Когда его фигура вынырнула из зоны мрака, мне бросилось мимоходом в глаза злое и странно перекошенное лицо.
Мой духовник вдруг остановился и осенил его широким знамением креста.
Что произошло дальше, мне трудно описать, хотя все подробности накрепко навсегда врезались мне в память.
Существо перед нами вдруг упало на четвереньки. Нет, я выражаюсь не совсем точно. Его вытянутые руки касались земли и, равно как и ноги, представлялись окоченевшими, подобно сухим сучьям. Огромными прыжками оно (человеком я не мог бы это создание называть) понеслось вперед, минуя нас; затем проделало скачок – вбок и перемахнуло через изгородь. Затрещали кусты, зашелестела трава… темное пятно метнулось вглубь сада и исчезло из поля зрения.
Я остолбенел.
– Кто это был, что это такое было? – произнес я потом, приходя постепенно в себя.
– Нехороший это человек, и не к добру он здесь, – отозвался священник, вновь начиная шагать дальше, – Ну, на сегодняшнюю ночь я его, полагаю, обезвредил.
– Вы с ним знакомы? Встречали прежде?
– Да ведь и вы, наверное, тоже, – отец Никанор взглянул на меня искоса. – Не признали? Майданович…
Ах, конечно! Не диво, впрочем, что я его не узнал сразу. Я его видел в жизни два раза. Первый, когда его исключали из Союза Писателей как советского патриота. Его ведь исключили, но потом быстро приняли обратно, и всё дело забылось. И второй, на собрании Общества Петербургских Студентов. Меня пригласили, но потом спохватились, что я собственно не петербургский, а ленинградский студент, и больше не звали.
Мы вышли теперь на залитый электрическим светом бульвар, и скоро уже спускались в метро на станции Леваллуа-Бекон.
Ждать нам не пришлось; поезд как раз подходил. Уже в вагоне, когда мы уселись, мой собеседник добавил:
– Многое я о нем знаю; да об ином не хочу, а об ином и права не имею рассказывать. А вот ваш друг, сыщик, тот, вероятно, насчет него в курсе дела.
С видимым усилием, батюшка заговорил о другом: об общих знакомых, о тех вопросах, о которых мы спорили у Софии Димитриевны.
На остановке «Сен Лазар» мы расстались, – мне надо было сделать пересадку.
Григорий Викентьевич Майданович, поэт-декадент, эссеист и критик, являлся в годы entre deux guerres, задолго до того, как моя нога вступила на территорию Франции, вершителем судеб прозаиков и особенно стихотворцев из младшего поколения; вершителем суровым и капризным; не один подлинный талант он сумел задушить. Основу своей известности он заложил ниспровержениями Пушкина и Достоевского, неотразимыми для людей недалеких и желавших находиться в курсе последней моды. Цитировался его афоризм: «Умный человек не может любить Пушкина».
Ходили легенды, будто на каком-то литературном собрании Цветаева дала ему собственноручно пощечину. Но это не убавляло, а, странным образом, увеличивало его славу.
– Майданович? – переспросил Ле Генн.
Мы разговаривали в этот раз у него в служебном бюро, а не на квартире.
– Как же! В нашей картотеке, – он сделал жест в направлении большого шкапа, – о нем богатейший материал. Но… ничего, такого, за что бы можно ухватиться. Вам известно, однако, что он – сексуальный извращенец?
– Это-то всем известно. У нас ведь, слава Богу, среди русских, такие вещи – немалая редкость. И о нем все говорят, исподтишка; но в вслух не решаются, и притворяются, будто ничего не знают.
– Кабы только это еще. А мы вот профессионально осведомлены об его причастности к темным, страшным вещам. Однако он так ловок, что доказать нельзя ничего. И, скажу вам по секрету! – за ним большая стоит оккультная сила. Каждый раз выходит сухим из воды.
– А вы бы, – посоветовал я (во мне проснулся инстинкт опытного фехтовальщика), – подкинули ему какую-нибудь приманку, а там и схватили с поличным.
Инспектор улыбнулся и промолчал.
– Вы мне даете идею! – бросил он потом. – Право, над этим стоит призадуматься.
Не то, чтобы я про всё описанное выше позабыл; но просто к этим вопросам не возвращался мыслью, пока не получил от Ле Генна через несколько месяцев записку с просьбой зайти к нему на работу в такой-то день и час.
Он меня ожидал и, усадив поудобнее, отдал сразу по телефону короткое распоряжение.
Через несколько минут в комнату вошел молодой человек в полицейской форме, стройный, среднего роста темный шатен.
Посмотрев на его физиономию, трудно было внутренне не поразиться: Что за красавец!
Совершенно античный профиль, с прямой линией лба, переходящей в нос, тонкие правильные черты, большие глаза, – как я заметил позже – синего цвета; белый цвет кожи гармонически сочетался с темной густой шевелюрой.
Он, казалось, был несколько смущен моим присутствием, что и выразил в первых же словах.
– Я надеялся, что вы примете меня наедине, господин инспектор.
– Нет, я хочу, чтобы мой друг, господин Рудинский, присутствовал при нашем разговоре и мог следить за нашей работой, – и, повернувшись ко мне, он представил новоприбывшего:
– Жермэн Лорель, мой сослуживец (из деликатности Ле Генн не сказал «мой подчиненный») – и, обратившись к тому, скомандовал: – Итак, ваш отчет!
– Всё идет гладко, господин инспектор, – начал тот почтительно и вдруг взорвался: – Ну, противное же поручение, вы мне дали!
– Ничего, Жермэн, – отозвался бретонец ласково и примирительно, не обижаясь на видимое нарушение субординации. – Мы стоим на защите общества. Волей-неволей приходится входить в контакты с разного рода скверными людьми, со злом и подлостью, порою даже с бесовщиной. Такова наша служба; а раз мы служим добру, совесть наша чиста, – и это главное, единственно важное. Рассказывайте всё сначала.
– Согласно вашим инструкциям, я стал посещать бар, где бывает Майданович, – голос у полицейского был мелодичный и звонкий, с чуть заметной южной окраской, – и вскоре с ним познакомился. Он проявил ко мне сразу большое внимание, вскоре пригласил меня в ресторан, а там и к себе домой. Разумеется, о моей работе он ничего не подозревает, как вы меня и предупреждали, он мне делает недвусмысленные авансы. Брр! – юноша с отвращением передернул плечами. – Я же всё свожу к платонической дружбе и притворяюсь, что ужасно заинтересован всем таинственным, экзотическим и недозволенным. Он клюет и уже поверяет мне больше, чем бы следовало. Если так пойдет, введет меня и в самые засекреченные аспекты деятельности своего кружка. Но пока до того не дошло.
– Будьте, однако, осторожны! – заботливо сказал инспектор. – Если они вас заподозрят, от таких людей пощады ждать не приходится.
– Постараюсь, господин инспектор! – Лорель посмотрел на Ле Генна глазами, в которых явно читался культ героя, восхищение перед почитаемым начальником.
Тот отпустил его кивком. Молодой человек встал навытяжку, обменялся рукопожатиями с начальником и со мной и исчез за порогом.
– Вот она, приманка, – сквозь зубы процедил Ле Генн.
В следующий раз он предупредил меня заранее, что готовится ночная операция, в которой и предложил мне принять участие. Придя в назначенное место, я поднялся в полицейский фургон, где нашел Ле Генна, Лореля и группу полицейских в форме, включая, к моему некоторому удивлению, одну женщину, – мимоходом сказать, молодую и недурную собой.
Машина тронулась. Мы остановились около метро «Ле Пелетье». Пройдя всего несколько шагов, мы оказались перед домом, похожим на башню, узким и высоким. В одном окошке, где-то наверху, виден был свет.
Один агент остался на страже, остальные последовали за Лорелем. Свернув вбок от крыльца, он провел нас вниз по крутой лестнице, и мы уперлись в небольшую железную дверь.
– У меня есть ключ, – прошептал Лорель, на ощупь ища скважину. Щелканье ключа показалось оглушительно громким, как выстрел.
Перед нами открылся темный коридор. Лорель и Ле Генн вытащили карманные фонарики.
Сдвинув вверх тяжелый болт на одной из дверей по правую руку от нас, Лорель ее распахнул. Бледные лучи фонариков озарили темную камеру с каменным полом, большую часть которой занимала железная кровать. На миг из окружающего мрака выделилось бледное лицо лежавшей на ней девушки. Лорель повернул выключатель, и электрическая лампочка на потолке зажглась ярким факелом.
Мы увидели, что девушка прикована за руки и за ноги к прутьям своего ложа, тяжелыми кольцами, похожими, на наручники. Белокурые волосы густой волной рассыпались по тюфяку.
Узница была еще совсем молода, ей можно было дать 17 лет, а скорее и меньше; страдальческая гримаса на исхудалом лице мешала определить возраст. Следы слез виднелись на щеках, спускаясь от длинных ресниц к довольно большому красиво очерченному рту, по краям слегка вздернутого носа.
Во мгновение ока Ле Генн оказался возле постели, наметанным глазом нашел нужные пружины и разомкнул затворы наручников. Девушка слабо застонала; очевидно, движение крови, возобновляющееся в затекших членах, причиняло ей боль.
Запекшимися губами, она с трудом, еле слышно, произносила слова, вероятно, повторявшиеся ею часами в одиночестве:
– Спасите… помогите…
Вдруг глаза ее остановились на Лореле и выразили панический ужас. Она даже преподнялась на своем ложе.
– Он… вот этот… был с ними… он один из них…
Покраснев до корней волос, Лорель выдвинулся вперед, упал на колени, чтобы приблизиться к ее лицу.
– Мадемуазель, я был с ними, чтобы их обмануть, для того, чтобы вас освободить! Поверьте, я до глубины души ненавижу этих палачей, этих злодеев…
Девушка, видимо, ему поверила; даже тень улыбки скользнула по ее губам. Но затем она снова откинулась назад со вздохом страдания.
– Элен, займитесь девочкой, – распорядился Ле Генн, адресуясь к женщине-полицейской.
Та проявила себя на высоте положения. Сев на край кровати, она достала из-под полы фляжку с какой-то жидкостью и поднесла к пересохшим губам.