С ее уст лился поток ласковых успокоительных слов, точно бы обращенных к больному ребенку, и она проворно оправляла одежду и матрас, стараясь придать телу пострадавшей наиболее удобную позу, Та, видимо, впала в полузабытье и отвечала только отдельными бессвязными фразами, среди которых я с изумлением услышал русские слова, вроде «Спасибо» и «Не надо».
– Оставим их пока, – скомандовал Ле Генн. – Вы, Алэн, побудьте тут, – велел он последнему из следовавших за нами полицейских.
Через минуту мы были снова в коридоре и двигались куда-то вглубь дома, заметно поднимаясь выше.
Меня, однако, терзал вопрос, который я и выразил в неуклюжих словах:
– Послушайте, но что же? Она русская? Откуда…?
По лицу Ле Генна скользнула безрадостная усмешка, какую мне и прежде случалось иногда у него подмечать.
– Вы слышали, верно, про русский сиротский приют в Рекольтвиле под Парижем? Где директрисой состоит мадемуазель Соломония Гранова, большая приятельница Майдановича? И помните, может статься, загадочные исчезновения детей оттуда? Когда-то эти происшествия наделали немало шуму…
Мы вышли в обширный зал. Лорель пробормотал предостережение не зажигать здесь электричества. Из полумрака свет фонариков выхватывал ступени, ведущие к алтарю, хоры в вишне, скамьи в глубине помещения… Мы приблизились к алтарю. На нем различалось углубление, словно бы предназначенное, по размерам и очертанию, к распростертому человеческому телу. Ле Генн открыл вделанный в стену шкафчик и вынул оттуда длинный узкий кинжал с рукояткой, роскошно отделанной золотом и слоновой костью.
– Жертвенный нож, – пояснил он педантическим тоном музейного гида. – А это вот, – в его руках очутился сосуд, на вид из массивного золота, с резьбою, – чаша для собирания крови.
Он взглянул на какие-то еще предметы на другой полке и сделал жест омерзения.
– Ну, теперь, – главное. Ведите нас, Жермэн.
Лорель открыл дверцу в ближайшей стене, и мы поднялись по довольно длинной лестнице.
Отныне мы вступили в жилую часть здания; это почувствовалось уже по смене температуры на гораздо более теплую.
Не стуча, Ле Генн открыл дверь, из-под которой пробивался луч света.
За письменным столом в уютной просторной комнате Майданович что-то с увлечением писал.
Мне бросились в глаза неровные строки: стихи…
Одутловатые щеки, слегка приплюснутый нос, белые, словно незрячие глаза… он мало изменился за годы, что я с ним не встречался.
Он вскочил со стула, с удивлением глядя на нас с выражением человека, внезапно разбуженного среди сна.
Ле Генн быстро рассеял его недоумение словами, падавшими, как стальной молот:
– На этот раз я вас поймал на месте преступления. Вы арестованы.
Но Майданович смотрел не на него, его глаза были прикованы к Лорелю, которого он, понятно, прежде не видел в полицейской форме.
– Как, ты, Жермэн? Мой мальчик…
Его призыв вызвал у собеседника не жалость, а гнев.
– Да, это я, espece de pédéraste! – отвечал тот. – И я рад, что смогу сам надеть наручники на твои грязные лапы!
Майданович, как мне показалось, театральным и ненатуральным жестом приложил правую руку к сердцу.
Однако рот его скривился от подлинной муки.
С нечленораздельным воплем он неожиданно осел как мешок и повалился на спину, громко стукнувшись затылком о пол.
Ле Генн наклонился над поверженным, потрогал его пульс и, распрямляясь, с разочарованием повернулся к нам.
– Я хоть и не врач, а могу констатировать, что он мертв. Классический случай разрыва сердца. Жаль, жаль, – добавил он с досадой, – Я рассчитывал узнать от него имена сообщников.
– А как же с девушкой… Верой? – запинаясь, спросил молодой полицейский.
– Ах, вот что вас занимает? – улыбнулся его начальник. – Ее мы отвезем в клинику профессора Морэна. Там ей обеспечен хороший уход. Надеюсь, ей ничего особенного покамест не сделали?
– Я думаю, нет. Кроме насмешек и издевательств. Вы знаете, для существ, как Майданович, женская чистота и красота – самые ненавистные вещи на свете.
– Ну, если вся беда – только нервное потрясение да истощение, Морэн с этим справится. Он в этой области чудеса делает! Мы с вами, впрочем, будем за этим следить… и за ее дальнейшей судьбою тоже.
Дом был опечатан; смерть хозяина объяснена (да и правильно) естественными причинами. К сожалению, задержать остальных участников сатанинских оргий достаточных оснований не нашлось.
Так вот и Гранова избежала ответственности; следствие об ее маневрах, – в который раз! – затянулось, уперлось в тупик и кончилось ничем…
Много лет спустя я случайно услышал, что Лорель, продвинувшись в чинах, занимает пост полицейского инспектора в Лионе. Он еще до того женился на Вере Силантьевой – той девушке, которую мы вместе вырвали из когтей сатанистов, – и у них было уже трое детей; теперь, возможно, и больше.
Соломония Матвеевна к тому времени умерла, но об ее конце, – если говорить вообще, то надо отдельно.
Коса на камень
Я отодвинул в сторону разложенные передо мною на столе словари и грамматики. После целого дня работы, в голове у меня царил сумбур. Хуже того, все предположения и объяснения, приходившие до того мне на ум, стали казаться неубедительными и невероятными.
В таком состоянии, самое лучшее – отвлечься и отдохнуть; а если к делу вернуться, то потом, позже, со свежими силами.
В кинотеатре «Люксембург» шел в этот вечер американский фильм «Багдадский вор» в старой версии, как я его видел в детстве, в годы, когда иностранные картины еще проникали в СССР. Мне хотелось его посмотреть, и я отправился туда.
Это было словно путешествие в страну прошлого, словно та охота за утраченным временем, о которой писал Пруст[94]! Каждая сцена вызывала с необычайной живостью в моей памяти те впечатления, какие я от нее испытывал ребенком. Но насколько бледнее они мне представлялись теперь!
Задумавшись, забыв об окружающем, я вышел на улицу Месье Ле Пренс и двинулся вниз к метро «Одеон». Стоял густой туман, и только фонари рассеивали мглу позднего уже вечера. Париж в эти дни лихорадило очередным приступом терроризма, студенческих волнений и Бог знает каких еще беспорядков.
Внезапно я оказался в самом центре столкновения между демонстрантами и полицией, в урагане завязавшейся между ними перестрелки.
Вот уж подлинно в чужом пиру похмелье! Получить в этой свалке пулю в мозг или в желудок, или, по меньшей мере, удар дубинкой по башке, – такая перспектива меня ничуть не привлекала.
Я оглянулся вокруг, ища укрытия. Бульвар возвышался над нижними этажами домов; по бокам к ним уходили короткие каменные лестницы. Я юркнул по одной из них. Дверь внизу была не заперта; толкнув ее, я очутился в недлинном тускло освещенном коридоре. Снаружи доносился грохот, звуки криков и выстрелов.
Но прятаться в коридоре тоже неудобно. Как объяснить жильцам, если кто-либо из них выйдет и меня поймает на месте?
Мне показалось лучше пойти навстречу возможным вопросам. Одна из дверей, выходивших в коридор, была приоткрыта, и за нею виднелся электрический свет. Я постучал. Мне почудилось, что кто-то ответил, впрочем, во врывавшемся в улицы гаме ничего различить было всё равно нельзя. Я отворил дверь и переступил порог.
Мне пришлось убедиться, что я ошибся. Комната была пуста; небольшое, скромно обставленное помещение, где обитала, видимо, женщина; можно было подумать, что хозяйка куда-то только что вышла.
Широко распахнув дверь, я толкнул этажерку, расположенную от нее налево, и с нее, сухо щелкнув, упала на пол гребенка. Автоматически я нагнулся и ее подобрал.
Но когда я поднял глаза от паркета, мне представилось зрелище, от которого я буквально окаменел…
На небольшом столике возле кровати стояла вылепленная из розового воска фигурка. И ее лицо с точностью воспроизводило мои черты! Да и тщательно изображенная одежда напоминала мою. Впрочем, какие и могли быть, сомнения отпадали; на подножье статуэтки было каким-то острым орудием нацарапано название: Roudinsky.
Мой взгляд охватил еще лежащую рядом с изваянием длинную вязальную спицу.
Оцепенев, я, совершенно не отдавая себе отчета в своих действиях, сунул в карман расческу, которую до того сжимал в руке.
Иррациональный ужас мною овладел.
Все что угодно, только бы не оставаться в этой загадочной и страшной комнате!
Как ошпаренный, я выскочил в коридор, кинулся к выходу на улицу, взбежал наверх по ступенькам, – и попал прямо в объятия полицейскому бригадиру.
– Кто вы такой? Что вы тут делами? Почему прятались? – заорал на меня служитель закона.
Тщетно я пытался объясниться.
– Вы всё это расскажите в комиссариате! Allez, ouste[95]…
Меня втолкнули в полицейский фургон, вместе с несколькими арабами и неопределенного типа молодыми шалопаями. Ночь мне пришлось провести под арестом.
Наутро, положим, меня отпустили, убедившись, что я никакого отношения не имел ни к террористам, ни к манифестантам. На мое счастье, у меня даже нашелся билет от кинематографа, на котором был обозначен час сеанса.
Первым моим побуждением, после того как я вернулся домой, наспех поел и, более или менее пришел в себя, было найти объяснение загадке, с которой я накануне столкнулся. Ведь не могло же это быть сновидением? Через полчаса я был в Латинском квартале, на той же извилистой улице имени Господина Принца.
Но… все дома, все подъезды, – если можно так назвать провалы, уходившие далеко ниже мостовой, – выглядели похожими один на другой. Номера я не заметил; здание вроде бы находилось где-то на середине расстояния от метро Одеон до Люксембургского Сада.
В раздумье и колебании, стоял я на том месте, которое больше всех напоминало мне вчерашнее.