заций на месте не было, связи были разрушены и приезжающие сразу попадали в крайне тяжелую обстановку, когда приходилось вести работу в обществе малоизвестных людей и самим все сызнова создавать. Большинство уехавших в Россию из Парижа и Женевы в 1907-8 г. г. вскоре погибло и товарищам, с которыми они всего два-три месяца назад обсуждали планы работ в России, приходилось писать о них бесконечные некрологи. Трудность и опасность поездки все же не останавливали порыва наших товарищей, и они друг за другом бросали заграницу и ехали в Россию. Мне удалось собраться с поездкой лишь в начале 1909 года.
Поехал я с одним юзовским товарищем Кузьмою. Предварительно мы закупили в Льеже партию оружия, которую направили к нашей границе в Черновицы. Границу тогда держали два наших товарища — Оленка и Александр Мудров. По их рекомендации я взял для себя район Брянск-Бежица, Орловской губернии. Кузьма поехал в Одессу. Доставленное из Льежа оружие мы решили на этот раз не брать с собой, а прислать за ним или самим приехать, после того, как нами на месте будет поставлена работа и когда будет в нем надобность. Ехал я в Брянск с настоящим «железным» паспортом на имя Михаила Гуляка, — крестьянина Подольской губернии, который уехал в Америку на заработки и который свой паспорт оставил на границе у контрабандистов.
В Брянске и Бежице я нашел полное затишье на рабочем фронте. Революционная волна 1905-6 г. г. улеглась; повсеместно чувствовалось торжество полицейщины, которая всюду установила свое око. Рабочий массовик держался на расстоянии от революционных идей. Он ушел в обывательщину, чувствуя, что она страхует его от репрессий власти. Более сознательные жили внутренней ненавистью к победителям от самодержавия, ко и только. Внешнего, реального исхода этой ненависти они избегали давать, сознавая общую придушенность и обреченность отдельных протестов. Словом, полная реакция во вне, запуганность и пессимизм внутри рабочих масс, — так можно характеризовать обстановку, при которой в середине 1909 г. мне пришлось приступить к анархической работе среди рабочих города Брянска.
В самом Брянске имелось несколько наших товарищей, также на паровозостроительном заводе в Бежице и в рабочем поселке Радице. В первую очередь необходимо было связать их воедино. Эту работу мы выполнили с товарищем Григорием Ипатовым. Группа была создана, через нее мы распространили привезенную мною из заграницы нашу литературу. Затем был создан кружок человек в 15 из сочувствующих и интересующихся анархизмом рабочих, с которыми я повел систематические занятия по теории и тактике анархизма. Занятия велись в лесу, в строжайшей конспирации. Нити в рабочую массу начали проводиться. Затем были восстановлены связи с смоленскими и рославльскими товарищами. Потребовалась литература, оружие. За ними был командирован в Черновицы Евстафий Ипатов (младший из братьев), который на обратном пути из Австрии в Россию был задержан на границе австрийскими властями. Вторично за литературой и оружием поехал я и привез того и другого около 6 пудов. Литература была распространена на месте и разослана в соседние города. Конспиративные занятия в лесу возобновились, успех был очевидный. Перспектива рисовалась нам очень отрадная. Мы регулярно из вечера в вечер ходили в лес на кружковые собеседования и начали уже поговаривать об организации рабочих массовок по примеру 1905-6 г. г.
В один из сентябрьских вечеров, когда достаточно стемнело, я подходил к опушке леса, где меня обычно встречали два-три товарища, чтобы проводить в глубь леса, где происходили самые занятия. И на этот раз, как всегда, вижу от деревьев отделяются три фигуры и направляются ко мне. Не успел я протянуть руку, чтобы поздороваться, как моментально был схвачен с разных сторон и закручен по рукам веревками. Оказывается, я попал в полицейскую засаду. Товарищи, пришедшие ранее меня, успели разбежаться. В западню попал один я. Меня повели в неизвестном направлении. Полицейские торжествовали. Не зная, кто я, и представляю ли я для них интерес, они вели себя, как победители в стране побежденных: всех встречных и нагоняемых крестьян били нагайками, орали и грозили. По дороге меня завели в какой то трактир, где находился и поджидал сам становой пристав. Увидя, что стража пришла с добычей, он сразу вскочил и впился в меня взглядом. — Кто? Откуда? Почему в Брянске? — засыпал он меня вопросами. Я назвался Михаилом Гуляком, приехавшим в Брянск искать работы. На это он мне ответил, что через несколько дней вполне установит мою личность и если увидит, что я сказал неправду, обещал запороть меня до смерти. На другой день я мог убедиться в том, что слова его не были простой угрозой: всех содержавшихся при его стане заключенных нещадно били.
Попался я в руки не брянской полиции, а полиции Радицкого стана, так как участок, на котором происходили наши собрания и на котором я был захвачен, был подведомствен радицкому становому приставу. Меня впихнули в небольшую, совершенно темную камеру, где на нарах находилось уже четыре-пять человек. Я расспросил, кто находится и за что посажен. Оказывается, все рабочие с местного стекольного завода Мальцева. Часть были взяты за драку в пьяном виде на улице, некоторые за препирательство на улице с городовым. На утро всех их стали вызывать на «допрос» в канцелярию. Через пять минут после того, как в канцелярию увели первого из них, послышались вначале жалобные стоны, которые затем перешли в отчаянные душераздирающие крики. Мы все поняли, что несчастного бьют. Товарищи уведенного переглянулись между собой и побледнели. С напряжением ждали мы его возвращения. Через несколько минут он показался, громко плача и держал правую руку навесу. Его ввели в камеру и взяли следующего. Из канцелярии вновь понеслись душераздирающие крики. Товарищи приведенного робко спросили, за что били. Лицо у него было в кровоподтеках. А он, продолжая плакать, приподнял руку и говорит: «что лицо, — вы посмотрите, что они сделали с моей рукой». Ладонь руки была сине-багрового цвета. Она и вся рука до локтя были вздуты. Весь допрос в канцелярии состоял в том, что ему приказали вытянуть правую руку и держать ладонью вверх. Затем специальной палкой, обмотанной медной проволокой, начали немилосердно бить по ладони. Как только от нестерпимых болей, после первых ударов, он отдернул руку, его начали избивать по лицу и по голове. Его заставили принять на руку пятьдесят ударов и по окончании экзекуции заявили, что если он вторично попадет под арест, то получит сто ударов. Никаких иных протоколов не составлялось. Так же избитый и со вздутой рукой возвратился второй из них. Той же участи один за другим подверглись остальные.
Около полудня повели на допрос меня, но не в канцелярию, а в дом пристава, который находился тут же в общем полицейском дворе. Становой пристав Лужецкий был известен по всей Орловской губернии, как неутомимый искоренитель всяческой крамолы. Он сыграл большую роль в ликвидации революционных настроений среди местных рабочих и в вылавливании опасных элементов. На него раза два производились покушения, но безуспешно. Целыми днями он рыскал по своему округу, стараясь всюду быть сам и следить за тем, чтобы у него не было «ни соринки». И действительно, у себя в районе Радицкого стана. он навел идеальный полицейский лоск. Все перед ним трепетало или раболепствовало. И полицейские и штатские величали его не иначе, как барин. Некоторое время перед этим орловский губернатор публично благодарил его за образцовый порядок, установленный в его округе.
С внешней стороны Лужецкий являлся здоровым, широкоплечим мужчиной лет сорока, одетым в офицерскую форму. Белобрысые волосы его были острижены «под ежика» и придавали его свирепому лицу еще большую свирепость. Его глаза, взгляд и подход напоминали собой страшного цепного пса, который вот, вот набросится и начнет грызть жертву. С таким именно взглядом он подошел ко мне перед допросом. — «Слушай, ты должен сказать о себе всю правду. Скажешь правду, будет хорошо, не скажешь, — будь я сукин сын, если ты выйдешь живым отсюда. Ты сам видишь — мы действуем строго». Я рассказал ему вымышленную историю о том, что приехал в Брянск несколько дней назад в поисках работы, — надеясь получить ее либо в брянском арсенале, либо на паровозостроительном заводе в Бежице; что мой арест около леса лишь простая, неприятная для меня, случайность. Я видел, что рассказ мой произвел на него впечатление; мой «железный» паспорт подтверждал правдивость рассказа. Но в то же время, в глубине души, по какой то интуиции, он чувствовал, что за мною скрывается другой человек. Хотя он все время не менял своего зверского выражения и тона, я отлично уловил в нем некоторое колебание души, состояние раздвоенности. Он аккуратно записал в протокол все сказанное мною и, отсылая обратно в камеру, вновь пригрозил мне.
На следующий день пришла сестра Ипатова — Клавдия и дала обо мне сведения, в общем совпадающие с теми, что я давал накануне. Лужецкий совсем заколебался и решил, кажется, ограничиться справкой обо мне не в Подольской губернии, а у Брянской полиции. Отсылая меня в камеру, он в последний момент спросил меня, женат ли я. Я сказал, что женат — (по паспорту я значится женатым). — Как же Ипатова только что сказала, что ты холост? — воскликнул он, и все прежнее подозрение вновь вернулось к нему. Напрасно я говорил ему, что Ипатова мало знает меня, что она высказал i только свое предположение. Он весь уже зарядился против меня.
Из его квартиры меня в сопровождении трех стражников повели прямо к фотографу и сняли в двух видах. Я видел, что дело мое принимает грозный оборот и по пути к фотографу и обратно высматривал, нельзя ли дать тягу. Но на успех не было ни одного процента, и я благополучно был доставлен в свою камеру.
В камере я напряженно стал обдумывать свое положение. Мне предстояло — или быть раскрытым и тогда смертная казнь неминуема или (при нераскрытии) быть осужденным за бродяжничество на 4–6 лет каторги. А это означало вечно находиться под угрозой быть раскрытым и казненным. Все во мне говорило, что надо бежать и бежать сей час же, пока я нахожусь здесь в стане, а не переведен еще в брянскую тюрьму. Я внимательно осмотрел свою камеру, и луч надежды блеснул во мне. Арестантская, в которой я помещался, представляла собой довольно крепкий деревянный дом (сруб), который стоял в самом заду двора полицейского управления. В этом доме имелись две камеры и комната полицейского стражника, который находился при арестантах день и ночь. Двери из камер вели в комнату стражника, так что когда арестованных выводили в уборную, находившуюся во дворе, то они всегда должны были проходить комнату стражника и пройти часть двора. Уборная находилась сбоку арестантской и примыкала к небольшому заборчику, в нескольких шагах от которого начинался лес.