серо-синие большие глаза на бледном лице, золотые пряди волос… голос, четкий и нежный, вновь звучал в моих ушах, отдаваясь острой болью, от которой я скрежетал зубами и вонзал ногти в ладони.
Почувствовал я прикосновение к плечу или только остановленный на мне взгляд? Не знаю; во всяком случае, подняв голову, я увидел, как сквозь туман, что рядом со мною на скамье сидит маленький, иссохший и сгорбленный старичок в пенсне и с остроконечной бородкой, с надвинутой на густые седые брови шляпой и с тонкой тросточкой, на которую он опирал свой подбородок.
– Стыдно, стыдно, молодой человек, так поддаваться отчаянию. Надо иметь больше силы воли, – проговорил он скрипуче и учительно.
Карканье этой ветхой мумии меня разозлило. Я был, вдобавок, на той точке, когда рвешься хоть как-то облегчить душу словами.
– Сила воли! – вскричал я. – Да что ж человек может против судьбы, будь он и титаном? Это еще и древние греки знали: все мы игрушки рока. Надежды, желания, усилия все разбивается о него, как о камень. Когда бы ничего не желать! Но, и в том мы не вольны…
– Плохо вы понимаете жизнь, молодой человек, суждения ваши весьма поверхностны, – столь же безапелляционно и авторитетно изрек старикашка и, пожевав губами, прибавил:
– Пожалуй, я для вашего наставления и в изъятие из правил продемонстрирую вам маленький опыт, дабы вы поняли, что человек всемогущ, а рок или судьба – это одни бабьи сказки. Идемте со мной.
Он, казалось, и вообразить себе не мог, чтобы я отказался за ним последовать, Но и вправду, несмотря на то, что он меня сильно раздражал, во мне пробудилось любопытство; да и, признаться любое человеческое общество было всё же утешением в подобный момент; остаться опять одному меня пугало.
Помню это знойное полуденное солнце, томительную тишину вокруг и короткие черные тени у нас под ногами. В пути, пока мы выходили из садика и пересекали какие-то улицы, сперва одну, потом другую, я спросил своего спутника – мне лишь сейчас в голову пришло удивиться, – откуда он знал, что я тоже русский. Он разразился дребезжащим смехом.
– А я, видите ли, иной раз на досуге хожу на какое-нибудь собрание или лекцию наших соотечественников. Интересного, правда, мало, но бывает порою забавно и даже, в некотором роде наставительно. Так вот – однажды и случилось слышать из публики ваше выступление.
Мы остановились перед каким-то домом, поднялись по широкой лестнице во второй этаж. За растворенной дверью на балкон в большой комнате, куда хозяин меня провел, открывался просторный бульвар, окруженный зеленью и открытый ветру и солнцу. Я с любопытством огляделся вокруг.
– Вот-с, собственно говоря, что я хотел вам показать, – покашливая, произнес между тем старик, – сию машину, мною сконструированную.
На небольшом столике стоял аппарат размеров радиоприемника или телевизора, и даже несколько на них похожий, с экраном из какой-то шелковистой на взгляд материи, с несколькими рукоятками, с открытой глазам катушкой блестящей желтой проволоки.
– Для чего же она служит? – спросил я с недоумением.
– А назначение ее вот какое. Вы изволили спорить что человеческая воля бессильна; разрешите мне с вами не согласиться. Я давно занимался этим вопросом и постепенно установил, что человеку дано не только выражая свою волю в действиях добиваться самых невероятных вещей – вспомните Наполеона или Александра Македонского! – но и непосредственно влиять на события, сосредотачивая на чем-либо свое желание. Это тоже не ново, вы, верно, слышали про опыты индийских йогов? Но самое замечательное то, что я открыл, в конце концов, возможность увеличить мощь напряжения воли при помощи специального прибора, перед каковым вы сейчас и стоите.