– Я не успел тебе рассказать, – спохватился баск. – В глубине двора, на порядочном расстоянии от здания, мы обнаружили старый высохший колодец. И он, чуть не до половины, полон костями и черепами… притом относительно свежими… Из них, – баск запнулся, – порядочно детских…
После минутного молчания, Ле Генн неожиданно продекламировал:
Hag er porzlec’ h eur hunes hag hen leun a eskern,
Hag hueloc’h-huel bemnoz a gresk ar bern,
Ha war sparl ar puns-ze ar vrini a zifkenn,
Hag he boed a glaskont, о koaga laouen[102].
– Опять! Слушай, Шарль… – укоризненно воскликнул Элимберри.
– Я же тебе не мешаю рассказывать сказки о прелестях страны Басков, – добродушно огрызнулся бретонец, – А эти стихи, из баллады о вассале Дюгеклена[103], как нельзя лучше, подходят к случаю.
Их перепалку прервал староста рабочих, почтительно доложив, что всё готово.
– Ну и валяйте! – распорядился Ле Генн, отходя вместе с Элимберри на несколько шагов подальше.
Бригадир повернул какую-то рукоятку, и раздался оглушительный взрыв. Столб пламени взметнулся к небу…
Когда облака дыма и пыли улеглись, перед зрителями, вместо высокого дома, громоздились бесформенные груды.
– Хочу надеяться, что жильцы погибли под осколками! – прокомментировал дело бретонец, – Но, конечно, надо будет отслужить над руинами молебен. У меня на сей счет уже всё условлено назавтра.
Айтварас(Из литовского фольклора)
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит…
– Все же, что за тоска быть заброшенным в эту литовскую глушь и не знать, ни что делается на свете, ни сколько еще времени нам придется здесь сидеть!
– Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Дмитрий Павлович. Как у вас язык поворачивается жаловаться на что-нибудь перед лицом такой красоты?
Двое собеседников, ведших этот разговор, лежали на траве на берегу лесного озера, в воде которого отражались прямые стволы и темные верхушки елей и сосен, озаренные красными лучами угасавшего за ними вечернего солнца. Августовский зной спал; освежившись купанием после проведенного за работой дня, молодые люди не торопились возвращаться домой.
Вокруг них царила тишь. Всё было неподвижно, но неподвижностью живого существа; чуть заметный шелест ветвей, рябь на поверхности воды, легкое дуновение ветра давали чувствовать, что это – сон, а не смерть. Казалось, природа, как и человек, на минуту оставляет в бездействии свои мускулы, готовясь к новому напряжению.
– Посмотрите на этот дремучий лес, в самом деле полный какой-то дремоты, на эту воду, которая, может быть, тысячи лет стоит на том же уровне; разве вы не чувствуете их очарования? Культура прошла стороной, а тут всё осталось, как много сот лет назад; недаром и люди здесь говорят на самом древнем, самом архаичном языке в Европе. Мне стоит взглянуть на такой ландшафт, как в голову начинают лезть мысли о леших, русалках и ведьмах. Трудно ли поверить, что в этой чаще живет волк-оборотень или, что, следуя по одной из этих тропинок, можно прийти к избушке на курьих ножках?
– Вы горожанин, Арсений Георгиевич, и для вас деревенское захолустье имеет свою экзотику; я же видел и более глухие и дикие углы, и мне они надоели. С другой стороны, надо иметь ваши лингвистические и фольклорные интересы, чтобы не сдохнуть со скуки В подобных условиях.
– Несмотря на очаровательную Веруте? – усмехнулся Арсений Георгиевич.
– Ах, что да ерунда! Да и как я могу с ней говорить, когда она почти не понимает по-русски? У меня ведь нет ваших способностей к языкам, ни вашей невероятной эрудиции. Хорошо еще, что со старым Зубрисом можно объясниться, не ломая языка и не прибегая к жестам.
– Да, он служил в царской армии и, что самое курьезное, остался в душе ярым монархистом и смотрит весьма неодобрительно на независимую Литву. Но кстати о нем, не пора ли нам возвращаться? Старик, наверное, нас уже ждет.
Уже больше месяца Арсений Георгиевич Немеровский, аспирант филологического факультета Ленинградского университета, и Дмитрий Павлович Варнаков, студент-геолог из Москвы, жили на «Медвежьей Хуторе», замкнутом в густых лесных дебрях, окруженном непролазными болотами, отделявшими его от остального мира.
Странны были пути, забросившие их сюда; впрочем, немало странных историй создает война.
Захваченные в плен немцами на разных фронтах – Немеровский в известном «Волховском мешке», а Варнаков на подступах к Москве – они встретились и познакомились в большом лагере для военнопленных, расположенном на территории Литвы. Тот, кто знает на опыте, как приятно бывает интеллигенту, заброшенному в серую массу солдат и профессиональных военных, встретить человека своего круга, с близким ему культурным уровнем, не удивится, что Варнаков и Немеровский быстро стали близкими друзьями. Чудовищные условия лагерной жизни, с ее непреходящим голодом, заставляли всех мечтать о побеге, но, чтобы его осуществить, надо было иметь немало энергии и отваги, да и простую удачу.
И Варнаков, и Немеровский сумели разрешить эту задачу. Во время перевозки из одного лагеря в другой, они ночью на ходу спрыгнули с поезда и углубились в расстилавшийся вдоль полотна железной дороги, лес. В деревне, к которой они вышли на следующий день, крестьяне снабдили их хлебом и картофелем. С этим запасом они снова нырнули в лес, избегая погони, и, на этот раз, плутали в чаще несколько суток. Дело было летом, и они поддерживали свои силы ягодами, что не помешало им, страшно ослабеть и исхудать. В довершение бед, они забрели в трясину, тянувшуюся на много верст, и из которой, казалось, не было выхода. Увязая то по колено, то по пояс, они, в конце концов, выбрались, однако, на твердое место, и вскоре деревья перелеска, где они очутились, расступились перед ними, и их глазам представилась большая изба, окруженная несколькими подсобными строениями – хлевом, амбаром и баней – с плетнем и разбитым вокруг огородом. Это-то и был Лочу Киемас или Медвежий Хутор, где им суждено было найти убежище.
Хозяин, угрюмый коренастый старик, живые глаза которого мрачно смотрели исподлобья, прикрытые густыми, щетинистыми бровями, с широкой, седой бородой и шапкой непоредевших, когда-то белокурых волос, принял их более любезно, чем обещал его вид.
Война лишила его двух сыновей; одного мобилизовали в советскую армию, другой ушел служить к немцам. Дома осталась только невестка, жена старшего сына, и ей вдвоем со стариком было не управиться с хозяйством. Двое даровых рабочих были в такой момент весьма выгодны, а опасность не очень велика, так как немцы на хутор никогда не заглядывали – и незачем им было лезть в лесную глубь, и небезопасно такое путешествие в глухо волнующейся стране, да и нелегко найти путь через болота.
Взвесив это, Ион Зубрис накормил валившихся с ног от усталости и голода странников, отвел им место для сна на сеновале и постепенно запряг их в работу.
Немеровский, который занимался чуть ли не всеми языками мира и довольно свободно владея литовским, скоро завоевал у старика некоторую симпатию, и они часто вели долгие беседы, бывшие интересными для молодого аспиранта, так как он выпытывал из своего нового хозяина целый клад сведений по литовскому фольклору, с увлечением расспрашивая его о всяких поверьях и приметах, только и сохранившихся в подобных заброшенных и забытых Богом и людьми уголках.
Что до Варнакова, тот больше интересовался невесткой старика, двадцатилетней желтоволосой Веруте, не слишком сурово встречавшей его авансы, хотя им и нелегко было объясняться при помощи небольшого запаса литовских и русских слов, бывших понятными для обоих. Зубрис довольно искоса посматривал на эту дружбу и пока не находил повода для вмешательства.
Молодые люди неторопливо шли по узкой лесной тропинке, раздвигая порой сходящиеся ветки кустарника и обмениваясь время от времени отрывочными фразами.
– Ну, как вам нравится эта чертова работа, за которую нас последнее время посадили? – бросил Варнаков, шедшему за ним следом Немеровскому. – Вот уж, подлинно, Сизифов труд, еще в темноте! Чего ради Зубрис запрещает нам зажигать свет?
– Ну, ведь это ясно; боится пожара, да и не зря. Впрочем, кто его знает, может быть, тут замешано и какое-нибудь суеверие. Меня больше удивляет другое: откуда у него столько зерна?
– Представьте, я и сам ломаю над этим голову. То, что юн мог собрать со своего поля, мы бы перемололи за один день. Купил он, что ли, – но у кого? И как мы не видели, чтобы он что-нибудь привозил?..
Работа, которую Зубрис в последнее время взвалил на своих новых батраков, и которая им так не нравилась, заключалась в размоле зерна при помощи примитивной ручной мельницы. Каким-то образом старику удалось составить огромный запас зерна, хотя, впрочем, точно учесть его количество было невозможно, ибо он впускал их в амбар только вечером и запрещал брать с собой свет.
Один раз Варнаков ухитрился заглянуть туда днем и с радостью сообщил Немеровскому, что зерна осталось всего небольшая кучка, но, видимо, запас откуда-то пополнялся: после этого друзья намололи уже много мешков. Понятно, что молодые люди были довольно сильно заинтригованы количеством и происхождением зерна, Варнаков решил выяснить загадку.
Он выпросил у Веруте несколько свечных огарков – свечи у Зубриса ценились на вес золота; их было мало и, чтобы достать их, надо было предпринимать долгое и хлопотливое путешествие – и захватил один из них с собою, идя вечером в амбар.