– Вот, в Новый год?
– А вот ты где…
– Везде люди демонстрируют, что им весело. Показывают это друг другу. А сам если в нем еще недостаточно стимуляторов второй реальности и он еще способен к рефлексии, задает себе два вопроса. Первый – мне весело?
– Да, я понял. А второй: если мне весело, и то почему же я этого не чувствую.
– Да. Животные не умеют веселиться. Собака может обрадоваться…
– Если это не Чипи.
– А кто такой Чипи?
– Не важно, пошли. У нас еще не весь маршрут…
23. 39. Ницца. Улица Префектюр. Бар «Master Home»
– Животные радуются. Принимают с восторгом то, что доставляет им удовольствие.
– Люди тоже умеют радоваться.
– Да. Но только люди, помимо радости, придумали себе отдельное занятие – веселье.
– А радоваться – не значит веселиться?
– Нет, радость внезапна и кратковременна. Вот если мы сейчас увидим Лоренце, ты обрадуешься.
– Еще бы.
– А потом что будет?
– А потом я буду его задерживать.
– А потом.
– Допрашивать.
– А веселиться когда будешь?
– Ну, когда настроение будет.
– В том то и дело, что люди, сначала договариваются повеселиться, потом долго собираются это делать, предвкушают и представляют себе веселье. А уж потом… Никакого отдельного веселья не получается. Мы только делаем вид.
– То есть, все они…
– Кто?
– Ну вот – они. Вокруг посмотри.
– А, ну да.
– Все они – делают вид?
– Именно. Веселье – это всего лишь демонстрация отсутствия страха. И для этой демонстрации они собираются вместе. Ты видел когда-нибудь одиноко веселящегося вменяемого человека?
– Да. Совсем недавно. Это мсье Моги.
– Мсье Моги – пророк. Им управляет великое знание. У него не может быть ни страха, ни забот. А я говорю об обычных людях. Откуда взялось веселие?
– Из древних пиров, я думаю. Там куча обрядов, танцы всякие, песни застольные.
– Вот. Люди на пиру находились под защитой богов. Или духов, пока богов не было. Пока они на пиру, пока они выполняют обряды, им не о чем было беспокоиться. Демонстрируя покорность богам, они забывают о страхе. На время конечно. Вот и мы, как все здесь делаем вид, что нам весело. Но это только вид. Каждый, про себя знает: ему страшно и гонит этот страх от себя.
– А у тебя нет стихов к эту случаю.
– Да, пожалуйста:
Два полицейских в отчаянной спешке
Пили вино и грызли орешки.
Не покидало их горькое чувство,
Что кончится скоро ночное дежурство.
Суббота. 13 сентября
00. 02. Ницца. Улица Префектюр. Бар «Wayne’s».
– Карир, ты поэт и мыслитель. Что ты делаешь в полиции?
– А я тебе отвечу…
– Погоди секунду. Нет опять не он.
– Да. Не будем залезать глубоко в историю, но ты мне скажи, чем занимались мыслители в XVII веке?
– У нас, во Франции?
– А где еще можно назвать себя мыслителем и не получить удар в лицо. В английском пабе?
– Ну… в Германии.
– В Германии все мыслители заняты только одним. Они сидят дома и, как заведенные, пишут книги.
– А знаешь зачем?
– Зачем.
– Философ напишет книгу и издаст ее. Потом те пять человек, которые осилят такую книгу, станут профессорами в университете и будут перевирать по-своему то, что в них написано. И у каждого из пяти будет по пятьдесят слушателей, пятеро из которых тоже станут профессорами. Так возникает рынок интеллектуального труда.
– Тебе виднее. Ты ведь осилил сколько-то таких книг.
– Немецких – три.
– Трудно было?
– Не трудно долго. Много текста.
– Вот. А во Франции мыслитель – это, в первую очередь, человек слова, а не текста. Говорения, а не писания. Особенно это было важно в семнадцатом веке, когда мыслительный процесс стал производить какое-то впечатление на людей. Причем это впечатление уже не приводило, в ста процентах случаев, к назначению времени и места поединка. Именно тогда…
– Появились салоны.
– Да Мыслители сидели в салонах и мыслили на виду у всех. Это было зачем-то необходимо.
– Это нравилось дамам.
– Не пойму почему.
– Я тоже.
– Идем дальше. В восемнадцатом веке мыслители стали советниками королей. Они разрабатывали (или им казалось, что они разрабатывают) правила.
– Как Вольтер.
– Ну, хотя бы.
– А это оказалось не так. Бедный Вольтер.
– Сколько помню, бедным его назвать было сложно.
– Я в метафизическом смысле. Он не мог радоваться. А веселиться ему было не интересно.
– Да уж. И в девятнадцатом веке мыслители, все как один, стали революционерами или бунтарями.
– А в чем разница.
– Маркс – революционер. Бакунин – бунтарь.
– Да понял. Но они – не французы.
– Начинали-то Фурье и Прудон. Это оказалось заразно. А последний великий мыслитель девятнадцатого века, Петр Кропоткин, по духу – чистый француз. Не пора нам?
– Пора.
00. 27. Ницца. Улица Префектюр. «King’s Pub»
– На первый взгляд не видно.
– Очень много народа. Надо осмотреться получше.
– Итак?
– Да. А в двадцатом веке, по крайней мере, в его второй половине, мыслители отказались от стратегии бунта. Они объявили себя сторонними наблюдателями. Они препарировали действительность, расчленяли ее и даже, как бактерии способствовали ее разложению, расторгая все имеющиеся культурные стереотипы и разрывая сложившиеся связи.
– «Природа три».
(Примечание. Я коротко пересказал Кариру то, что услышал от Жан-Жака на заправке. Тот согласно кивал. И заявил, что самая правильная позиция современного мыслителя – это позиция полицейского. Общество нуждается в восстановлении утраченных связей и сохранении тех общих ориентиров, которые еще сохранились. Вот он вернется из туалета и все доскажет.)
– В туалете тоже никого похожего. И в современном мире мыслить – это значит собирать воедино то, что человечество не успело подвергнуть деконструкции. И даже если успело. Мыслить, как полицейский – если ты не полицейский авторитарного государства, а полицейский в значении «полис», ты мыслишь во имя общего блага…
– А вот та девушка в зеленом платье и в большой зеленой шляпе, это ведь мужчина?
– Где?
– Да вот через улицу.
– Фото у тебя в планшете?
– Да вот смотри… да подожди, давай я хоть…
11.35. Ницца. Квартира на улице Александр Мари.
Нет. Не сейчас. Надо кофе выпить скорее.
11.46. Там же.
Мое нынешнее физическое состояние в точности описано в предпоследнем куплете старинной бретонской песни с названием: «Был тот сидр так хорош, как Мадлен его хвалила».
А моральное – в последнем.
Это действительно был Лоренце. Гастон углядел его на улице перед баром, до которого мы еще не добрались. Лоренце в платье, парике и шляпке, в туфлях на высоком каблуке, переходил от одной компании к другой, заговаривая с мужчинами и женщинами (которые тоже, почти все были мужчинами). Он веселился. В руке у него был бокал с пивом. В другой – сигарета.
Карир двинулся к Лоренце первым, пока я закрывал планшет и совал его в карман пиджака. Он подошел к Лоренце с боку и лишь успел тронуть его за руку, как получил удар острым носком туфли под коленку. Взвыв, Гастон завалился на пышную даму в розовом, сидящую у столика, рядом с которым только что остановился Лоренце. Дама завизжала мужским голосом. Я подбежал к Лоренце, буквально секунду спустя, и получил в лицо остатки пива из его бокала.
Лоренце бросился наутек. Мне удалось его догнать и подсечь ногой под каблук. Мы оба покатились по желтым камням мостовой.
За моей спиной началось настоящее веселье, то самое, о котором мы с Кариром только что рассуждали. В толпе перед баром всячески демонстрировали, что опасность грозит не им. Вставать с мостовой было тяжко. Но Кариру было еще тяжелее. Он с дикой болью в ноге, отбивался от дамы неопределённого пола, ловко орудующей розовым зонтиком.
Лоренце убегал по улице «Sainte Reparate», и я едва успел увидеть, куда он свернул. Я бросился за ним и почти догнал его на улице «Du Jesus» но наступил на его туфлю со сломанным высоким каблуком и опять рухнул на мостовую.
Он бежал к площади Гарибальди по улице «Centrale». Я снова двинул за ним. Мелькнул «Le bar botch», потом «Pub Live Music». Я успел пожалеть, что мы в своих поисках Лоренце не добрались до самого интересного. А где-то здесь недалеко еще «Shapko club», русский джаз-клуб. И тут сообразил, что Лоренца мы не только нашли, но уже теряем. Я бросился по параллельной улице, испугался, что он может свернуть и выбежал на «Ru du Collet», увидел мелькнувший край зеленого платья и вновь рванул вперед. На улице «Droite» я его потерял, но разглядел зеленую шляпу на углу «Ru Saint-Francois», а вскоре увидел и самого бегущего Лоренце. Мы добрались до площади Гарибальди, он – фаворитом, я за ним, в оттяжке. Какое-то время Лоренце бежал по трамвайным путям. Я уже решил, что он попытается скрыться в районе улиц ведущих к Ниц-Рикер. Но он свернул направо, к кварталу антикварных лавок и порту. Там много мелких улочек и его расчет был на то, что я не успею увидеть, куда он свернет.
Может быть, так оно и случилось бы: выпитое пиво не давало мне набрать ту скорость, которая позволила бы приблизиться к Лоренце. Я еле-еле мог сохранить дистанцию между нами в двадцать пять – тридцать метров. Он же свернул налево в «Paassje Katrine Segurane», а там за этим переулком, начинался самый настоящий лабиринт. Еще немного и он, свернув пару раз, полностью затерялся бы в маленьких улочках антикварного городка. Но, внезапно, не углу «Martin Seytour» и «Ru Antoine Gautier» Лоренце рухнул, как подкошенный, и остался лежать без движения. Как будто снайпер в него попал. Но звука выстрела слышно не было.
Я перешел на шаг, быстро набрал номер телефона Гастона и сказал, где мы находимся. Потом подошел к Лоренце и проверил пульс. Пульса не было. Как потом мне сказал Гастон, это была реакция организма уже находившегося на грани передоза, на бешеную гонку и адреналиновый шок. Но тогда мне было не до теории. Я начал делать искусственное дыхание. Подтянувшийся (а как еще сказать про бег на одной ноге с подтягиванием другой?) Гастон стал мне помогать. И нам удалось вернуть Лоренце к жизни, если, конечно можно назвать жизнью то состояние бреда, пополам с лихорадкой, в которое он впал. Хорошо, что мы оба успели отпрыгнуть в момент бурного извержения из него всех ранее принятых жидкостей. Такого прыжка на одной ноге, кото